Сергей Тепляков - Двуллер-2: Коля-Николай

– Если было, значит, бывает… – пожала плечами Ирина. – Он с февраля по тюрьмам, а в августе приехал. А муж-то про все знал – и что любовник у меня есть, и что в тюрьме он, и даже фотографии его видел.

Муж начал кипятиться, а Коля взял ножик и…

– Дааа… Агате Кристи такие сюжеты не снились… – проговорила Лариса Степановна.

– Пожила бы она в России, еще не то начало бы ей сниться! – авторитетно заявила Надька.

– Вот именно… – сказала Ирина. – А ведь не сам же он эту поездку устроил. Это ж сколько народу должно по шапке получить? Им проще будет нас с Колей живыми здесь под горой закопать.

– И закопают, раз такие дела! – твердо сказал Надька. Лариса Степановна с грустью смотрела на Ирину.

– И что же ты теперь делать будешь? – спросила Лариса Степановна.

– Суда ждать… – хмыкнула Ирина. – Ждать нашего самого справедливого суда…

Когда в октябре Ирину в первый раз повезли на заседание суда, она загадала – лишь бы женщина судила, лишь бы женщина! И увидев, что судья и правда женщина – завитая, обесцвеченная, в очках, со строго поджатыми губами – Ирина почувствовала облегчение. Она считала, что ее судьба уже почти решена, верила, что судья поверит в ее рассказ о самообороне и ее выпустят. Правда, не очень представляла, что будет тогда делать – Мишку забрали к себе Радостевы и она не сомневалась в том, какие они поют ему о ней песни. Ехать в деревню? Деревенская беспросветная жизнь пугала ее. Иногда она думала даже, что только в тюрьме и будет у нее крыша над головой.

Кроме этих надежд, была в ее жизни теперь и радость. Они переписывались – тюремная почта работала через трубы канализации. Да еще почти каждое утро удавалось им с Николаем встретиться: во время раздачи пищи они открывали люк для подачи еды, садились по разные стороны от двери и разговаривали. Девчонки делали за Ирину всю ее работу. Никто не ворчал. Разве что удивлялись – ишь ты, и здесь любовь случается…

Они рассказывали друг другу обо всем, лишь бы забыть, что вокруг – тюрьма. Он рассказал, как в школе влюбился в девочку, а она его не замечала.

– Я тогда решил: я стану великим и она еще пожалеет! – смеялся Грядкин.

– Ну и как, стал? – усмехалась Ирина.

– У каждого Наполеона есть свой остров Святой Елены! – развел Грядкин.

– Чего? – удивилась Ирина. – Ты где это понабрался?

– Ну так по камерам с февраля – поднаберешься… – ответил Николай. – Я теперь имею знания в самых разных областях. Да еще какие!

Она видела, что он оборвался, и штопала его вещи прямо тут, во время их разговоров. Они иногда целовались через этот люк. Грядкин замирал при этом так, словно целовался с ней в первый раз. Ирина стала даже готовиться к этим их свиданиям. С удивлением она чувствовала, что давно ей не было так хорошо. Она все не могла понять – откуда это чувство, но потом все же поняла: ей уже не надо было ничего выбирать, оставалось только принять то, что приготовила для нее судьба.

Она даже о том, как шел процесс, рассказывала легко – будто это не ее судили. Между тем, суд шел не так хорошо, как хотелось бы. Ольга Радостева припомнила, как во время ссоры из-за найденных письма и телефона Ирина кричала, что убьет Александра, прирежет во сне. Рассказывала так же, что Ирина гуляла, пила, и не раз кидалась на Радостева с кулаками. Момента убийства никто не видел, но так получалось, что кроме нее убить было некому. Иногда она со своего места в клетке перехватывала устремленный на нее взгляд Мишки. По этому взгляду она видела – он ждет, что она скажет про Грядкина. Но она все молчала. Взгляд у Мишки стал сначала недоуменным, потом – враждебным: он понял, что мать заодно с Грядкиным, заодно с убийцей. Ирина поняла, что сын не готов это все принять, что она потеряла его снова. Однако сам Мишка о Грядкине все равно не сказал.

Со временем Ирина стала замечать на себе взгляды судьи – сердитые, презрительные. Ирина поняла, что женская солидарность в этом случае стремится к нулю. Так как Ирина на всех стадиях следствия говорила разное, то судья решила придерживаться тех показаний, которые были даны в первый день. Ирина помнила, что и там она говорила много чего и с тревогой думала, что именно выберет судья. Прокурор в своей обвинительной речи просил девять лет. Ирина в последнем слове вину не признала и еще раз заявила, что это была самооборона. Приговор должны были объявить 29 декабря – в тот самый день, когда они с Грядкиным впервые были вместе. Они с Грядкиным гадали, хороший это знак или плохой. Сходились на том, что хороший – а как же иначе?

