Робер Бобер - Что слышно насчет войны?

Попадись мне этот альбом лет десять тому назад, когда я думал, что фотография, в сущности, потеряла для меня смысл, я, может, не стал бы бросать эту профессию.

Даю себе слово вернуться к ней.

Помню, однажды, мне было, наверно, лет двенадцать, я встал ночью и пошел на кухню попить. В столовой на буфете в алюминиевом стаканчике горела свеча. Забыли потушить, решил я, и задул ее — хотел как лучше. А ведь знал, что ее зажгли в память об отце и младшем брате моей мамы — была годовщина их смерти (на самом деле точного дня никто не знал — их забрали, и все). Утром мама просто сказала мне: не нужно было гасить свечу. Лучше б она меня наказала. Так и вижу ее удивленный взгляд, расстроенное лицо. Вижу все, до мелочей: вот она принесла из кухни спички, встала спиной ко мне, почти прижавшись к буфету, бережно наклонилась над свечкой. Как будто хотела защитить ее. Вот на стене замерцал отблеск дрожащего пламени. А мама так и застыла. На ней бежевый вязаный жилет, под ним свисают две ситцевые ленты в цветочек — завязки от фартука. Она, наверно, плачет.

В тот день я по-настоящему ощутил скорбь по деду и дяде, хоть никогда их не видел.

На стене дома 14 по улице Паради, где расположен Союз еврейского сопротивления и взаимопомощи, появились антисемитские надписи. Мне рассказала по телефону Анна, а ей позвонила тамошняя сторожиха. Анна спросила, могу ли я приехать с фотоаппаратом. Десять минут спустя я уже ехал на своем мопеде по бульвару Мажента. А по пути успел достать из почтового ящика открытку — из Австралии, от Жоржа. На обороте всего несколько слов:

Побывал в Сиднее, Мельбурне, Аделаиде, Перте и Брисбене.

Жорж

Дом № 14. Глубокая арка ведет в маленький двор. Слева домик в несколько дверей — туалет. Там и около лестницы третьего корпуса покуражились вандалы: «Смерть евреям! Жиды, убирайтесь вон! Евреев — в печи!» И конечно же — «Франция для французов!».

Полиция уже тут, ведет расследование. Сторожиха ничего не слышала.

Собрался народ. Соседи, друзья пришли, как говорится, выразить свое возмущение. Были и свои, из Союза, я узнал одного из них, уже немолодого, бывшего узника, который работал на втором этаже, в регистратуре диспансера.

— Надо все стереть! — кричал он, пока я наводил аппарат. — Все стереть!

— Ни в коем случае, — возражал другой служащий. — Пусть все видят, на что способны фашисты!

— Вы думаете, люди, которые сюда приходят, этого не знают? А я, значит, должен читать «Смерть евреям!» каждый раз, когда пойду в уборную?

— Мы сотрем, — вмешалась Анна, — но сначала пусть Рафаэль сфотографирует.

— Правильно!

Имя того немолодого служащего я забыл, но, как только услышал его голос, вспомнил, что видел его сразу же после войны на благотворительном киносеансе в пользу еврейских детей-сирот. Показывали документальные фильмы. Это он тогда вдруг вскочил с криком: «Остановите! Остановите фильм! Там мой отец, я его узнал! Остановите!» На экране показывали колонну заключенных, они еле шли, многие падали без сил. Фильм не остановили.

Я решил рассмотреть открытку от Жоржа, на которую утром успел взглянуть только мельком. Слева на ней изображена самка коалы с детенышем на спине. Справа — сведения об этом звере. Упражнения ради перевожу:

«Откуда пошло название „коала“? Австралийские аборигены произносят это слово, если им предлагают попить воды из общей посудины, а они не хотят. Поэтому живущего на деревьях зверя, который никогда не пьет, они тоже стали звать „коалой“.

Первые колонисты считали коалу местной разновидностью медведя, но на самом деле это сумчатое животное. Весит коала от 5,5 до 13 килограммов и съедает почти килограмм листьев в день.

Новорожденный детеныш размером не больше монетки в два цента, вес его — 5,5 грамма, длина — два сантиметра. Полгода он проводит в сумке матери, потом перебирается к ней на спину. А в год он должен покинуть мать, выбрать себе дерево и жить на нем самостоятельно».

Опять каракули на стенах. На этот раз на кладбище в Баньо. Дорогу туда я хорошо знаю. От Орлеанской заставы через весь Монруж. Я привык — раз в год всегда бываю там.

Каждый год между Рош а-Шана и Йом Кипур еврейская община собирается на кладбище в Баньо почтить память погибших. Каждый город, каждое местечко отмечены могильной плитой. А на ней высечены имена. Имена оставшихся без погребения. Их просто читают вслух. Всех до единого перечисляют поименно.

