Марианна Гончарова - Дракон из Перкалаба

Крепкий, живописный, красивый старик встал в проеме двери, сняв шляпу и приглаживая жилистой рукой сначала седые космы, потом богатые густые усы.

Василина сказала:

– То е Олэнка.

– Влада, — возразила Владка.

– Так, так, Олэнко.

Алайба повесил свою старую шляпу на крюк у двери, кивнул и, протянув что-то Владке, буркнул, сердито насупив брови:

– То на тоби дукачи!

И ссыпал Владке в ладошки звенящее бренчащее ожерелье из монет.

– Мне? — удивилась Владка, развернув подарок перед собой, любуясь.

– Айно, — опять кивнул и как будто нехотя отозвался Алайба, опираясь двумя руками на валашку, легкий топорик-трость, — еще вот мед.

Да, немногословный был дед Алайба.

Однажды только после этого вечера, когда Владка приехала еще раз, дед Алайба разговорился. Ну, разговорился сказано громко, выпил чуть гориво́чки, Василиной к обеду поднесенной, но довольно вдохновенно бубонел. Говорить он мог только о своих любимцах, о существах инопланетных, загадочных, — о пчелах.

А когда Владка с Василиной после необъяснимой гибели Олеся пошли на хутор к Алайбе за советом, Владка и сама увидела, что вся хата Алайбы обложена по периметру ульями. Уликами — так любовно называл их дед. Алайба дышал уликами, грелся зимой — печку почти не топил, редкие гости его удивлялись, а он только хмыкал в усы. А Владке рассказал, что пчелы тепло поддерживают в улике своем всю зиму. 36 градусов. И сами греются, и Алайбу греют. А вот еще, летом, когда пчелиной матке жарко, пчелы выстраиваются стройным рядом, все равно как солдатики, и вибрируют крылышками — Алайба смешно развел ладони как крылья и показал на себе, — и делают тем самым ей ветерок и прохладу. Потому что жизнь пчелиной царицы — это жизнь улья, жизнь мудрого и работящего пчелиного народца.

Я бы даже сказала, что Алайба не просто обожал и понимал пчел, он с ними, с пчелами, дружил. По крайней мере, они его точно узнавали. И ласкались к нему благодарно, как могли. Он даже и дымом не защищался, они его совсем не жалили, пчелы. При этом он умел их заговаривать. Однажды, давным-давно, как раз после странного того злоключения, когда плот у приезжих развалился и странная добыча — змей карпатский — в воду упал и сразу исчез, вот тогда к нему пришла издаля Гутря-босорка. Еще только-только поселился он в заброшенной хате, только устроился да улики завел, он тогда, как все и догадывались по его виду, пришел из заключения. В родном городе его уже и не ждал никто, он потому и в горы ушел, там Василина, дальняя родычка, ему помогла, кое-чему подучила, а многое он уже и сам чувствовал и знал. Он, Алайба, был из таких, кому богатства земли открывались — металлы чувствовал, воду, клады. Ему видэй (видимо) такое было назначено. И вот пришла к нему Гутря, сначала умоляла, просилась жить вместе — и хату новую сулила, и жизнь богатую, беспечную. А уж когда вытолкал он ее в шею, пришла тогда ночью, при почитаемой такими, как она, полной луне, в самое тайное время суток перед рассветом — пришла, обложила хату хворостом аккуратно, да и чиркнула большой нездешней заграничной спичкой с яркой головкой. Но по ее не случилось. Уже заиграли в ее жадных глазах отблески большого пожара, и знала ведь, что никто не успеет прийти на помощь, потому что в горах хата от хаты на десятки километров, а вода в мелком ручейке, не напасешься. Но Алайбины пчелы даже ночью не снимали стражу. И раздался гул. Страшный гул, как будто река гудит или ветер — гудели ульи. Гудели так громко, что разбудили сначала мачку, мудрую хворую кошку Сироту, та в свою очередь кинулась на лежанку к хозяину, криком своим подняла Алайбу, он успел выпустить собак и погасил огонь…

Тут надо сначала. Значит, Алайба жил себе поживал тихонько в долине, недалеко от границы с Румынией, работал на тракторе, молодой, здоровый. О своих способностях и возможностях и понятия не имел — школа, ПТУ, армия, родное село, жениться собирался, впереди ясная и простая жизнь, как весенняя утренняя дорога. И однажды пахал он землю, и вдруг гусеница трактора за что-то зацепилась. Да, зацепилась и вытащила странную огромную и тяжелую вещь. Луку седельную, сделанную из красной меди. Так подумал Алайба, что она из меди сделана. И как оказалось потом, ошибся.

Дорога, проходившая рядом с полем, которое перепахивал Алайба, была уникальна — ее строили древние римляне.

Ну правда!

