Марианна Гончарова - Дракон из Перкалаба

Глава одиннадцатая

Первая варта

И вот когда все случилось… Владка ведь только с виду казалась тогда независимой, решительной, сильной, уверенной и всегда веселой. И вообще, откуда это взялось, что она все могла? Просто ей некому было помочь. Просто некому. И она, когда вставала утром, сразу начинала держать оборону. Потому что бывает так, что ни деньги, ни связи, ни силы небесные — никто и ничто помочь уже не в силах.

Вот тогда это и случилось, в Хмельницком.

И врач, ой, господи, ну врач! Наш обычный отечественный доктор. Как все. Клятва Гиппократа, то да се. Делай все, что должен, и еще чуть-чуть сообразно своим силам и своим разумениям. Делай невозможное. Верь в чудо. Меня поразило, как он, этот онколог, лучший, как сказали Владке, специалист (как можно быть лучшим специалистом по неизлечимой болезни?), зная, что человек смертельно болен и осталось ему совсем немного, зная, что ничем уже помочь не сможет, как он все равно спокойно, деловито и привычно, без стеснения, как должное, взял за лечение очень большие деньги. Ну ладно, не об этом ведь разговор, ладно. Короче, он, этот доктор — то ли день у него был неудачный, то ли похмелье, что скорей всего, — он безо всякого милосердия, безо всякой деликатности, не подымая головы от карточки и результатов биопсии, обманувшись такой Владкиной уверенностью, веселостью и спокойствием, вроде бы ее явной готовностью ко всяким новостям, хорошим и плохим, ее специальной оборонной маской, которую Владка надевала всегда в безвыходных, казалось бы, обстоятельствах, — громко объявил ей прямо в ее светлое, улыбающееся, но немного напряженное лицо, имя той самой страшной болезни. Болезни, развившейся в один миг, просто в течение нескольких недель.

Владка пришла из поликлиники домой и в тот же вечер позвонила и сказала:

– Я тебе хочу это специально сказать по телефону. Чтобы ты усвоила и не мотала головой, как лошадь, когда мы встретимся.

И я не переспросила, а как-то сразу поняла, не знаю почему. Может быть, по интонации, по охрипшему от переживаний голосу. Я ее поняла потому, что часто понимала Павлинскую без слов.

Иногда мы забирались с ногами на тахту и сидели молча. Сидели, кофе пили, рисунки рассматривали. И Ленка вдруг: «Хм! Ха-ха!» И я ей: «Вот-вот! Ха-ха-ха!!!» И мы с ней заливаемся вдвоем и знаем почему. Или смотрим телевизор, а там просто пес. И взгляд. И дождь. И мы, как дуры, — реветь. А остальные, — мол, девчонки, что с вами, вы чего, девчонки… А нам и так понятно, и формулировать необязательно.

Короче, Владка мне позвонила и все сказала.

Еще ведь предупредила:

– Я тебе скажу сейчас одну вещь, ты сообрази сама и потом не мычи, не молчи, не плачь, главное, смотри не голоси, учти, я от тебя такого не жду, имей в виду. У меня есть к тебе серьезный разговор.

А я ей:

– Ну, говори.

И Владка в ответ:

– Ладно.

И замолчала.

А я ей:

– Але?

И она сразу:

– У меня — это.

Я тут же спокойно ответила:

– Я не верю.

Владка как будто этого ждала, даже облегченно вздохнула и ответила:

– Я тоже. Скоро приеду. Жди.

Ну да, мы не верили. Мы не хотели верить. А это было.

Иногда я думаю, вот что было, что она пережила между тем самым визитом к врачу и тем вечерним телефонным звонком? Вот что? Она вышла из поликлиники, ходила по городу или пошла сразу домой? И что? Думала? Со свойственным ей серьезным, трезвым отношением к жизни и к родным, планировала что-то? Пила? О чем она думала? Говорила сама с собой? Плакала? Ну да, конечно, плакала.

Точно я знаю только то, что она пришла домой и покормила Ко́ту. А потом позвонила. Своим сестрам и мне.

И началось — она все тянула, тянула с приездом. И Славко́ еще не знал, что такая новая, радостная жизнь с Владкой обваливается и рушится. Сначала он был с выставкой своих рисунков в Чехии, а потом там и остался подработать на реставрации. Звонил каждый день:

– Пани Владко, шось вы мэни до души.

А она, зная, как тяжело он работает, весело отвечала ему и кокетничала, но домой не звала. И вдруг позвонила мне и говорит, мол, узнавала у знакомых, в Хмельницком есть крематорий… И его, этого крематория, номер телефона — 2—13–13…

– Прикинь? — невесело рассмеялась Владка. — Как будто сразу в преисподнюю звонишь…

А не ехала она ко мне по одной простой причине — заболел Ко́та.

