Иосиф Гольман - Ради тебя одной

– Пока сторговались только об одном из них, – сказал мне в ухо Третьяков.

– О каком? – зачем-то спросил я. Какое мое дело? Они о чем-то договариваются, меня не спрашивают. Правда, потом этих ублюдков придется ловить мне. И занятие это часто довольно рискованное.

– О толстом. Он, похоже, главный. Это его мероприятие. – И в самом деле толстый остался у автобуса, а двоих повели обратно к аэровокзалу.

– Крутые ребята. Нам с ними не справиться. Конечно, надо отпустить.

– Не твое дело, Велегуров, – с ходу завелся Третьяков. – Операцией командуешь не ты. И не я, – в миноре закончил он.

– Приказа о стрельбе не отменяли, – зашептал мне в ухо Вовчик. Это точно. Ну давайте, ребята, откройте свои личики одновременно!

Бог услышал мои молитвы. Вылетело еще окно, первое от двери, раздвинулась штора, и я увидел «своего», в синем тренировочном костюме. Даже с такого расстояния я видел улыбку на его роже. Он что-то кричал толстому, теперь стоящему ко мне затылком, правее входной двери, а тот ему что-то радостно отвечал. Они почти победили, поэтому и чувство опасности притупилось. Почти победили – всю эту огромную армию, всех этих бесчисленных ментов, всех этих вонючих московских снайперов.

«Мой» злодей щерил свой рот, а за ним, у его правой руки, сидел испуганный щупленький беленький пацан, и в мою оптику я видел, что мальчишка еле сдерживается, чтобы не разрыдаться. Он уже больше десяти часов был в автобусе. И его, может быть, отпустят, когда злой дядя получит все, что хотел, и уйдет брать в заложники других пацанов.

– Держу «моего»! – прошептал Романов.

– Огонь! – скомандовал я и, чтобы не рисковать, выстрелил «своему» бандиту не в голову, а в грудь. Все равно он без бронежилета.

И – о ужас! – белобрысый пацан, увидев открывшуюся дверь, не выдержал и рванул к ней! Тяжелая пуля, пробив тело террориста, наверняка попала в парнишку.

– «Мой» – готов! – радостно отрапортовал Вовчик.

Я еще раз посмотрел в оптику, как будто что-то могло измениться. Террорист упал, мне было его почти не видно. А мальчик, отброшенный пулей, неловко лежал на спине на первом за водительским местом сиденье. Рука бессильно свесилась вниз. Я даже волосенки его белые видел. Только теперь они были в крови.

Я вдруг перестал что-либо чувствовать. Как отрубило разом. Просто медленно развернул винтовку и навел ее на затылок главаря. В этот миг он повернул голову, и я понял, что даже такие вонючие скоты способны испытывать отчаяние. Не оттого, конечно, что погибла пара его подонков. И уж точно не оттого, что моя пуля попала в ребенка. Просто ему очень не хотелось обратно в тюрьму.

И не надо. Я остановил перекрестье на ямке между его паскудными глазами и плавно нажал на спуск.

…Через три месяца после событий я стал гражданским. Друзья дали посмотреть любопытный документ под названием «Ситуационная справка». Там незнакомый мне офицер вполне справедливо обвиняет меня в предумышленном убийстве осужденного (мальчика в вину никто не ставил), а полковник Третьяков настаивает на версии несчастного случая и попутно вспоминает мои многочисленные заслуги. Кроме того, была еще бумажка, в которой наш военный психолог, сухопутный моряк капитан второго ранга М.Л. Ходецкий, дает мне очень справедливую характеристику и настаивает на необходимости моей полной психологической реабилитации. Он и в самом деле сумел запихнуть меня в спецсанаторий и лично чуть не через день приезжал со мной заниматься. Он отличный мужик, наш Марк Лазаревич. И видно, хороший профессионал. По крайней мере, пацан с окровавленными белыми волосами стал сниться реже.

На прощание он в открытую сказал:

– Боюсь за тебя, Серега.

– Это вы про «мальчиков кровавых в глазах»?

– И про них тоже. Боюсь, что свихнешься. Или наоборот.

– А наоборот – это как?

– Боюсь, тебе понравится убивать.

У меня перехватило дыхание.

– Если что не так, звони сразу.

– Спасибо, – только и сумел сказать я.

Глинский с нетерпением ждал поворота, за которым вдалеке уже можно будет разглядеть белые стены святой обители. Маленький вездеход «Сузуки-Витара» ходко бежал по неважно отремонтированной асфальтовой дороге, довольно жестко отрабатывая неровности.

– По-моему, ты не слишком удачно вложил деньги, – проговорил пассажир на переднем сиденье. – Хреново сделали шоссейку.

