Эрик Сигал - История Оливера

Марси упивалась спектаклем.

— Это же сельская местность, Оливер, — сказала она.

О, приидите, верующие….

Я наблюдал за тем, как мои родители смотрят на нас. И заметив, что они улыбаются, задал себе вопрос — это потому, что я стоял рядом с Марси? Или потому, что малютка Эми Гаррис покорила их сердца так же, как и мое?

В нашем доме угощение было получше. Детей опять угостили молоком, а замерзших взрослых ожидал горячий пунш.

— Вы — наш спаситель, — сказал гарвардский выпускник 1910 года Николз, похлопав отца по спине.

Гости вскоре разошлись.

Я наполнил свой бокал пуншем.

Марси выпила разбавленный эгног.

— Мне все очень понравилось, Оливер, — сказала она, взяв меня за руку.

Кажется, мама это заметила. И была довольна. Что до отца, то он мне явно позавидовал.

Мы принялись украшать елку.

— Какая прелестная звезда, миссис Барретт, — сказала Марси. — Похоже на чешский хрусталь.

— Это и есть чешский хрусталь. Моя мать купила эту звезду как раз накануне войны.

Затем появились остальные не менее древние безделушки (некоторые сохранились еще с тех времен, о которых я предпочел бы, чтобы наше семейство забыло). Когда на ветках закрепляли гирлянды из попкорна и клюквы, Марси робко заметила:

— Кто-то должно быть в поте лица трудился над этими гирляндами.

На что отец с гордостью сказал:

— Моя жена всю неделю только этим и занималась.

— Ну что ты, — мама даже покраснела.

Я сидел, равнодушно взирая на украшения, потягивал теплую успокоительную жидкость и думал: «Марси старается их обольстить».

Половина двенадцатого. Елка разукрашена. Подарки лежат у ее подножья. Мой вечный шерстяной носок висит рядом с новым, для гостьи. Настало время пожелать друг другу спокойной ночи. По маминому знаку все поднимаются наверх и на площадке желают друг другу приятных снов.

— Спокойной ночи, Марси, — сказала мама.

— Спокойной ночи и большое спасибо, — прозвучало в ответ.

— Спокойной ночи, дорогой, — сказала мама и поцеловала меня в щеку. Я принял этот поцелуй как подтверждение того, что Марси выдержала экзамен.

Оливер Барретт Третий с супругой удалились. Марси обернулась.

— Я потихоньку проберусь к тебе, — сказал я.

— Ты что, — окончательно рехнулся?

— Совсем наоборот, — возразил я. — Послушай, Марси, сегодня же Сочельник.

— Твои родители придут в ужас, — сказала Марси. Возможно, она так и думала.

— Марси, держу пари, что даже они сегодня…

— Они женаты, — отрезала Марси. И торопливо чмокнув меня в губы, вырвалась из моих объятий и исчезла.

Я прошлепал в свою древнюю обитель, хранившую в музейной неприкосновенности вымпелы и фотографии футбольных команд. Мне захотелось позвонить на пароход одному человеку и сказать ему: «Фил, надеюсь, что хоть тебе эта ночь удалась».

Но я ему не позвонил.

И лег спать, сам не зная, чего я собственно ожидал от этого Рождества.

«Доброе утро»! «Веселого Рождества»!

Мать подарила отцу очередной набор галстуков и носовых платков. Они сильно смахивали на прошлогодние. Но тем же отличался и халат, который отец подарил матери.

Я получил полдюжины галстуков, рекомендованных универмагом «для молодого человека».

Марси получила от мамы последний роман Дафны Дю Морье.

Я как всегда потратил на рождественские покупки ровно пять минут, что ясно отразилось на моих подарках. Мама получила несколько носовых платков, отец — еще пару галстуков, а Марси — книгу «Радость кулинарии» (интересно, как она отреагирует).

Напряженное любопытство сосредоточилось на подарках, привезенных гостьей.

Начать с того, что Марсины подношения — в отличие от наших — были завернуты.

Мама получила голубой шерстяной шарф («Ах, зачем же вы!»). Отец получил вышеупомянутую продолговатую коробку, в которой оказалась бутылка «Шато-о-Брион» 59 года.

— Какое великолепное вино! — сказал отец. По правде говоря, он отнюдь не был знатоком вин. Наш «погреб» содержал несколько бутылок шотландского виски для гостей отца, немного хереса для гостей матери и пару ящиков более или менее приличного шампанского для особо торжественных случаев.

Я получил перчатки. Они — хоть и весьма элегантные — показались мне чересчур безличными. Я предпочел бы получить от Марси что-нибудь более интимное. («Например, трусы, отделанные норкой?» — спросила она несколько позже. — «Да, вот именно. Надо же мне наконец согреться».)

И в довершение я получил от отца то же, что всегда. Чек.

