Ханна Кралль - Королю червонному — дорога дальняя

Ночь она проводит на полу, подложив под голову капитанский сапог. Утром возвращается к переправе в Энсе. Дежурит офицер из вчерашнего веселого грузовика. Он приветствует ее как старую знакомую, делает часовому знак, тот отворачивается.

Она идет через мост.

На американском берегу тоже стоит часовой.

— My husband[34]…

Американец вежливо слушает, соглашается: — Oh, yes![35] — и указывает на советскую сторону.

— Нет, — объясняет она, — my husband там, — и машет в американскую сторону.

— Yes, yes, — отталкивает ее американский солдат и кивает на мост.

— Нет-нет, Маутхаузен там…

Часовой кого-то зовет.

Подходит офицер — немолодой, с проседью.

Военный врач.

Еврей из Нью-Йорка.

Этим двоим — мужчине, который позволил ей сойти с моста на американскую сторону, и его молодому коллеге, ирландцу, — она рассказывает о войне. Гетто, вагоны, арийская сторона, гестапо, Освенцим…

Старший вздыхает и после каждого вздоха подкладывает ей то яичницы из яичного порошка, то тушенки, то халвы. Молодой хочет узнать соотношение сил на Умшлагплац. Сколько было немцев? А евреев сколько? Так почему же вы не сопротивлялись?! Не выдумывай, всегда можно найти чем. Было бы желание…

— Я понимаю, это было ужасно, — говорит пожилой, — и все-таки вот что я тебе скажу, детка. Такие вещи возможны только в Европе. У нас, в Штатах, такое и представить себе невозможно. У нас бы никто не согласился…

— На что? — спрашивает она.

— На вагоны эти, транспорты… В Америке ни одна еврейская община не дала бы согласия.

— Так они бы устроили массовый расстрел, чтоб неповадно было. А главу общины подвесили бы на крюк, вот так, — она встает и показывает американцам, как бы висел на крюке глава общины, — и спросили, что лучше — расстрелы или вагоны… А гетто у вас было бы… где в Нью-Йорке еврейский район?

— Детка, — говорит американец, чья бабушка приехала в Америку из Граева, а дедушка — из Макова Мазовецкого. — Именно это я и пытаюсь тебе втолковать: у нас, в Нью-Йорке, никто бы не согласился устраивать гетто.

— А, ну разве что так…

Она умолкает. Светает, пора ехать в Маутхаузен.

Она идет по крутой горной дороге. Смотрит на луга в долине, розы в садах, на зеленые ставни, белую колокольню и синее небо.

За поворотом видит мужчин в полосатых робах. Они сидят на камнях, подставив лица солнцу, курят, что-то кричат ей. Ким майделе, кричат, ким цу мир…

По-какому это?

По-еврейски?!

Поди сюда, девочка — ким цу мир…

Так громко? Так по-еврейски?!

Она ускоряет шаг в надежде, что они оставят ее в покое. Что никто их не слышал. По лицу течет пот, она чувствует, как стучит сердце («С какой частотой бьется сердце?» — «Это зависит от того, боится ли человек…»).

С горы спускаются женщины в толстых шерстяных юбках, в нарядных вышитых безрукавках.

— Grüss Gott[36], — приветливо улыбаются они.

— Grüss Gott, — отвечает она и приходит в себя. Поправляет блузку, мокрую от пота на спине и под мышками. Разглаживает белые нитяные перчатки, которые надела в поезде, чтобы не испачкать рук. Война закончилась, думает она. Я иду к мужу. Это последний отрезок моего пути, и глупо было бы теперь свихнуться.

Тропка делается все уже, вокруг склоны, поросшие горными соснами.

Она видит какие-то бараки, а может, дома.

Чей-то голос спрашивает ее, кого она ищет.

— Я вас подвезу, — предлагает голос.

Она видит свои пыльные спортивные тапки, под ногами скользкие камни и гравий. Вот она сидит на раме велосипеда. Велосипед останавливается перед дверью барака. Внутри длинный коридор. Она идет вперед. Кто-то берется за дверную ручку, дверь открывается, она останавливается на пороге. На кровати лежит светловолосый мальчик, щеки у него горят — видимо, жар, рядом стоят мужчины, в ногах у мальчика сидит ее муж. Без рубашки, в шортах. Загорелыми руками упирается в колени. Поднимает глаза… Глядит на нее…

Человек, который ее привел, делает знак, мужчины выходят из комнаты, больной мальчик закрывает за собой дверь. Муж подходит к ней. Обнимает — медленно, очень осторожно…

Она ждет.

Вот сейчас она ощутит безграничную радость. Почувствует себя невероятно счастливой.

Она не ощущает радости.

Не чувствует себя счастливой.

Ничего не чувствует, совсем ничего.

Это все из-за перчаток, догадывается она.