– Должна же когда-нибудь начаться белая полоса! – говорил Грядкин. – А то черного уже перебор.

Утром 30 декабря он по ее виду понял, что белая полоса не началась. Оказалось, накануне ей был объявлен приговор – десять лет. Она сказала ему об этом, когда они встретились все у того же оконца для раздачи еды. Грядкин не знал, что сказать. Ирина, разбитая этим приговором, даже не плакала.

«Сыну будет уже двадцать пять, он уже наверняка будет женат, с детьми. А мне будет глубоко за сорок… – думала она. – Бабушка-зэчка. „Здравствуйте, внучата, а показать вам мои наколки?“.. Господи… За что?»…

31 декабря она по тюремной почте прислала ему известие, что ей вынесли новый приговор – девять лет. «Если они будут по году в день сбрасывать, так я согласна…» – писала Ирина. Но и она, и Грядкин понимали, что никто больше ничего не скинет – и за этот прощенный кем-то почему-то год надо уже Богу кланяться.

Они знали, что в феврале ее неминуемо отправят по этапу и прощались друг с другом каждое утро. А потом наступил день, когда Ирина не пришла к их окошку.

– Все, Ромео, сказка кончилась! – сказала Грядкину какая-то женщина. – Джульетта ту-ту! Отбыла отбывать наказание. Вот. Велела тебе передать.

Это была записка. Грядкин почувствовал, что у него нет сил ее читать. Только вечером, кое-как прожив этот день, он развернул ее.

«Коля-Николай, прощай. Спасибо тебе за эти дни. Это было, конечно, не счастье – какое счастье в тюрьме? Но даже на воле мне не было так спокойно и так хорошо. И не вини себя. Это не ты его убила, это я. А может, это судьба – ведь зачем-то я пошла тогда на этот автобус? Не говорила тебе до сих пор: он же мне совсем не был нужен. В тот вечер будто что-то под руку толкнуло – и я пошла на эту остановку. Обычно-то я спокойно ездила на трамвае – он останавливался прямо напротив нашего дома. Так что это судьба. Не вини себя ни в чем. Найди себе другую. Не поминай лихом. Твоя Ирина».

Грядкин удивительным образом получил за все свои подвиги меньше пяти лет. Он понимал, что шансов получить максимум – шесть лет – велики, и потому этот свой снисходительный приговор толковал как знак: кто-то свыше явно благоволил к нему.

Приехав в колонию, он тут же написал явку с повинной. Но офицер, которому он эту явку вручил, прочитал, а потом порвал ее у Грядкина на глазах.

– И чтобы больше ты ко мне с такими бумагами не лез! – жестко сказал он.

Оставалось заработать УДО. Грядкин взялся за это дело так же системно, как когда-то воровал. Он понимал, что надо быть у начальства на хорошем счету. Стучать ему претило, оставалось придумать что-то новое. Как-то раз Грядкина озарило – а почему бы не учить зэков гражданской обороне? Эта идея устраивала в общем-то всех: начальник колонии оказывался в глазах своего начальства новатором, а зэки получали возможность во время занятий сидеть в теплом помещении. Про Грядкина с его новаторством написали в газетах: вот ведь, и за решеткой люди остаются людьми, стремятся к новому. Приезжало даже телевидение – снимали про его гражданскую оборону фильм.

К тому же, и у офицеров ломались машины. Грядкин устроился в гараж и ремонтировал автомобили офицеров колонии, их друзей, их жен. Он как-то раз поймал себя на мысли, что примерно так и жил ведь всю свою жизнь: днем копался в моторах, а на ночь ложился в неудобную койку и мечтал, что когда-нибудь все будет хорошо. Мечтал и сейчас. Чувство вины перед Ириной не проходило. Ее десять лет жгли ему душу. Если бы его срок был большим, он бы давно уже начал копать подкоп или сооружать аэроплан – рассказывали, что однажды зэки в одной колонии и правда почти построили что-то вроде самолета. «Почему нет? – думал иногда Грядкин. – Из автомастерской можно много чего стащить». Но срок его был относительно невелик – да ведь еще и отсиженное под следствием зачлось: отмотав два года, он в октябре вышел за ворота тюрьмы. Женская колония была в крае одна – Грядкин в тот же день поехал туда. Через два года после того, как они встретились в тюрьме, он снова ждал ее на свидание. Он говорил себе, что и это тоже знак. «Все будет хорошо!.. – думал он. – Все будет хорошо»…

Когда Ирину вызвали на свидание, она и не поняла – кто же это может быть? Сын к ней не рвался. Грядкин назвался другом семьи, ей так и сказали, и она по дороге все гадала – что же это за друг? Когда она вошла в комнату для свиданий и увидела его, растерялась.