Давид Шахар - Сон в ночь Таммуза

Ноги несли его к тому месту русла, где долина Иегошуафата (долина Последнего Суда), сливалась с долиной Геенны, и вместе они выполаживались в долину Привидений, к тому излюбленному им скалистому участку у подножья старого масличного дерева, с которого он любил следить за луной, восходящей из-за Масличной горы. И тут он снова замер. Именно на той скале, на которой он собирался присесть, уже сидел тот самый, но уже обретший плоть силуэт. Он опередил Габриэля, заняв любимое им место. И внутренняя струна ослабела, свернулась клубком. Обернулась языком, который изменился, словом, которое изменилось с изменением времени, места и везения: вот же, кто-то захватил мое место.

Место, которое, пока здесь жили мои праотцы, древние евреи, властвующие в своей стране, было Местом: этим местом, моим местом, твоим местом. Но с того момента, как они потеряли власть над своим Местом, с момента, когда они превратились в подчиненных, рассеянных, с момента, когда любое место, включая и Эрец-Исра-эль, обернулось для них изгнанием, место это занял Всевышний, тот самый, у которого нет ни плоти, ни образа. Но именно место было милосердием для нас, именно оно сломало ярмо на наших шеях и привело к себе, в нашу страну. А до тех пор Место потеряло для нас значение. И всё, связанное с ним, – его краски, цвета, запахи, ветры, голоса, эхо, волны – всё лишилось для нас значения. Потому и я, думал Габриэль, похож на пса, который вынюхивает все уголки, делает круги, пока не найдет место, точное и приложимое к душе, и там свернется клубком, найдя самое удобное положение для тела и вынюхивающих все вокруг ноздрей. Проблема лишь в том, что место это нашел другой пес, тоже вынюхивающий ночь, волшебство луны и колдовство древности. Что ж, следовало обогнуть это существо и продолжать свой путь. И вдруг он замер. Белла! Ну конечно, ведь она живет в этом квартале Ямин Моше, в доме, рядом с домом Берла, в старом квартале Монтефиоре, называемом «жилищем безмятежных». Она рассмеялась, и смех ее в этой тиши казался колокольчиком на шее овечки дальнего стада.

– Чего это вдруг ты меня зовешь – Белла? – сказала она, не шелохнувшись.

– Вовсе не вдруг.

– А для меня сейчас – вдруг.

– Как бы ты хотела, чтоб я тебя назвал?

– Это и вправду странный вопрос, – сказала она негромко, словно пытаясь понять какой-то отдаленный намек, обозначившийся в этот странный час в этом странном месте, и прядь ее черных волос упала на лоб. И он тут лишь заметил, что она сняла платок, тряхнув головой, и волосы раскатились волной на плечи. – Теперь я хочу, чтобы ты назвал меня настоящим моим именем.

– И что это за имя… теперь?

Она снова с какой-то необычной вольностью стала смеяться, заразив и его смехом, и наконец-то пригласила сесть рядом, на краешек скалы.

– Имя мое… теперь, – сказала она медленно отчетливым голосом, как учительница, объясняющая простую и ясную вещь ученикам, плохо осваивающим предмет, – имя мое точно такое же, каким оно было на заре.

– И каким оно было на заре?

Она кинула на него лукавый взгляд и повела пальчиком: «Ты явно упрямишься понять. Ты хочешь, чтобы я сказала тебе то, что ты знаешь, но уста твои не хотят это произнести».

– Клянусь, – сказал он с нарастающим внутри беспокойством, – что понятия не имею, о чем ты говоришь.

– Имя мое на заре было – Утренняя звезда – Аелет ашахар. Таким оно и осталось с появлением звезд.

– С каких пор ты начала себя так называть?

– Не я, а он начал со мной, когда небо побледнело, и звезды стали исчезать одна за другой.

– А ты вовсе не…

– Не могу сказать, что вовсе не… Я ждала его. Он обещал появиться в удобное для нас время, и я знала, что он выполнит свое обещание. Вот он и явился точно в тот миг, когда я его ожидала.

– То есть, – прошептал Габриэль, и шепот его был прерывист от неожиданно ставшего затрудненным дыхания, усилившегося сердцебиения после услышанных от нее столь откровенных слов, – ты ждала, чтобы он пришел соблазнить тебя?..

Она соскочила с камня и простерла руки к восходящей луне:

– Ему не надо было даже напрягаться… Ресницы…

– Какие ресницы? – вскочил и он, став с ней рядом. И вновь она залилась смехом.

– Ресницы зари, – сказала она, – стоит ему приподнять ресницы, как я просто таю, но ты уже это забыл. Ты даже не помнишь о его существовании. Ты встаешь так поздно, что с тобой случилось то, что случилось с этим человеком.

– Каким человеком?

– Этим несчастным и проклятым, который надеялся на свет, а его нет. И не заметил он ресниц зари.