Продолжая обнимать мужа, сбрасывает перчатки. Гладит его. Он теплый. И всё?!

Ее переполняет горечь. Это несправедливо — она нашла мужа и ничуточки не рада.

Муж расплетает ее руки.

— Мне надо выйти, — говорит он. — Я на минутку, ты подожди.

Она послушно садится на кровать.

На пороге муж оборачивается:

— Я только скажу, что ты приехала.

— Кому? — спрашивает она.

— Лизль, — говорит муж. — Я сбегаю вниз… Это быстро, ты подожди.

В барак возвращаются мужчины.

— Вы знаете, куда он побежал? — спрашивает один.

— Знаю. К Лизль.

— И вы не расстроены?

— Нет, отчего бы?

— Она ничего, эта Лизль, — рассказывает мужчина. — Молодая офицерская вдова. Откормила вашего мужа, вылечила от воспаления легких.

— Это очень благородно. Я благодарна… госпоже Лизль. Знаете, так называли нашу венскую тюрьму. Ласково. Лизль, Эльжуня.

— Вы умная женщина, — одобрительно замечает мужчина. Выглядывает в приоткрытую дверь. — Вот он, уже возвращается… Кажется, у него для вас подарок.

— Что мой отец? — спрашивает муж.

— Отца больше нет.

— А Халина?

— Нет больше Халины.

— А твоя мать?

— Не знаю. Мне приснился сон… Я в поезде, а мама стоит на перроне. Она не может забраться в вагон — ступеньки слишком высокие. Я хочу ей помочь, но поезд трогается. Мама кричит: «Ты езжай, не волнуйся!» — и накидывает на голову капюшон. Я его раньше на ней не видела. Поезд все набирает скорость, фигурка мамы вдали все уменьшается, и лица не видно. Я проснулась и сказала Николь: «Я в последний раз разговаривала со своей матерью».

Муж не спрашивает, кто такая Николь, так что она ему не объясняет.

Они сидят на поляне, на холме. Внизу виднеются бараки, еще ниже — городок.

Она перечисляет, кого больше нет: его отца, матери, сестер, племянника, деверей, ее матери, отца, ее подруг — Хали, Баси…

Загибает пальцы — сперва на одной руке, потом на другой. Уже все пальцы загнуты, ладони сжались в кулаки. Она рассматривает свои руки.

Она говорит:

— Мы с тобой остались — ты и я, — и разгибает два пальца на правой руке — средний и указательный. Как победная буква V или как кроличьи уши в детском театре теней. — Я верила, что ты выживешь. Я молилась… Я точно знала, несмотря на три мерзких пики рядом с червонным королем.

— Какие пики? — спрашивает муж.

— Тереса нагадала, что кто-то опасный притаился рядом, нужно быть начеку.

— Цыган! — восклицает муж. — Точно он, во всем лагере не было капо вреднее. Ясное дело, Цыган.

— Он сбежал?

— Ну что ты… О, я же принес тебе подарок.

Он достает сверток, перевязанный красивой ленточкой (из косы Лизль, догадывается она, или от ее шоколадных конфет). Она разворачивает. В коробке, на серебряной бумаге от папирос, лежит темный продолговатый предмет.

— Не узнаешь? — смеется муж. — Три пики! Немцы бежали, но печь в крематории еще топилась.

— Печь топилась… — механически повторяет она за мужем.

— А может, уже и не топилась. Может, мы специально затопили для Цыгана. Ну? Ты рада? Это череп. Мне удалось раздобыть кусок черепа, специально для тебя.

— А остальной Цыган где? — спрашивает она и думает: вот если бы ей показали череп надзирательницы Пёнтек, ей бы тоже было все равно?

— Растащили, — пожимает плечами муж. — Всего Цыгана растащили на сувениры. Тебе не понравилось… — Муж явно разочарован. — Предпочитаешь шоколад? Сейчас принесу.

Он поднимается, но вдруг вспоминает что-то.

— Послушай, — он понижает голос, хотя рядом никого нет. — Я не сказал тебе самое главное. Меня считают поляком. Не знаю, понимаешь ли ты…

— Понимаю.

— Я хочу, чтобы так и осталось, — говорит муж. — Пусть никто про нас не знает. И никогда не узнает. Никто. Не знаю, понимаешь ли ты меня…

— Я прекрасно тебя понимаю.

Муж спускается по склону. Оглядывается. Она сидит, обняв руками колени. Муж не смотрит на ее лицо. Он смотрит на обнажившиеся бедра и белый треугольник трусиков между ними.

— Как ты сидишь?! — кричит он. — Вытяни ноги и сядь прилично!

Она вытягивает ноги.

Мои ноги больше мне не принадлежат, думает она удивленно. Вернулся законный хозяин моих ног, теперь он ими распоряжается.