Илья Суслов - Прошлогодний снег

РАЗГОВОР С ТРЕТЬИМ ЧИТАТЕЛЕМ

— Прочитала, конечно, прочитала… Не очень внимательно — дел много, но все-таки прочитала. Сейчас, простите, я кастрюлю на газ поставлю. Жалко, у вас про любовь мало написано. А так — интересно… Я как дошла до того места, как этот парень в троллейбусе влюбился в девушку, — про свою жизнь вспомнила. Мой Лешка такой же был. Он меня в метро заметил. На какой станции? Что вы! Тогда станций не было. Забой был. Шахта. От Сокольников до парка. Я тележки возила. Ой, смешные мы были! Комсомолочки. По комсомольскому призыву. Я тогда совсем девчонкой была, озорная была, ужас! Ну, а Леша в райкоме комсомола работал. Все речи нам говорил. Красиво говорил: «Даешь, говорит, метро стране Советов!» Расписались мы с ним, керосинку купили, шкаф, раскладушку… Вы меня извините, я кресло подвину… Спасибо… Ну вот… Леша работал тогда много. Тогда не то что сейчас, знаете, звоночек прозвенел — работа кончилась. Тогда сколько надо — столько работали. Леша с работы прямо черный приходил. «Знаешь, говорил, Катя, невозможно, сколько кругом вредителей! Как грибы растут. Одних возьмем — другие появляются. Цепь какая-то! А все мировой капитал!» Однажды пришел — туча тучей. Знаешь, говорит, Колька Воробьев — тоже вредителем оказался. Враг народа он. Сегодня его арестовали… Я говорю: «Лешенька, не может этого быть! Мы ж с тобой Кольку как свои пять пальцев знаем. Колька на твоих глазах с пяти лет рос. Вы же вместе жизнь прожили. Зачем ему быть вредителем? Ну ты сам-то как думаешь?» Леша говорит: «Не нашего ума это дело. Ни за что у нас не арестовывают. Проглядел я Кольку. И из-за него, подлеца, у меня партбилет могут запросто отобрать. А я без партии — не жилец на этом свете».

Я говорю: «Как же теперь Рахиль без Кольки проживет? Не выдержит Рахиль этого». А Леша говорит: «Ты эти разговоры оставь. И Рахиль больше сюда не пускай. Нечего ей здесь делать. Не подруга она тебе…»

А тут война началась. Леше, конечно, бронь дали. Вы не думайте — он не трус какой-нибудь, у него орденов — целая грудь, вешать некуда. И он работник хороший. Куда его ни пошлют — он всюду работал. И по хлебозаготовкам, и по кадрам, и по издательствам, и по науке, даже по кино работал. Вот у вас в книжке про институт написано. Леша в институте тоже работал — начальником отдела кадров. Ох, и намучился он со студентами. Сами понимаете — время-то какое было. Очень нужно было всех внимательно проверить. После войны — и из плена было много, и на оккупированной территории оставались, дети врагов народа подросли, ну и это, про что у вас написано. А Леша за все отвечай. А тут приходит ко мне Рахиль Михайловна — Коли Воробьева жена. «Катенька, говорит, поговори с мужем. Что же они Сашку моего не приняли? Ведь учиться нужно, жалко парня-то. Коля-то, говорит, мой не вернулся. Один у меня Сашка». Я Леше рассказала, посуровел он и говорит: «Ты, говорит. Катя, в эти дела не вмешивайся, ничего ты в них не понимаешь. Не нашего ума это дело. Если его не приняли — значит, так надо. И не говори мне про это больше». Ну ладно. А тут Сталин умер. Господи, ну и натерпелись мы горя! Леша прямо убивался, плакал как ребенок. «Как же мы теперь, говорит, жить будем? Не может Россия без Сталина жить. Ведь все в мире со Сталиным связано. Теперь, говорит, погибнет мир. Кто нам его заменит? Чье теперь слово законом будет?..»

Кто, я? Нет, я не работаю сейчас. Когда война началась, у меня Мишка родился. Ну, сами знаете, ребенок в доме-хлопоты, то, се… Только больно мне очень — не ладит Миша с отцом. Как отец скажет что, у Мишки глаза узкими становятся, желваки под скулами так и ходят, страшно даже становится. Я ему говорю: «Мишенька, ты что папу-то обижаешь? Ведь добра он тебе хочет». А он мне в ответ: «Мама, говорит, разные мы с ним люди. Слепой он и всю жизнь слепым прожил. А я так не могу. И не буду!» — «Что же ты, говорю, Мишенька, переделать папу хочешь? Так ведь он пожилой человек, ему трудно переучиваться. Его жизнь так научила». А Миша говорит: «Нет, мама, мне его не переучить. Но и меня он пусть не учит по-своему жить. Ненависть, говорит, у меня поднимается». Вот горе-то какое. И куда они лезут-то, что старый, что малый? Упрутся, каждый свое доказывает. Отец бледнеет, по столу стучит: «Раньше, говорит, за такие разговоры, знаешь, что делали? К стенке ставили!» А Мишка говорит: «Трудно вам теперь! Всех поставить придется!» Ох, и зачем они лезут в эти материи… Не нашего ума это дело. Заболталась я с вами, а суп-то весь выкипел… А книжку я прочла… Не очень внимательно, а прочла…

— Инфантильность — порок вашего поколения. Вы поздно мужаете. А часто вообще навсегда остаетесь мальчиками. С вами всегда чувствуешь себя неуверенно, ибо вы не способны на поступки. Конечно, в этом виноваты мы. Мы сами создали вам такие условия… Это оттого, что старались скрыть от вас наше разочарование. Нам многое пришлось не по душе. Я хорошо понимаю, как появился ваш герой. Ну конечно… «Мы мирные люди, но наш бронепоезд…», «Зови, Буденный, нас смелее в бой…», «Кони сытые бьют копытами, встретим мы по-сталински врага…».

