Джон Ирвинг - Покуда я тебя не обрету

Он, однако, отказался оглядываться.

– Смотрите, Уильям, все узнают вашего сына! А вы так похожи! Стало быть, всем ясно – вы его отец! – сказала доктор Крауэр-Поппе.

– Но ведь на этом их мысль не останавливается, верно? – заметил Уильям. – Значит, они думают: ага, вот отец Джека Бернса, а это его третья или вторая жена – это я про вас, Рут, вы, очевидно, старшая из двух дам, но матерью Джеку никак не можете приходиться, слишком молоды.

– Уильям, что вы такое… – начала доктор Крауэр-Поппе.

– А на ваш счет, Анна-Елизавета, они думают вот что: кто эта молодая дама с обручальным кольцом? А, конечно, она с Джеком Бернсом! Тут они, безусловно, ошибаются – они просто еще не заметили чемодан, где у Рут смена белья.

– Пап!

– Папкин! – поправил Уильям.

– Папкин, давай лучше поговорим о чем-нибудь другом.

– А, о проститутках! Отлично. Или ты имел в виду Гуго? – спросил Уильям; тут раздался громкий щелчок, доктор Крауэр-Поппе открыла свою сумочку. – Хорошо, хорошо, отбой, я уже веду себя хорошо. Прошу прощения, Анна-Елизавета.

– Мне просто нужен платок, Уильям, мне что-то в глаз попало, – объяснила доктор Крауэр-Поппе. – Про ваши таблетки я даже не думала – еще рано.

Она открыла маленькую косметичку – наверное, там было и зеркальце, но Уильям не мог его видеть – и что-то убрала из краешка глаза платком.

– Давайте поговорим про то, как мы все проснулись по будильнику в два часа ночи смотреть, как Джек получает «Оскара»! – предложила доктор фон Pop и взяла Уильяма за руку; он посмотрел на нее словно на прокаженную.

– Рут, вы об Эммином «Оскаре»? – спросил Уильям. – От этого сценария Эммой несет за километр, не так ли, Джек?

Джек промолчал, а доктор фон Pop отпустила папину руку.

– Когда принесут еду, я помогу вам снять перчатки, Уильям, – сказала она, – есть вам удобнее будет без них.

– Ich muss bald pinkeln («Я хочу писать»), – объявил отец.

– Я отведу его, – сказал Джек врачам.

– Пожалуй, мне стоит пойти с вами, – сказала доктор фон Pop.

– Nein, – возразил Уильям. – Мы с сыном мальчики, мы идем в комнату, куда девочкам заходить не полагается.

– Уильям, ведите себя хорошо, – сказала доктор Крауэр-Поппе, отец в ответ показал ей язык и встал из-за стола.

– Не вернетесь через десять минут – я к вам приду, – предупредила доктор фон Pop, взяв Джека за руку.

– Джек, ваш отец рыдал от счастья, когда вы выиграли, рыдал и хлопал как одержимый! – сказала доктор Крауэр-Поппе. – Он так вами гордится!

– Я просто хотел сказать, что Эмма ему помогала, это очевидно, – возмущенно проговорил Уильям.

– Уильям, не прикидывайтесь, вы рыдали от счастья, и мы все вместе с вами, – сказала доктор фон Pop.

Тут Джек сообразил, что это значит. Раз Уильям смотрел оскаровскую церемонию вместе с врачами, значит, он жил в Кильхберге уже в 2000 году; стало быть, он пробыл тут, по крайней мере, более трех лет. Никто, даже Хетер, не говорил Джеку, что Уильям находится здесь так долго.

– Разумеется, Эмма помогала мне. Она мне очень помогла, папкин, – признал Джек.

– Я вовсе не хотел сказать, что не горжусь тобой, Джек. Разумеется, я очень тобой горжусь!

– Я знаю.

Войдя в туалет, Джек попытался заслонить от папы зеркало, но Уильям упрямо встал перед раковиной, а не перед писсуаром; несколько минут они играли в такую игру – только Джек займет такое положение, что зеркала отцу не видно, как тот или приседает, или заглядывает Джеку под мышку, и так далее. Вскоре Джек отчаялся.

Выяснилось, что зеркала, если они и правда пусковые механизмы, иначе влияют на Уильяма, чем слова типа «шкура». Отец не стал раздеваться, но каждый раз, как ему удавалось обмануть Джека и заглянуть в зеркало, его лицо менялось.

– Джек, видишь этого человека? – спрашивал отец, смотря в зеркало и видя самого себя; говорил он так, словно с ними в туалет зашел кто-то третий. – У этого человека была тяжелая жизнь. В его прошлом кроются нечеловеческие страдания.

Джеку надоело, и он сам заглянул в зеркало. Лицо третьего человека все время менялось. То у него такое выражение, какое, наверное, было у Уильяма в тот миг, когда он впервые увидел маленького Джека, до того, как добрая мама украла у папы сына, – на лице смесь ожидания с удивлением и восхищением, а само оно юное, мальчишеское. А вот то выражение, какое было у папы в тот день, когда из рва достали тело Нильса Рингхофа, или в тот, когда он узнал, что Алиса спала с Нильсом и бросила его, ничего не сказав.

