Марина Аромштан - Жена декабриста

Людмила Александровна рассказывала и смеялась до слез.

А все волшебные свойства платья бабушка придумала из-за Сережкиных проблем. Из-за его тика. В подростковом возрасте он страшно комплексовал, считал себя уродом. Страдал, что никогда никому не сможет понравиться. И бабушка тогда подарила ему это платье — как воплощенную в ткань надежду. В глубине души она полагала, что никого не обманывает: выполнить все условия, приводящие в действие волшебство, казалось невозможным.

Кто ж знал, что все так получится?

Двойная жизнь невероятно меня угнетает. Во всем этом уже нет никакого смысла. Вместо поддержки Геннадий Петрович в моем лице имеет лишь жизненные осложнения. Изначально все представлялось совсем по-другому.

Глупейшая ситуация. Что можно сказать? «Извините, я люблю другого человека»? Но разве между нами когда-нибудь шла речь о любви? И если это не было основанием для совместной жизни, как может послужить причиной для отказа от нее?

Я сказала, что потеряла всякий интерес к просветительской миссии. И что же?

— Ася! В вашем положении это вполне естественно. Конечно, я иногда бываю несдержанным и раздражительным, но я понимаю, что такое законы физиологии. Телесные потребности, к сожалению, порой выступают на первый план, и не всегда возможно изменить ситуацию волевыми усилиями. Вы не всю жизнь будете беременной. И то, что в вас заложено, в конце концов пробьется наружу.

Теперь уже никто не принимает меня за толстую девочку. Врач считает, что я недобираю в весе, но мой живот кажется мне огромным. Просто загадка, как это все там устроено. Нашла у Геннадия Петровича на полке учебник по анатомии. Совершенно неубедительное чтение. Мол, все дело в эластичности тканей. А по-моему, это похоже на то, как если бы черная дыра вывернулась наизнанку.

Я поняла выражение «нутряная тоска». Я не просто скучаю или грущу-я тоскую по Сереже. Изнуряющей, болезненной тоской. Будто все внутренности свиваются в тугой жгут.

Иногда мне кажется, что если я сейчас-вот прямо сейчас — не почувствую на своем животе его руку, у меня внутри начнет кровоточить.

Для спасения я прибегаю к дикому средству — кладу на живот его письма.

Чем больше живот, тем чаще приступы тоски.

Я долго собиралась с духом и все-таки решила сказать Геннадию Петровичу, что это не его ребенок: когда он уезжал, я неделю жила с Сережей. Поэтому он не несет никакой ответственности ни за мое нынешнее состояние, ни за будущее ребенка. Я чувствую, что сейчас только мешаю ему: пользы от меня практически никакой. И, наверное, всем будет лучше, если я перееду к маме.

Геннадий Петрович повел себя очень странно. Он сказал, что отцовство можно установить только с помощью генетического анализа. И что он никогда не брал с меня никаких обещаний в супружеской верности. Брак для него-чистая условность, некоторая форма компромисса с действительностью. Мы свободные люди и выстраиваем отношения с половыми партнерами по удобной для себя схеме.

Для него было важно другое — близость по духу, общность устремлений. Я не могу отрицать, что это между нами было и, он надеется, не совсем исчезло. Он очень ценил и ценит мое присутствие в своем доме. Его бы сильно расстроило, если бы я, под воздействием излишних эмоций и плохого самочувствия, вдруг совершила необдуманный поступок. Он очень просит меня остаться…

Меня стали мучить страхи. В общем-то, это естественно — в таком состоянии. Но если кому рассказать, меня засмеют. Мне является кукла Мальвина.

— Подруга, ты не права! Ты плохо себя ведешь. Это может быть вредно для пуза. Подумай, что бы сказал Сережка.

Если бы он что-то сказал, страхи бы отошли, отступили. Для них не осталось бы места. Но его нет рядом. И волевым усилием их не сломить. Они нападают ночью.

В четыре года отец подарил мне куклу — мою первую настоящую куклу. Он специально ездил за ней в магазин «Лейпциг». Иностранное происхождение куклы, с его точки зрения, свидетельствовало о качестве. Кукла была пластмассовой, но немецкая пластмасса своей гладкостью и блеском была призвана имитировать фарфор. К тому же кукла умела пищать «мама» и закрывать глаза.

Первое было не очень важно: чтобы кукла пропищала заветное слово, ее требовалось как-то неправильно трясти и переворачивать вниз головой. Безмолвные кукольные речи, звучащие в моей голове, были более интересны. Но умение закрывать глаза позволяло кукле спать и бодрствовать, то есть жить настоящей кукольной жизнью.

Я назвала куклу самым замечательным именем на свете — Мальвина (несмотря на отсутствие голубых волос).

