Марина Аромштан - Жена декабриста

Нет, чтобы не уронить. Потому что руки уже не слушались. И пальцы посинели.

Час. Уже час.

А следователь опять писал и опять говорил — очень тихо. Тихо и рассудительно: «Ты знаешь, что будет с твоим ребенком — когда тебя посадят? Такие не выживают. Ничтожный процент выживаемости среди вот таких, маленьких. А если и выживают, уже ничего не помнят. Не помнят свою глупую мать. Ну? Будем подписывать?..»

Осталось пятнадцать минут. Всего пятнадцать минут.

Но, может быть, этого не было. Я ничего не знаю.

Только знаю, что бабушка никогда не целовала маму.

И мама не помнит, чтобы она когда-то брала ее на руки. Или обнимала.

Все. Полтора часа.

Все, уже все.

Господи! Господи!

Где же ты?

Как можно тебя о чем-то просить?

Что ты сделал со своим ребенком?..

— Ася, Асенька! Вы где? Представляете, стоял там же, где я его оставил. Хорошо, что я глубоко задвинул. Никто не увидел.

Вечером Влад встречался с Геннадием Петровичем. Тот согласился, что нужно отправить меня куда- нибудь за город — подышать свежим воздухом.

Влад попытается это устроить. Вот отработаю завтра последний день — и буду думать только о маленьком. Только о нем.

«Олень — представитель животной фауны тундры. Оленеводство — традиционное занятие ненцев— коренного населения края. Эти животные служили ненцам основным источником еды и хозяйственных материалов для производства жилища и одежды. В современных оленеводческих хозяйствах мясо и шерсть…»

Диктор, читающий закадровый текст, издает ужасающее шипение и умолкает. Дальше пленка крутится без звука. В классе начинают свистеть и топать ногами.

Учебные фильмы часто бывают с дефектами, но я все никак не могу привыкнуть к сбоям и реакции «публики». И надо же было отпустить училку покурить. Я вообще распустила учителей — с этими отлучками. Они теперь только и знают, что кино для уроков заказывают — только бы сбросить на меня своих недорослей.

— Так, все смотрят сюда, — несмотря на запрет врача, повышаю голос. — Вы затыкаетесь и сидите молча — поняли? А я рассказываю.

— А чего рассказывать-то будешь?

— Будете, а не будешь. Ты не на танцы пришел, а в школу. Что надо, то и буду рассказывать. Я понятно сказала — заткнуться?

Это уже не в первый раз. Они ерзают, устраиваются поудобнее и, мне кажется, предвкушают удовольствие.

Нажимаю кнопку пуска. По тундре бегут олени.

«Олень для ненца — не мясо и не шерсть. Олень для ненца — кормилец, ближе друга и брата. Олень для ненца — жизнь. Богатство ненца, его положение измеряется в оленях. Много оленей — человек богатый и знатный. Хороший человек — потому что знает свое дело. Раз олени у него хорошо плодятся, значит, он ладит с тундрой, понимает ее язык.

Северный олень — такой же низкорослый, как все обитатели тундры. Как карликовые березки, как кустики и травы. И как сами ненцы. Если ты очень высокий, тебе не выстоять перед снежным дыханием длинной северной ночи.

Олень и ненец подходят друг другу по росту. Они вообще подходят друг другу. Всем обязаны ненцы оленю — пищей, одеждой, крышей над головой. Даже жизнью, даже первым рождением первого человека.

В незапамятные времена, когда северное сияние первый раз озарило берег холодного моря, белая олениха принесла в тундру двух малышей — олененка со звездной отметиной на лбу и темноволосого узкоглазого ребенка — такого же нежного и уязвимого, как олененок. Она вскормила их своим молоком, научила языку тундры и завещала никогда не расставаться. Олень и ненец всегда должны быть вместе.

Это знает каждый родившийся в чуме — каждый взрослый и каждый малыш.

Но не люди с Большой Земли. Эти люди считали оленей домашним скотом и потому решили собрать их в одно большое стадо: так удобней считать, и взвешивать забитых на мясо, и вывозить содранные шкуры. Стадо действительно получилось большим. Однако оленей в нем год от года становилось все меньше: ведь ненцы уже не могли слушать тундру и договариваться с ней. Люди, живущие в городе, требовали мяса и шкур — много мяса и шкур во имя общего блага болыпой-преболыдой страны.

Поэтому ненцам пришлось расстаться с детьми.

Когда вода в реке стала белой и бежать ей сделалось трудно от холодного воздуха близкой зимы, детей забрали из тундры и отправили в интернат — чистить зубы, спать на кроватях и смотреть телевизор. Туда, где они не мешали родителям быть образцовыми советскими пастухами.

