Илья Суслов - Прошлогодний снег

И так всю жизнь! С пеленок. Мой сынишка пришел из детского садика и спел мне стишок:

«Что такое партия, сынок?»

«Партияспасибо!» — сказал мне сынок. Понимаете, в одно слово: «партияспасибо». Жалко мальчонку-то. Ведь ему потом прозревать. А это мучительно, мучительно это!

А что впереди? А впереди ясная, до сумасшествия жизнь. С точно и навсегда составленным расписанием: на работу, с работы, телевизор, иногда кино, летом — в отпуск с женой на юг, в какой-нибудь клоповник за три рубля в сутки, потом опять работа с «остановленным процессом», где нельзя высказать и осуществить ни одной свежей идеи. Потом пенсия и жуткое ничегонеделание на лавочке возле дома или одуряющая игра в домино с такими же, как ты, старыми хмырями, выброшенными за борт даже такой убогой жизни, потом крематорий с торопливым шепотом служащей: «Быстрее, быстрее, товарищи, вы здесь не одни, другие тоже дожидаются»… Мы превратились в Богов, знающих свое будущее. Что может быть скучнее этого! Мне иногда кажется, что скука — вдохновитель и организатор войн и революций, миграций и эмиграций, преступлений и наказаний! Один хороший поэт написал такие стихи:

А я так устал от кровавых шуток российской истории! Хочется жить! Хочется что-то делать! Ведь мне только до пенсии — двадцать лет! Как же я буду работать? Ради чего? Надо уходить! Тогда я попробую перехитрить время, я проживу две жизни, а не одну! И я не хочу заранее знать своего будущего! Я хочу сам его делать! Сам, понимаете? Я хочу начать сначала. Я хочу уйти от своего прошлого и боюсь такого, запрограммированного, будущего. И когда я уйду отсюда, мне снова будет двадцать лет! И я начну учиться заново! И учиться жить! И спасти своих детей я хочу! Им-то будет легче! Куда уйти? Это уже второй вопрос. Главный вопрос — откуда уйти! Не жалко ли?.. Не страшно ли?.. Конечно, страшно! Там все чужое, и, главное, там чужой язык. Ведь русские мы, русские, какие бы национальности ни были проставлены в нашем паспорте, мы, рожденные и выросшие в России, — русские! И мы умеем слышать шелест русских хлебов в поле и стоны русских крестьян! И мы умеем читать золото мазков Андрея Рублева и буквы над обгоревшими алтарями русских церквей! И мы видим капли росы на чахлой траве, примятой пронесшимся грузовиком, и слезы матери, чей сын глохнет от ужаса в мордовском лагере № ВС 389/35! И мы чувствуем боль, разрывающую сердце Достоевского и Солженицына, и боль их героев, выхваченных как бы лучом фонарика из толщи нашей жизни. Мы сами их герои. Или антигерои, если угодно…

И, конечно, язык. Как страшно терять язык, Господи, как страшно! И это мягкое московское «што», и чеканное ленинградское «что», и окающий говорок волжан, и сибирское «цоканье», и весь этот мир идиом, сленга, мата, подтекстов, шуток и афоризмов, существующих только по-русски, и все эти языковые вольности, игра эта, когда ты понимаешь язык пародии и стилизации и знаешь его истоки и причины. И мысли твои русские, русские мысли твои, куда их денешь, кому выскажешь?! И все равно, надо уходить! Надо уходить! Не от этого, милого, родного, с чем сжился, что любишь, чем живешь, не от друзей твоих, не от близких, не от любимых, а от отупляющего, уничтожающего, не знающего сострадания и морали беззакония!

Беззакония в ранге закона. От закона, имеющего обратную силу. Подумайте, предположим, сегодня я совершил нечто, что считается нарушением закона. Я знаю, что за мой проступок, за мое преступление закона, я должен получить, допустим, год тюрьмы. И вот меня судят. И судье звонят в совещательную комнату по телефону (вот он, образ беззакония — телефон в совещательной комнате!) и говорят, что принят закон, по которому за преступление, которое я совершил, надо давать, скажем, десять лет тюрьмы. Или повесить! Как говорится, доверяй, но расстреляй! И судья, повесив трубку, вешает одновременно и меня! У него нет старого закона, охраняющего меня от нового! И нет судьи или адвоката, который бы мог защитить меня от этого! Потому что и судья, и адвокат, и прокурор, и следователь, и конвоир, и «народный заседатель» — каждый из них стоит не на страже закона, а на страже человека, соединившего в одном лице суд, закон и власть…

Какой-то американский президент сказал: «Лучше умереть, чем жить в стране, в которой правят не законы, а люди». Я тоже так думаю. Но только я не хочу умирать.

Наверное, какой-нибудь западный обыватель, избалованный своим правом выбирать и потреблять, воскликнет в сердцах: «Бог ты мой! Если эти русские так живут, то почему они терпят? Взяли бы да изменили такое общество! Ведь их двести пятьдесят миллионов!»

«Дурачок, — скажу я такому, — ты ничего не понимаешь. Это невозможно в государстве с перевернутым порядком вещей. Однажды, — скажу я ему, — у знаменитого режиссера и художника Н. П. Акимова, ныне покойного, спросили:

— Николай Павлович! Ведь вы талантливый человек! Почему вы не поставите в вашем театре по-настоящему хорошую пьесу?

Он ответил:

— А кто мне разрешит поставить такую пьесу? Как можно хорошо работать в стране, где кадры подбираются методом обратного естественного отбора?

Вдумайтесь, — скажу я, — вдумайтесь! „Обратный естественный отбор“! Все, что должно отмереть, — руководит! Все, что, по всем законам эволюции, мертво, — живо! Все, что несет в себе жизнь, — мертво! Вдумайтесь, вдумайтесь…».

Надо уходить! Так было во все времена. Были исходы. Люди уходили за счастьем и от несчастья. Уходили с надеждой и отчаянием. В поисках обетованной земли и в поисках утраченного времени. Грядет новый исход из России — в поисках потерянной Родины. Исход из страны, где интеллигенция приравнена к евреям, евреи приравнены к крестьянам, крестьяне приравнены к рабочим, рабочие приравнены к рабам, рабы приравнены к заключенным, заключенные приравнены к животным, а животные приравнены к людям! Мы все равны! И если это то равенством котором мечтали лучшие умы человечества, — увольте, я не хочу участвовать в таком равенстве! Меня от него рвет! Я хочу простого порядка вещей, когда все мы равны перед законом: и мореплаватель, и плотник, и кузнец, и жнец, и на дуде игрец! Я не хочу с тоской ждать завтрашнего дня — дня длинных ножей и атомных войн между двумя щупальцами одного осьминога.

Надо уходить! И если кто-то скажет, что это дезертирство, я ему отвечу, что это — побег из тюрьмы!

Вот почему мне кажется, что вы недостаточно показали страну «по ту сторону колючей проволоки». А впрочем, вы ведь не публицист, не политик, а? Вы просто «рисовали жизнь», а? Ничего, это тоже нужно.

Думается только, что, когда вы поймете все, и сказанное, и невысказанное, — вы тоже уйдете. Да? Нет? Как меня зовут? Зовите меня просто Яша.