Я посадила ее на детский стульчик, изъяв его из нашего общего с братом пользования. Я очень ее любила и восхищалась ею, но не очень понимала, что с ней следует делать. Пока мама не сказала: «Сегодня вы с Витей пойдете гулять одни: мне нужно варить обед. Но я буду смотреть на вас из окошка. Витя пусть возьмет машину— играть в песке. А ты возьми Мальвину— пусть тоже погуляет. Давай-ка мы с тобой ее оденем». И она натянула на куклу старый Витькин ползунок, подхватив резинками лишнее, и его распашонку, маленькое пальтишко и шапочку. Шапочку закололи в середине булавкой — чтобы не сползала кукле на лоб.

«Ну вот, чем не ребенок! — Мама с удовлетворением повертела куклу в руках. — Никто не отличит от настоящего. Все будут смотреть на тебя и думать: надо же! Такая маленькая девочка, а гуляет с настоящим ребенком!»

Мы с Витькой вышли во двор. Он тут же погрузился в свои автомобильные дела, проминая колесами деревянного грузовика колеи во влажном песке. А я, прижимая к себе куклу, стала прогуливаться по дорожке и поглядывать на редких прохожих.

Вот идет тетя. Она на меня взглянула. Я тут же начинаю покачивать Мальвину и с особым интересом заглядывать ей в лицо: не плачет ли? Но тетя уже отвернулась. Меня волнует, что она подумала. Она подумала: «Надо же! Такая маленькая девочка, а гуляет с настоящим ребенком!»? Какой-то немолодой мужчина быстро прошел мимо — вообще на меня не взглянул. А вот навстречу идет чужая бабушка и смотрит на меня подозрительно. Наверное, ей не нравится, что я, такая маленькая, гуляю одна с настоящим ребенком. Какая-то дурацкая бабушка.

А теперь вот никого нет. Никого нет во дворе, кроме нас с Витькой. И мне становится скучно. Я сворачиваю с дорожки к песочнице: «Смотри, Мальвина, какой грузовик! Видишь, как он едет?» Витька польщен вниманием. Но Мальвине неинтересно долго за ним наблюдать. К тому же ей надоело сидеть на руках. Надо бы ее куда-нибудь посадить. На край песочницы? Все бортики из-за Витьки засыпаны песком. Ребенок может испачкаться. К тому же ясно, что делать в песочнице совершенно нечего.

Я оборачиваюсь и вижу качели: хочешь покачаться, Мальвина? Я очень люблю качаться на качелях. А ты? Конечно, любишь! Ведь ты мой ребенок, моя дочка. Мы с тобой любим качаться на качелях. Ну-ка, садись. Вот так. Хорошо села? Удобно? Держись за палочки, я тебя покачаю.

Я тихонько толкаю качели, совсем тихонько — кач- кач, кач-кач. Кукла сидит совершенно самостоятельно, как живая (шапочка немножко наползает ей на лоб), и смотрит на меня своими кукольными глазами.

— Не боишься? Ай да молодец! Хочешь сильней?

Мальвина немножко побаивается, я чувствую.

Ничего, привыкнет! Когда привыкнет, ей понравится!

— Держись крепче!

Я начинаю раскачивать качели сильнее:

— Ой-да, ой-да, ой-да, ух! Я лечу, лечу как пух! Весело? Весело тебе? Крепче держись! Держишься? — Мальвина чуть заметно кивает. И она так крепко, так уверенно сидит на дощечке! — Вверх — вниз, вверх — вниз! Прямо к облаку несись!

Меня охватывает бесшабашное чувство, пьянящее чувство рискованности. Выше, выше! Качайтесь выше, качели! Глядите все на мою Мальвину — на мою смелую Мальвину. На моего ребенка, который взлетает до самого неба!

— Вот сбежалась детвора, ты качался, нам пора! Вверх — вниз, вверх — вниз…

Что-то происходит. Какое-то быстрое движение в воздухе.

Качели еще продолжают раскачиваться, но дощечка пуста.

Кукла лежит на земле, задрав свои кукольные пятки. С одной ноги некрасиво свисает ползунок: наверное, лопнула державшая его резинка.

Упала! Внутри шевелится предчувствие непоправимого.

— Мальвина! Мальвина!

Никто не слышит, как я кричу Ведь я не кричу. Кричит внутри меня. Я бросаюсь к качелям, получаю удар по лбу, хватаюсь за дощечку, повисаю на ней, заставляю качели затормозить.

— Мальвина, Мальвина!

У куклы разбита голова. Кусочек пластмассового лба завалился внутрь, вместе с глазом. Мне страшно, я прижимаю куклу лицом к себе — не только чтобы пожалеть. Чтобы не видеть этого страшного увечья. Я плачу.