– Клянусь тебе, что встану раньше, чем он раскроет свои ресницы. Я тебе обещаю…

– Не клянись и не обещай, – сказала она, прикрыв ему рот ладонью, – ибо она сделает все наоборот.

Он попытался поцеловать кончики ее пальцев, порхающих у его губ. Но прежде, чем он успел это сделать, прежде чем успел спросить, кто же эта ужасная особа, которая может отшвырнуть все его клятвы и обещания, она указала на месяц, который уже добрался до зенита:

– Это – луна, – прошептала она ему на ухо великую тайну, – гляди на нее. Надо только знать, как глядеть. Надо взлететь на ее накатывающую волну. Она морочит нас. Не сумеешь попасть на волну, она зальет тебя и растопчет.

Нога Габриэля наступила на ком земли и растоптала его в тот миг, когда он попытался обнять ее. Пальцы их встретились, и она потянула его за собой.

– Гляди, оно зовет нас.

Башня Давида реяла в лунном свете поверх сухого водоема Султана.

– Башня Давида? – спросил он.

– Нет, нет, дерево Габриэль.

Он смутно помнил, что есть дерево, которое называется «плачущим», есть цветок, называемый «Амнон и Тамар», есть дерево, не дающее съедобные плоды, есть родословное дерево, но никогда не слышал о существовании «дерева Габриэль», пока они не добрались до высокой сосны, молча погруженной в себя. Она приложила ухо к стволу, затем обняла его, прислушиваясь с закрытыми глазами к тому, что в нем творится:

– Это дерево живет и трепещет. Оно тянется ко мне. Я чувствую его пульсацию в себе, – шептала она. Наклонилась к нему, помогая снять с себя платье. И обнаружились две луны, полные, светящиеся под серебристой колдовской кожей. Сквозь ветви дерева подглядывала лишь башня Давида, флиртуя с месяцем, огибающим ее свечением, столь же прохладным, как и две луны, трепещущие в его ладонях, упругие и мягкие одновременно.

– Жаль, что у меня только две руки, – шептал Габриэль, сминая их, гладя, забирая в горсть. Он обхватывал, сжимая, все ее тело, маленькие ее груди, полные бедра, живот. Он касался заветного места между ног, направляя то, что он лишь теперь понял, по имени «дерево Габриэль», в пылающее, всасывающее, заглатывающее, как смерть, место.

– Он заполняет меня, ствол дерева Габриэль. Я чувствую, как он пульсирует во мне сильно-сильно.

Дерево Габриэль жило жизнью Габриэля, пульсировало биением его сердца и после двух ночей, когда она опустилась на колени перед деревом Габриэль, обнимая и целуя у корня. Губы ее беззвучно шептали молитву.

– Ты жалел, что у тебя лишь две руки… Но с моими у нас – четыре… Двадцать пальцев…

Сильными своими руками он обнял ее, вбирая в себя ее сердце и тело, светящееся упругой и податливой свежестью, целовал ее раскосые глаза, полные высокие щеки, губы, страстно раскрывающиеся ему навстречу. Он наклонял ее к дереву.

– Нет, нет, – сказала она, – стой на месте, священнодействие сделаю я.

Это священнодействие перед деревом Габриэль продолжалось, когда стены подвала отделили их от луны, и звезд небесных, и ресниц зари, и она называла буднями все выходные и праздники, выполняя все заповеди и не забывая слов «Песни Песней» о любви, которая «сильна как смерть». Она отделяла святое от будничного, неустанно вливая силу в начинающего смягчаться и уставать Габриэля. И это было связано с тем, что у него все сильнее обозначалось чувство вины по отношению к «здоровяку Песаху». После «освящения луной», как она называла их первую ночь, – он все время чувствовал себя неловко в присутствии ее законного мужа, который относился к нему с особой теплотой и воистину безграничным вниманием. Габриэль все реже стал появляться в кафе, на что хозяин отреагировал с легкой иронией:

– Что-то ты редко стал к нам заглядывать.

Габриэль почувствовал, как щеки его краснеют.

– Не могу смотреть ему прямо в глаза, – сказал он Белле, и она порывисто обняла его и поцеловала. Нет, нет никакой связи между этим и тем. Муж ее отличный мужик, добрая душа. Она выполняет свой долг и как жена, и как домохозяйка, и нет в ее душе никакого разрыва. С той первой ночи, освященной луной, цельность ее не была нарушена, а наоборот, стала избыточной, что прекрасно отражается на ее отношениях с мужем, ибо в них вошли и луна, и звезды небесные, и ресницы зари, и живой, нет, не животный, дух дерева Габриэль, который пробивает «скорлупу», внешнюю оболочку мира.

«Скорлупа» – это понятие из каббалистической книги «Зоар», обозначающее внешние одежды, покрытия, под которыми скрывается истинная сущность духа и Божественного мира. «Скорлупа»