Мир на земле…

Под этот псалом, с энтузиазмом исполненный органистом мистером Уиксом, мы вошли в церковь и отправились к своей скамье.

Церковь была битком набита нашими «ближними», которые сдержанно пытались с ближней дистанции разглядеть гостью. Никто не глазел на нее открыто, за исключением миссис Роде, которая благодаря своим за (много за!) девяносто могла позволить себе такую вольность.

С миссис Роде прихожане глаз не сводили. И потому не могли не заметить, что, внимательно разглядев Марси, она улыбнулась. Так. Значит, старая карга одобряет.

Мы вежливо пели (не так громко, как накануне вечером) и слушали, как преподобный мистер Линдли произнес свою проповедь. Отец прочитал соответствующий отрывок из Священного писания и — надо отдать ему должное — прочитал хорошо. Он переводил дух на запятых, а не где попало, как мистер Линдли.

Проповедь — да смилостивится над нами Господь — показала, что его преподобие в курсе мировых событий. Он упомянул о конфликте в Юго-Восточной Азии и призвал нас задуматься о том, как необходим Князь Мира в мире, охваченном войнами.

Слава Богу, Линдли — астматик, и поэтому его проповеди щадяще коротки.

Получив свою долю благословения, все мы вышли на церковные ступени. Для повторения встречи после матча Гарвард — Йель. С той лишь разницей, что в это утро все были трезвы.

Джексон! Мейсон! Гаррис! Бэррет! Кэбот! Лоуэлл!

Господи!

В промежутках между фамилиями старых друзей раздавались всякие незначительные фразы. Мама тоже приветствовала некоторых приятельниц. Естественно, в более сдержанной манере.

И вдруг чей-то голос громко пролаял:

— Ма-а-а-рси, девочка моя!

Вихрем обернувшись, я увидел, что моя подруга обнимается с каким-то древним старцем.

Мои родители тотчас бросились к месту происшествия. Надо же выяснить, кто с таким пылом приветствует Марси.

Славный старикашка Стэндиш Фарнем все еще не выпускал ее из объятий.

— Ах, дядя Стэндиш! Какой приятный сюрприз!

Мама пришла в восторг. Неужто Марси — племянница этого почтенного «одного их наших»?

— Ма-а-а-рси, каким ветром городскую девочку вроде тебя занесло в наши варварские края?

— Она у нас в гостях, — вмешалась мама.

— Ах, Алисон, как это замечательно, — сказал Стэндиш, после чего подмигнул мне. — Держите ее подальше от вашего повесы.

— Мы держим ее под стеклом, — раздраженно отпарировал я.

Старик Стэндиш расхохотался.

— Она вам действительно родня? — спросил я, желая только одного — чтобы Стэндиш убрал свою руку с Марсиной талии.

— Лишь по взаимной симпатии, — сказала Марси. — Мистер Фарнем и мой отец были деловыми партнерами.

— Не партнерами, а братьями, — возразил Стэндиш.

— Вот как, — сказала мама, явно в ожидании новых захватывающих подробностей.

— Мы держали лошадей, — сказал Стэндиш. — Когда ее отец умер, я их продал. Всякое удовольствие от них пропало.

— Разумеется, — сказала моя матушка, под рождественской шляпкой которой скрывался целый вулкан любопытства. (Ибо Стэндиш считал само собою разумеющимся, что нам известно, кто был отец Марси.)

— Если у тебя есть время, заходи вечерком, — сказал старик Фарнем, прощаясь.

— Я должна вернуться в Нью-Йорк, дядя Стэндиш.

— А-а-а… ты ведь у нас деловая женщина, — прохрипел он. — И не стыдно тебе было пробраться в Бостон потихоньку, словно ты — какая-нибудь преступница.

Послав Марси воздушный поцелуй, Стэндиш обернулся к нам.

— Позаботьтесь, чтоб она у вас как следует питалась. Если память мне не изменяет, крошка Марси вечно сидела на какой-нибудь диете. Веселого Рождества!

И напоследок:

— Держи высоко марку! Мы все тобой гордимся, Марси!

Домой мы вернулись на маминой машине, за рулем которой сидел отец. В многозначительном молчании.

За обедом отец раскупорил бутылку шампанского.

— За Марси, — сказала мама.

Все подняли бокалы. Марси только пригубила. В совершенно нехарактерном для меня стиле я провозгласил тост во славу Иисуса.

За столом нас было шестеро. К четверке, проведшей ночь в нашем доме, присоединились еще двое — Джефф, мамин племянник из Вирджинии, и тетя Эллен — старая дева, сестра дедушки со стороны моего отца. Эллен туга на ухо, а у Джеффа такой аппетит, словно у него глисты. Поэтому новых тем в разговоре не наблюдалось. Все дружно нахваливали роскошную индейку.