И пока она с ним возилась, пока его лечила, таскала по ветеринарным кабинетам и выхаживала, пока собиралась, везла его, беднягу хворого, домой к маме и сестрам, потеряла много времени.

Когда же приехала к маме, к нам и наконец обратилась в клинику, врачи развели руками, предлагая только жесткие и радикальные меры, не гарантируя — как водится — ничего хорошего, не утешая и не давая надежд.

Я давно заметила, что медицине у нас в стране учат неплохо. И тот, кто хочет и любит, может научиться и стать классным врачом. К несчастью, у нас не учат милосердию. Такого предмета в медколледжах и вузах нет вообще. И если дома в детстве этого доктора, эту медсестру или санитарку милосердию и жалости не научили, то уже никто и нигде их этому не научит. Увы.

Однажды в пятницу пошел сильный дождь, со стены упала икона и умер несчастный любимый Ко́та. Мучился, смотрел усталыми больными глазами, залез под диван и там умер.

Владка была близка к настоящей серьезной депрессии, лежала, не умываясь и не причесываясь. Но мама и сестры умоляли, и она сдалась — легла в клинику на химиотерапию. Славко, которому Владка наврала, что едет проведать родных, как обычно, позвонил вечером, не застал Владку дома, и — мама Тамарапална разрыдалась и рассказала ему всю правду. Он немедленно бросил все, не дождавшись оплаты за работу, помчался домой.

Бедный-бедный, бедный Славко-сирота. Есть люди на планете — это правда, — вокруг которых обязательно должна быть пустота, как будто на роду написанная. Бедные, одинокие, ни в чем не повинные, но, как говорят гуцулы, навроченные. Они только начинают жить, а вокруг них один за другим исчезают любови и дружбы, тают близкие добрые отношения, разлезаются, как гнилые нитки, появляются вокруг них черные дыры, пустые пространства — уходят родители, родственники, следом — друзья, любимые. Максим, один парень еле знакомый, как-то напился и кричал, что он принадлежит к просчетам человеческим, что это у них племя такое, что они изгои — им нельзя любить и привязываться. Потому что как только судьба чувствует их привязанность, любовь, она… Максим кричал, и рыдал, и бился. Думаю, что Славко был из той же породы людей.

Господи, как же Владка любила горы. Такой глубинной, такой неистовой, почтительной и жалостливой любовью, что ночами они снились как живые. Даже рисовать их не могла. И если ее спрашивали, что ж ты стоишь часами как завороженная и даже эскиза не сделала, она и слова в ответ не в силах была вымолвить, только пожимала плечами растерянно…

Поначалу она была в Василининой хате частой гостьей. Да что гостьей. Она стала своей в Василининой хате.

И уже давно привыкла к тому, что предупреждать о своем приезде не нужно, что Василина всегда ждала ее на автобусной остановке, потому что знала, когда Владка (или, как Василина звала Владку, Олэнка) приедет. Крепко обнимала ее, запыленную, уставшую, еще городскую и суетливую, обнимала тесно-тесно и обязательно всхлипывала почему-то, а потом, откинув голову, — Владка же высокая была, а Василина низенькая, в причудливо повязанных двух цветастых платках, — осматривала придирчиво и настороженно, нежно. Гладила лицо Олэнкино теплой сухой плоской маленькой ладошкой, шептала ласковые слова.

Владка приезжала туда как домой, парилась в черной горячей баньке, мыла волосы травяными отварами, расчесывалась деревянным гребнем, надевала Василинину еще девичью ветхую чистую душистую сорочку, белым по белому вышитую, и заваливалась в перины отдыхать. Ночью, засыпая под высокий и звонкий Василинин голосок, думала, как хорошо измерять время не по часам, а как Василина — восходами и закатами… Как хорошо назначать свидание с первой звездой, и ждать любимого на знакомой им одним тропинке под скелей, и поглядывать не на часы, а на небо.

Владке даже сделали ее собственный хытар — жилье во дворе, с клитом — с коморою — для этюдника, картин, подрамников, кистей, инструментов. И для другого, для дела важного и потаенного, чему Василина все не наваживалась (не решалась) учить, о чем Владка лишь догадывалась тогда. Но так и не узнала, потому что не довелось.

Когда встретился ей Славко и они так быстро и весело «побралыся», то есть поженились, Владка стала приезжать все реже и реже. А потом и вовсе — как будто забыла дорогу… И была счастлива без Василины до поры.

И вот, когда Владке совсем стало плохо и выписали ее из клиники, потому что уже не помогало ничего, ее вдруг настойчиво позвала Василина. Нет, не звонила, писем не писала. Позвала так: она вдруг стала Владке сниться, каждую ночь. Что стоит она посреди лесной галявыны (лесная поляна), что солнечный свет падает на Василину яркой широченной золотой полосой, что она ласково смеется и манит, манит рукой: