Юрий Поляков - Конец фильма, или Гипсовый трубач

— Еще бы! — подтвердил Жарынин.

— Не помню… — сознался Кокотов.

— Ну как же! Личный секретарь канцлера, наш агент, подсадил Вилли на камасутрин и вербанул. А потом началась «катастройка». В девяносто первом все рухнуло. 4-е управление Ельцин сначала впопыхах разогнал, а когда, захворав от пьянства, спохватился и восстановил, камасутрина в спецсейфе не оказалось, как, впрочем, и много чего другого…

— Значит, камасутрина больше нет? — огорчился автор «Сумерек экстаза».

— Ну почему же — нет! Ничто не исчезает бесследно. Ящику я достал. Посмотрите, как расцвела Злата! Могу и вам поспособствовать.

— Не нуждаюсь! — гордо отказался игровод. — Вот Андрею Львовичу не помешает.

— Мне тем более не нужно, — отверг гнусный намек писодей.

Некоторое время ели без слов, и было слышно, как Болтянский щелкает челюстями.

— Ну, а как идет ваш сценарий? — не умея долго молчать, спросил Ян Казимирович.

— Прекрасно! — ответил Жарынин.

— Знаете, мои молодые друзья, что я, старый щелкопер, вам посоветую: не злободневничайте! Это так быстро и так безнадежно забывается. Ну кто, кто сейчас помнит мой знаменитый фельетон «Ода туалетной бумаге»? А ведь из-за него с треском сняли министра целлюлозно-бумажной промышленности! Кто, кто вспоминает мои «Афинские пробы» — про то, как под видом кинопроб, теперь сказали бы кастинга, устраивались групповые оргии с молодыми актрисами! А ведь за это исключили из партии директора Свердловской киностудии…

— Я помню! — воскликнул режиссер. — Мы во ВГИКе читали и так смеялись!

— Ну, разве что вы, Дмитрий Антонович! Нет, Илюша Ильф всегда меня учил: «Болтик, фельетонами выстлан путь к забвению, решайся на большие формы!» Но я так и не решился. Хотя сам-то он с Женькой Петровым любил вставить кому-нибудь злободневный фитиль. Ну, к примеру, знаете ли вы, что знаменитый эпизод из «Золотого теленка», когда антилоповцы чуть не бросили Остапа Бендера на растерзание разъяренным удоевцам, навеян вполне реальными событиями. Помните, как великий комбинатор мчался за «Антилопой Гну» и кричал: «Всех дезавуирую!» Так вот, подобный случай произошел с Троцким во время Гражданской войны, под Свияжском. Лев Давыдович, как обычно, увлекся любимым делом — децимацией, казнил каждого десятого красноармейца за самовольное отступление с позиций, а командир его личного бронепоезда Чикколини получил известие, что белые, прорвав фронт, окружают, и приказал с испугу: «Полный вперед!» Главвоенмор еле догнал по шпалам свой бронепоезд и чуть всех от обиды не пострелял. Этот исторический факт был широко известен в партии, Сталин, читая «Золотого теленка», страшно хохотал и наградил авторов командировкой в Америку.

— Учитесь, Кокотов! — наставительно заметил игровод.

— А сцена с Эллочкой-Людоедкой в «Двенадцати стульях»? — продолжил ветеран пера. — Помните знаменитый диалог: «Прекрасный мех! — Это мексиканский тушкан! — Вас обманули! Это шанхайские барсы! Я узнаю их по оттенку…» Конечно, мы понимали тайные политические намеки и смеялись до колик…

— Какие намеки? — осторожно уточнил писодей.

— Ну, как же! Политбюро разделилось: сталинцы поддерживали китайскую революцию, а троцкисты — мексиканскую. Вот почему Льву Давыдовичу потом только в Мексике и удалось пристроиться на жительство. Каковы злыдни! Мех мексиканского тушкана из кролика собственноручно изготавливает Эллочка, а весь ее словарь состоял из дюжины выражений: «хо-хо», «парниша», «хамишь!», «красота!»… Это был настоящий плевок в Троцкого, который считал себя, в отличие от немногословного Кобы, великим оратором. Поняли теперь? Мда, победи Лев Давыдович — головы бы ребятам не сносить!

Некоторое время все трое молча пили компот, размышляя о превратностях истории.

— Ян Казимирович, вам надо мемуары писать! — польстил Кокотов с далеко идущими намерениями.

— Зачем? Если я напишу правду, никто все равно не поверит, решат, что Болт на старости лет спятил. Еще и похоронят в отместку не по-людски. А врать, к тому же письменно, в мои годы неприлично. Я по вранью план давно перевыполнил еще в «Правде». Лучше я вам расскажу, а вы, голубчики, запомните и детям передайте. История моего рода — вещь удивительная!

— О, мне пора! — взглянув на часы, воскликнул игровод. — Хочу все-таки поговорить с Верой Витольдовной.

— А я вас с удовольствием послушаю! — объявил автор «Полыньи счастья» и в подтверждение подпер щеку рукой.

— На чем я остановился? — спросил Ян Казимирович, обиженно ответив на прощальный кивок Жарынина.

— На том, что братья встретились на переговорах.

— Верно! Спасибо! Вы очень внимательный молодой человек. Конечно, каждый из них доложил начальству об этой встрече. А как же? Дисциплина — прежде всего. И вот весной 1920-го Пилсудский, одержимый безумной идеей «Междуморья»…

— Простите, какой идеей?

— Польша от моря до моря. Пан Юзеф мечтал возродить Речь Посполитую в границах 1772 года и вернуть восемь отторгнутых воеводств, хотя на самом деле это были русские земли. Впрочем, никогда до конца не поймешь, где чья земля… Но для того и существуют историки — их дело доказывать, почему эта земля наша, а не чужая. И вот Пилсудский, соединясь с Петлюрой, в апреле 20-го напал на молодую Советскую республику. Мой брат Станислав служил в ту пору в Киевском ЧК. Когда враг, сбив заслоны, обложил город, все ушли на фронт. Стась попал к Буденному — в Первую конную, в особый отдел. Но благодаря «ноте Керзона», Красная Армия оправилась, перегруппировалась, подтянула резервы и перешла в наступление. В июле она уже стояла под Варшавой. И тут случилось «чудо на Висле» — белополяки отбросили красных и погнали прочь, захватывая города. Знаете, если на войне совершаются чудеса, значит, кто-то наделал много ошибок. Все оказались хороши: Тухачевский, Егоров, Сталин, Буденный — лебедь, рак и щука… Кончилось все страшным разгромом. Под Замостьем Стась попал в плен. Его отправили в Тухольский концлагерь. Страшное место: люди ходили на морозе голые, голодали, за малейшую провинность — громкий разговор в бараке — могли изувечить, а то и просто шлепнуть. Пьяные охранники врывались ночью, кричали: «Вставай, збюрка!» — и били до полусмерти. Сколько народу заморили паны — страшно подумать! Тысяч сто, не меньше! Станислава взяли в плен в кожаной тужурке, да еще нашли в планшете мандат и поэтому держали в самых страшных условиях вместе с другими коммунистами, краскомами и чекистами. Не миновать ему гибели, но он знал по-польски и снискал сочувствие молодого, еще не очерствевшего сердцем постерунка…

— Минуточку, Ян Казимирович. Как-то странно получается…

— Что именно?

— Вы сказали, страшные условия, голод… И вдруг — постерунок. Разве пленные не сами стирали?

— Ах, вот оно что! — снисходительно улыбнулся Болтянский. — По-польски «постерунок» означает «часовой», он согласился переслать письмо Брониславу. Тот немедленно приехал, но просто так вызволить брата, конечно, не мог: коммунистов живыми не выпускали. Единственный выход — дать письменное согласие работать на польскую контрразведку. Станислав, искренне веривший в идеи Ленина, наотрез отказался, предпочитая умереть, нежели предать. Но Броня встал перед ним на колени и молил именем отца, покоящегося в земле, заклинал именем матери, ждущей в далекой Сибири весточек от сыновей. В общем, брат завербовал брата. Побег устроили так, чтобы не вызвать подозрений: ночью со Стасем, оглушив часового, вырвалось на свободу еще несколько красных командиров. А накануне Бронислав показал брату красный дорожный футляр со столовым прибором. Вот этот…

Ян Казимирович сухонькой старческой лапкой погладил потертый сафьян.

— Знаете, чей вензель?

— Чей?

— Графа Потоцкого! «Рукопись, найденную в Сарагосе», надеюсь, читали?

— Разумеется, — обиделся писодей, смотревший только одноименный фильм.

— Интересно, почему сейчас не пишут большие романы со вставными новеллами? Это же так мило!

— Жадничают, — уклончиво ответил автор «Роковой взаимности». — И что же было дальше?

— Бронислав дал Стасю ложку и объяснил: тот, кто предъявит ему нож с таким же вензелем, — связной, через него пойдет информация в Варшаву… Но я, кажется, заболтался. Ступайте, Андрей Львович, а то ваш соавтор заругается…

— Нет-нет, Ян Казимирович, продолжайте! Очень интересно! — сахарно запротестовал Кокотов, изображая готовность слушать хоть до ночи.

— Ладно-ладно, я все понял. Вам нужен камасутрин! — старый правдист глянул с насмешливой проницательностью.

— Нет, что вы… Мне просто…

— Бросьте! Сам был молод. Хе-хе… как Стаханов. Я дам вам телефон моего друга Виктора Михайловича. Фамилию вам знать не обязательно. Он заведовал складом 4-го управления. Однажды я его выручил. В «Правде» шел мой фельетон «Черный аспирин» про злоупотребления в Одесской аптечной сети. Я назвал в тексте всех, кто спекулировал дефицитными лекарствами. Но моя тогдашняя жена Виолетта училась с Витей в мединституте и даже собиралась за него замуж. В панике он позвонил ей, она бросилась ко мне… Ну, что ж вы хотите, я был старше ее на семнадцать лет. В общем, пришлось вычеркнуть его фамилию в подписной полосе. Всех упомянутых в фельетоне поснимали, пересажали, а его не тронули, даже повысили — перевели в Москву в 4-е управление. Вот какой силой было печатное слово! Разве можно сравнить с нынешними временами? С тех пор я не знал проблем с лекарствами, даже самыми редкими. Потом мы коротко сошлись на похоронах Виолетты и даже подружились, ведь мы любили одну женщину. Вот его телефон…