Папа упал на руки Джеку, словно хотел встать перед раковиной на колени – как когда-то упал на пристани в Роттердаме, и Элс пришлось на руках нести его к Фемке в машину, как когда-то, видимо, упал на пол, открыв дверь Хетер и услышав от полицейского весть о смерти Барбары, которую полиция приняла за немецкую туристку – она говорила по-немецки и смотрела не в ту сторону, переходя улицу.

– У этого человека не тело, а карта, – сказал Уильям, показывая пальцем на коленопреклоненную фигуру в зеркале. – Джек, давай на нее посмотрим вместе, а?

– Может, потом, папкин, а? Давай не сейчас.

– Nicht jetzt, – повторил по-немецки отец.

– Кстати, папкин, ты хотел писать.

– Вот оно что, – сказал Уильям, встал на ноги и отошел от сына. – В самом деле, хотел.

Они оба посмотрели Уильяму на брюки – такие же безупречно отглаженные, цвета хаки, со складками, как у профессора Риттера, только на них темное пятно. Уильям, оказывается, стоял в луже мочи.

– Терпеть не могу, когда это случается, – сказал он; Джек не знал, что делать. – Не беспокойся, сынок. Сейчас нам на помощь придет доктор фон Pop. Ты что думаешь, у нее в сумке и правда смена белья?

Уильям резко отвернулся от зеркала – словно третий человек оскорбил его или пристыдил.

И точно, словно по расписанию, раздался стук в дверь.

– Herein! («Входите!») – крикнул Уильям.

Дверь приоткрылась, и доктор фон Pop, не показывая лица, просунула в щель свой чемодан.

– Danke, – поблагодарил Джек, принимая его.

– Когда он видит себя в зеркале без одежды, все куда серьезнее, – предупредила Джека доктор фон Pop и закрыла дверь.

Он раздел отца и вытер его бумажными полотенцами, смочив их в теплой воде, а затем вытер насухо. Уильям не дергался, вел себя хорошо, как маленький мальчик, которому мама подтирает попку.

Джек сумел уговорить его отойти подальше от зеркала и принялся искать в чемодане смену белья; тут в туалет вошел изысканно одетый джентльмен средних лет и уставился на совершенно голого Уильяма, а тот – на него. Нежданный гость, судя по всему банкир, видел перед собой голого татуированного человека, голого, но почему-то в перчатках! И вдобавок с медными браслетами на руках (бог его знает, что банкир подумал по этому поводу). Уильям же Бернс, если Джек правильно понял причину возмущения, отразившегося на отцовском лице, смотрел на банкира как на невоспитанного хама, который позволил себе вломиться в чужую квартиру и оторвать отца с сыном от чрезвычайно интимной беседы.

Банкир смерил Джека знакомым взглядом – «ага, я знаю, кто ты такой и чем тут занимаешься». В самом деле, шел человек в туалет, а оказался в каком-то кино про извращенцев!

– Er ist harmlos, – сказал Джек гостю, вспомнив, как сестра Бляйбель говорила ему то же самое про Памелу.

Банкир не поверил ни единой секунды – отец Джека то и дело надувался, как петух, сжимал кулаки и махал руками.

Джек напрягся, надеясь оживить свой ржавый эксетеровский немецкий.

– Keine Angst. Er ist mein Vater («He бойтесь, это мой отец»), – сказал он банкиру, а затем выдавил из себя самое неудобное: – Ich passe auf ihn auf (то есть «я привожу его в порядок»).

Банкир усмехнулся и вышел из туалета. Теперь, когда их осталось двое (едва Уильям отвернулся от зеркала, воображаемый третий человек тоже удалился), Джек одел отца – хорошо, он видел, как это делает доктор Хорват.

Отец меж тем решил рассказать Джеку про ноты – видимо, это его успокаивало, а он знал, что сын в музыке ничего не смыслит.

– Четверти закрашены, и у них есть палочки, – говорил Уильям. – Восьмые тоже закрашены, и у них тоже есть палочки, но у палочек есть вдобавок вымпелы или флаги, часто они соединяют несколько восьмых вместе. А шестнадцатые – они как восьмые, но только флагов или вымпелов сразу два.

– А половины? – спросил Джек.

– Половины не закрашены, они белые, то есть в моем случае имеют цвет кожи, – сказал отец и вдруг осекся.

«Кожа», они оба хорошо расслышали это слово. Любопытно, это тоже пусковой механизм? Что, если его, как и слово «шкура», невозможно остановить?

– Половины, ты сказал, не закрашены, они белые, и что дальше? – спросил Джек, надеясь, что папа забудет о своей ошибке.

– Они белые, незакрашенные, но у них все еще есть палочки, – еле-еле выдавил из себя Уильям, видимо, «кожа» еще маячила где-то на границах подсознания, там, где спали, готовые в любой миг проснуться, его пусковые механизмы. – А целые ноты – такие же, как половинки, но у них палочек нет.