Сытые кони били копытами, а враг уже у Москвы. Как это все могло произойти? Вы представляете: мы, молодые, здоровенные парни, лежим в окопе. Холодно… Есть хочется. И за каждым кустом — немец. И справа — немец. И слева. И в небе. Особенно в небе. И сечет он нас, мерзавец, с бреющего полета. И танки. Омерзительные, скрежещущие танки, против которых, кажется, все бессильно. А ты с винтовкой образца 1891 года. Вот так. И самое ужасное — неопределенность. Почему отступаем? Где наша авиация? Где пушки? Куда мы идем?

В нашем взводе — все москвичи. Так уж посчастливилось. Представляете — лежим в окопе, стреляем в тени на горизонте и вдруг — вз-з-з, — и Коля Лопухов уткнулся в землю. В-з-з-з — и Мишка Рубинчик убит. Ты в ярости кусаешь губы и переполняешься ненавистью. Убивать, убивать, как крыс, как скорпионов. И ты стреляешь, стреляешь, стреляешь в тени на горизонте, пока лейтенант не скомандует отход. Опять отход! Почему отход, черт возьми?! И мы снова отходим, наскоро забросав землей Колю Лопухова и Мишку Рубинчика.

А потом… Потом я увидел перед собой немецкие автоматы. «Хенде хох!..» Читали в сводках? «При выполнении та-та-та задания взято в плен более та-та-та тысяч солдат и офицеров противника…». Вот я и оказался «… тысяч солдат и офицеров…». Только с другой стороны…

Нас вели по пыльным подмосковным дорогам. Колонна была длинная, к нам все время вталкивали новых. Мы проходили вдоль деревень. У заборов стояли дети и старики, сурово и жалостливо глядевшие в наши грязные, заросшие лица, на наши серые гимнастерки, серые, как дорога, которую мы месили своими босыми ногами. Немцы были веселые. Они смеялись и стреляли в тех из нас, кто уже не мог идти или отставал… Они мурлыкали свои гортанные песни и похлопывали нас по плечу. Они были сытые и довольные. «Москва — капут! — говорили они. — Сталин — капут! Рус — капут!» Я вспоминал свой дом у Красных ворот, маму, которая умрет с горя, узнав, что я «пропал без вести». Я представлял немцев, марширующих по Красной площади, взрывающих мавзолей Ленина… Это было нестерпимо…

Нас построили, пришел какой-то офицер, сказал по-русски: «Командиры, большевики и евреи — шаг вперед!» Все знали, что будет, никто не вышел. Офицер засмеялся и пошел вдоль строя, пристально глядя нам в глаза. Он считал себя, наверное, большим физиономистом. Иногда он останавливался и тыкал кому-то в в грудь пальцем и громко говорил: «Еврей… Комиссар… Большевик…» Солдаты тотчас вытаскивали из строя этого человека и через мгновение за дровяным сараем раздавалась короткая автоматная очередь… Он посмотрел мне в глаза. Он очень долго смотрел мне в глаза. Потом он засмеялся и пошел дальше.

Банально, правда? Мы уже как-то привыкли к таким сценам. Кино, книги… Но так было! А мне — 18 лет! И я не хочу умирать! Я не хочу умирать! Офицер пошел дальше, а я остался жить. Я хотел только одного — убежать. Убежать! Вот сейчас поворот — и я, по-заячьи петляя, махну в лес, а там будь как будет. Вот мы идем по дороге, немцы-конвоиры прикуривают друг у друга. Вот сейчас… Ну!.. Нет, нельзя! Колонна брела молча, мы не разговаривали друг с другом: мы не доверяли друг другу. Кто этот лохматый дядька, идущий рядом со мной? Какая зверская рожа… Наверное, бывший кулак. Небось ждал немцев, как манну небесную и в первом же бою сдался. У-у, предатель! А сам-то я кто? Ведь я тоже попал в плен. Наверное, этот дядька со зверской рожей думает обо мне то же самое…

В старой, полуразрушенной сельской школе нас допросили. Допрос вел тот же офицер в черных лайковых перчатках. Он сказал мне:

— Садитесь. Чем вы можете быть полезны?

— Ничем, — сказал я.

— Такой молодой мальчик, — сказал он, — и так хорошо ищет пули. Не надо торопиться.

Он здорово говорил по-русски. Он так здорово говорил по-русски, что казалось, что он артист, переодевшийся в немецкую форму, что вот сейчас он скажет: «Ну, ладно, спектакль окончен. Хорошо ли я играл свою роль?»