Но сначала бывает траурный митинг перед памятником евреям — воинам Сопротивления. Там произносят речи и читают кадиш.

А еще прежде все встречаются в кафе «Бальто» на авеню Маркса Дормуа, прямо напротив входа на кладбище. По этому случаю четыре бильярда накрывают досками и превращают в общие столы. Но все равно сидячих мест на всех не хватает, люди пьют чай, едят бутерброды с пикельфлейш, которые продаются с лотка тут же рядом.

— Ну, как в этом году пикельфлейш?

— Как обычно.

На тротуаре перед «Бальто» похоронное бюро Варги раздает свои календари. А у кладбищенской стены стоят в ряд несколько десятков знамен с золотыми буквами. Знамя Общества взаимопомощи, Брест-Литовского содружества, Детей Кельце, Уроженцев Люблина, Демблина, Ласка, Любартова, Плоцка, Шидловца, Бендзина, Радома.

— Рафаэль, что-то твоих родителей сегодня не видно?

Это Этнер, председатель радомского землячества.

— Они в Тель-Авиве. Поехали на бар мицву Самуэля, сына Бетти.

— Ему уже тринадцать? Мазл тов! Ну а ты что же не приходишь на наши собрания? Нам очень не хватает молодых… Особенно сейчас, когда такое творится… Видел, во что превратили могилы? Ты взял с собой аппарат?

Нет, аппарат я не взял.

На груди председателя приколота эмблема со словами: «Помни! 6000000 жертв нацистских варваров». Здесь трудно об этом не помнить. При том, что творится. В Союзе сопротивления испакостили стены, на кладбище осквернили семьдесят могил. Семьдесят надгробий исписаны антисемитскими лозунгами.

Прежде членам общины было приятно собраться в этот день вместе. Сегодня же, еле сдерживая гнев, все сразу направлялись на 115-й участок. Как будто хотели убедиться в том, о чем и так уже знали. Газеты пишут о мелких маргинальных группировках, но пришедшим сюда хорошо известно, во что могут превратиться такие группировки и на что они способны. Могильные плиты в Баньо хранят имена жертв того, чем стала одна возникшая когда-то, в начале двадцатых годов, в Германии мелкая маргинальная группировка.

Дорожки 115-го участка забиты бродящими между могилами людьми. Какая-то женщина старается стереть носовым платком нарисованные поверх имен свастики. Но у нее не получается. Она пытается соскрести их ногтем — опять не получается. Я машинально подношу руку к груди, где обычно висит «Лейка».

В этом году к памятнику в Баньо народу стеклось больше обычного, и слушали все внимательнее обычного. Председатель Союза французских еврейских обществ, сегодня особенно взволнованный, как водится, давал слово влиятельным членам общины. Все они, разумеется, говорили о том, что не надо терять бдительности, но чего-то не хватало в этих речах, слишком они были официальные, слишком мало отличались от тех, что произносились в прежние годы.

Но вот один оратор заговорил на идише, заговорил так, что взяло за душу. Поэтому и я прислушался, хоть понимал далеко не все. Конечно, речи на идише еще изредка можно услышать, но вот именно что изредка. И я с волнением слушал не только слова, а сам язык.

Говоривший был уже пожилой человек, но гнев не остыл в нем за многие годы. Как и память о борьбе и потерях. Я его знаю — это он в 1945 году выступал у нас на празднике в летнем лагере. Все звали его по имени — Мойше.

Он рабочий, долгое время был убежденным коммунистом, вся его жизнь — живой пример особой роли, уготованной в истории евреям: погромы в Польше, подпольные собрания, забастовки и тюрьма, рабочие демонстрации и опять тюрьма. Потом эмиграция. Он портняжил в Польше и во Франции, вел партийную работу в Варшаве и в Париже (где состоял в Комитете наемных рабочих-иммигрантов), а высланный оттуда, стал работать в «Красной помощи» в Брюсселе. Дальше — Испания, интернациональные бригады и снова Франция, Сопротивление. Затем Освобождение, новые надежды, возвращение в Польшу и крах надежд. В 1968-м он вернулся во Францию, а теперь всем сердцем поддерживал израильских «Голубей».[44] Мойше не из тех, кто в конце концов решает: «Хватит, больше я на эту удочку не попадусь!» Его благородная душа падка на великие идеи. Она и в восемьдесят лет рвалась в бой за высокие идеалы. Всегда все с тем же пылом и упорством.

Непрерывная борьба вкупе с разочарованиями сформировали его личность, наравне с традицией, культурой, родным языком. Глядя на этого старого вояку, дрожащими руками перебиравшего листочки с речью, я понял вдруг, что все поражения, которые он, как и Натан, пережил, — это поражения всего нашего века, и они составляют часть его наследства.