Эти странные дети часами сидели на стульях, не шевелясь. И молчали, глядя мимо воспитателей своими узкими глазами. Они не умели говорить по-русски, а воспитатели не умели говорить на их языке. Но детям все равно читали сказку про Мой- додыра и ругались, когда те сморкались в нарядные шторы и писали мимо унитаза. Застигнутые на месте преступления, дети дергали за цепочку и комкали неловкими пальцами носовые платки. И возили щетками по своим белым зубам. Но продолжали молчать. Не задавали вопросов. И главное — не играли. Не играли в игрушки — явный признак умственной отсталости. Почистив зубы, они садились на пол и смотрели перед собой. А воспитатели заставляли их пересаживаться на стулья. Воспитатели не были плохими, нет. Просто они мало знали про тундру. И про белую олениху. И про маленького олененка — кровного брага узкоглазого человека. Воспитатели даже жалели детей — умственно отсталых детей, родившихся в чумах оленьих пастухов.

Но однажды кто-то из взрослых принес в интернат пластилин и показал, как лепить из него шарики и колечки. Старший из мальчиков — тот, что был молчаливее всех, с самым неподвижным лицом и самым непроницаемым взглядом, — взял кусочек в руку и стал на него смотреть. Он смотрел долго-долго, как раньше смотрел на что-то невидимое за спиной воспитателя, а потом заставил кусочек гнуться, стал мять его и тянуть, согревая в ладонях. Пальцы мальчика, не умевшие комкать туалетную бумагу и расправлять носовой платок, вдруг зажили новой жизнью, стали подвижными, ловкими. А глаза засветились и наполнились солнцем — как тундра после полярной ночи. И под этими пальцами, под этим солнцем родился на свет олень — чудесный олень с кудрявыми рожками, готовый скакать по снегу и по болотным кочкам, покрытым кустами клюквы.

Тогда все маленькие ненцы потянулись к пластилину и стали лепить оленей.

Много-много пластилиновых оленей. Олени вскинули головки и поскакали в самое сердце тундры — на помощь названым братцам».

В классе тихо. По бескрайней тундре скачут олени.

Это Сережина тундра — вот такая, как здесь, на экране.

Это тундра ранней весной, перерезанная вздувшимися венами северных речек, где сквозь лед уже проступает вода.

И ненцы торопятся забрать из интерната детей и откочевать на летние пастбища, пока река еще держит.

А от Сережи уже две недели нет писем. В этом нет ничего необычного. Это значит, группа в походе. И я прекрасно знаю: чтобы отправить письмо, он должен вернуться в стационарный лагерь. Оттуда забирают почту.

Но скажите, пожалуйста, пожалуйста, мне скажите, зачем здесь этот вертолет?

Что-то невнятное выстреливает в сердце, сдавливает его тисками и вспухает тупой болью внизу живота. Дыхание перехватывает. Экран гаснет. Кто-то начинает хлопать в ладоши.

— Спасибо, Ася!

В дверях стоит директор. Давно?

— Ася Борисовна! Вы не могли бы ко мне зайти?

Да, сейчас. Только сложу пленки. Все, успокойся.

Вертолет уже улетел.

— Ася Борисовна! Вам помочь? — Это хорошие девочки. Они с уважением относятся к моему животу.

— Уложите сами, ладно? А то меня вызывают.

— Уложим, уложим.

— Ася, ты так рассказала — прямо песню спела.

— А ты, случаем, не заснул?

— Ладно, иди, мы тут все будем ждать, что тебе скажут.

— А можно на «вы»?

— Да, ладно тебе.

Ну конечно, какое «вы», если ты с усами? Мы это уже проходили. Ой, не могу препираться. Что ж такое? Опять волна этой боли.

Пройти по коридору оказывается проблемой.

— Ася Борисовна! Я хочу показать вам одну бумагу.

— Что это?

— Коллективное письмо учеников девятого класса. Просят назначить вас их классным руководителем. Они не совсем реально оценивают ваши возможности, — он кивает на мой живот. — Но со своей стороны, Ася Борисовна, я должен констатировать: с вашим появлением посещаемость в школе заметно повысилась. Вы знаете: для вечерней школы это серьезная проблема. Поэтому мы с коллегами посоветовались и решили сделать вам предложение: как вы смотрите на организацию школьного театрального кружка? Конечно, когда выйдете из декретного отпуска?

«Кажется, мне предлагают вернуться в школу. Что скажешь, Сережка? Нет, помолчи. Очень больно. Просто невыносимо больно».