Римские полководцы знали, что побеждает прежде всего та армия, которая имеет хорошие дороги. И впереди наступления у римлян всегда шли дорожные мастера. Они устилали путь бревнами, покрывали бревна хмызом (хворостом) и глиной, а потом поджигали. Дорога обгорала и затвердевала, как глиняная посуда. Она закипала, заваривалась и становилась практически вечной. И вот пошла по той дороге в наступление римская конница. Но, видно, жителям того села — Зорянка оно называлось — некуда было деваться, выбора не оставалось — то ли погибнуть, то ли защищать до последнего свою землю. Вот они и вышли с вилами да кольями. А им в подкрепление мороз ударил. Зорянцам мороз привычен был, а римляне стали сматывать удочки. И обратившись в бегство, замерзшие, посиневшие в своей металлической амуниции, роняли все по дороге — седла, доспехи, сундучки с монетами.

Со временем дорога эта ушла в землю, втопилась вниз, на нее сыпали и песок, и гравий, и камни.

Словом, то, что случайно достал из земли Алайба, была римская золотая лука — часть седла, за которую держался всадник.

Алайба тогда по молодости думал, что то — желтая медь, и не понял, из чего на самом деле лука была сделана, а вот сосед, хитрый Шоварь, понял. Сначала Алайба повесил ту луку прямо на забор. А сосед все ходил, царапал ее, царапал и выменял луку на стремянку, секатор, трехлитровую банку самогона и длинный шланг. Алайбе еще показалось, что многовато, и он шланг отдал назад.

И Шоварь стал отпиливать от луки потихоньку и аж в Тернополь возить, зубному технику продавать. И так и было бы и поныне, но у Шоваря была полюбовница Галя. И она, осмотревшись, как завелась: хочу шубу, хочу платье, хочу на курорт, хочу сапожки, хочу колечко и сережки, хочу замуж. А тут скоро осень, время свадеб, а значит, и Галя просто с ножом к горлу — назначай дату венчания. Не выдержал Шоварь такого натиска и выгнал бедную девушку. Девушка же была бедной, но довольно грамотной, писать умела, накатала сочинение на тему: «Как я провела лето». В КГБ, в отдел культурного наследия. Образованная. Что, мол, как увидела, что сожитель ее золото пилит, так и ушла в гневе справедливом, что он его за просто так государству не сдает, а сам наживается. И если ее честный поступок написания этого письма будет считаться как нахождение клада, то не положено ли ей двадцать пять процентов от него.

Шипя от ненависти к Гале-полюбовнице, Шоварь сдал Алайбу, приписав ему все грехи — что золото сам принес, что большие деньги за него взял, что и сейчас ищет и копает клады и государству не сдает.

Алайбу взяли, не сильно церемонились, чтобы признался в содеянном, как сам Алайба рассказывал, «былы в мэнэ як в бубэн на весилля» (били в меня, как в бубен на свадьбе). Осудили на десять лет. И когда пришел назад домой, больной и сильно одряхлевший, дом свой он уже не нашел. Его отвоевала бывшая полюбовница Шоваря, теперь уже замужняя, хлопотливая и наглая собственница Алайбиного хозяйства. Не было ни друзей, ни работы.

Он сел в автобус и поехал к дальней своей родычке, нашому тыну двоюродный плит (нашему забору двоюродный плетень) в Карпаты.

Только не знал никто, что, уезжая насовсем из того клятого села, где так не сложилась его жизнь, Алайба ночью забрался во двор своего бывшего дома, проходя мимо злых собак, что-то шепнул да метнул им под нос — те его не то чтобы не тронули, а даже не пошевелились, как будто никто и не ходил, — нашел старую сливу-венгерку, еще отцом посаженную, выкопал из-под нее завернутую в истлевшие газеты и рядно скрыню и спрятал ту в старый рюкзак. Потом опять прошел мимо собак, погладил из озорства одну, безмятежно спящую, по голове, и на рассвете его автобус уже направлялся в Черновицы, оттуда поездом — в Вижницу. А оттуда на перекладных — грузовиках да фирах (телегах) и пешком он добрался до одинокой скели, до края села Перкалаба, до отдельно стоящей, в чаще спрятанной хаты, где на пороге его уже выглядывала Василина, не признающая телефонов, писем или телеграмм, доверяющая только собственному чутью. В доме на плите уже булькала кулеша и растоплена была черная банька.

Через год, как раз к тому времени, когда Алайба завел хозяйство рядом с заброшенной и отремонтированной заново хатой и поставил к ее северной стене первые три улика, его призвали на мольфарский круг.

Алайба стал мосяжничать, немного ковать и разводить пчел.

А на досуге и по сердечной просьбе родычки Василины он выковал из витых серебряных цепочек красивое ожерелье и подвесил на него старинные римские монеты из скрыни. Две с одной стороны, две с другой. А по центру между монетами на крепкое кольцо прикрепил медальон в виде яркой, украшенной камнями змеи. Змея с небольшими крыльями, крупной драконьей головой и яркими, темно-зелеными малахитовыми глазами была как будто свита в тугую спираль. Ожерелье-дукач лежало в той же скрыне много лет, ждало своего часу, а потом приехала Владка, а верней, Олэнка, для которой оно и было назначено.