– Разберемся, – меланхолично ответил Глинский. Перед вратами Мерефы ему не хотелось опускаться до производственных разговоров. Кроме того, в маленьком «Сузуки» его большому телу, да еще зажатому рулем, было тесно и неудобно.

– Разбере-омся! – передразнил пассажир. – Ты уж разберешься! С твоей всеобщей любовью. Я буду разбираться! Сам. Надо же, засранцы какие! Ведь знали, что делают дорогу к монастырю. Знали, что на пожертвованные деньги. И все равно воруют!

– А как можно украсть дорогу? – удивился мальчик на заднем сиденье. До этого он зачарованно смотрел на высоченные трехсотлетние сосны, стоявшие по обеим сторонам шоссе. Это из-за него пассажиры сейчас тряслись на «Сузуки», вместо того чтобы плыть на большом «пятисотом» «Мерседесе». Мальчик почему-то не любил здоровенное полубронированное темно-синее чудище, а Глинский во всем потакал сыну. Год назад была еще круче история. Глинский купил очень мощный, с семилитровым мотором, «Додж-Дюранго». Вадик, увидев агрессивную морду внедорожника, почему-то расплакался, и на следующий же день «Додж» был с большой скидкой продан одному из топ-менеджеров.

– Украсть, Вадька, можно что угодно! – хохотнул пассажир.

Глинский недовольно поморщился.

– Нет, ну правда, дядя Вить! Они асфальт крали?

– Деньги они крали! Песка поменьше положили, гравий подешевле, слой асфальта потоньше. А чтобы сроки не нарушить, катали асфальт в дождь. Вот и трясемся. Я так думаю, не меньше двухсот тысяч скрысили у твоего батяни, паскуды.

– Кончай, Кузьма! – повысил голос Глинский. – Тут, кстати, твоих пожертвований половина. И деньги эти уже не наши, а обители.

– Извини, любезный Николай Мефодьевич! – съехидничал пассажир. – Но ты пока еще бизнесмен, а не Иисус Христос, чтобы любить всех подряд.

– Язык у тебя… – укорил Глинский.

– Какой?

– Длинный.

– У меня и руки такие же. А иначе ты бы не на «Сузуки» ездил, а в лучшем случае на «Запорожце». А чтобы всех любить, нужно очень-очень много денег.

– Вот это ты, Витька, верно подметил, – закончил беседу Глинский.

Монастырь, как всегда, неожиданно выскочил на повороте из древнего заповедного леса, устремившись белыми, ярко освещенными солнцем башнями прямо в синее небо. Он был необычно расположен: на высоком полуострове, далеко забравшемся в большое светлое озеро, со всех сторон окаймленное сосновым бором.

За свою долгую историю монастырь повидал всякое. Начиналось все, правда, еще раньше: до христиан здесь было языческое капище, на котором местные народы отправляли свои религиозные ритуалы. Потом прельстило это место старцев отшельников, уже христиан, которые и основали монастырь – пустошь. Место оказалось и в самом деле святое, намоленное сотнями поколений. Случались здесь бесчисленные чудеса исцелений, дважды монастырские стены обходил чудовищный смерч, проломивший в бору закрученную неведомой волей двадцатиметровой ширины просеку.

Местные прихожане, да и монахи, любили рассказывать приезжим еще об одном чуде – здешние лягушки период любовных игр проживали… молча! По всем окрестным озерам и болотам квакали до звона в ушах. А здесь – молчали. В каноническом изложении это звучало следующим образом: братия первого «призыва» затруднялась молиться из-за нестерпимого лягушачьего ора. И тогда взмолился один из них и попросил Всевышнего обезгласить созданных им же тварей. С тех пор лягушки в Мерефе молчат…

Неканонические варианты шли еще дальше: якобы, удивленные таким феноменом, в Мерефу приезжали французы изучать столь странное поведение земноводных. Но земные знания не сумели разгадать небесных тайн, и французы уехали ни с чем. Остряки добавляли, что ученых французов более интересовало не лягушачье пение, а лягушачьи лапки. Но это уже так, мелочи. А факт остается фактом: лягушки в Мерефе не поют.

Возвращаясь к истории, можно сказать, что монастырь до 1917 года постоянно богател. Строились храмы, украшались и освящались драгоценными иконами их алтари. Монахи не только молились, но и были удивительными агрономами, выращивая как съедобное, так и просто красивое.

В революцию все это неблагополучно закончилось. Священников постреляли, прихожан разогнали, а обитель превратили в чекистскую тюрьму, благо при каждом монастыре уже существует свое кладбище. Братская могила исправно пополнялась до самой войны, после которой полуразвалившийся монастырь стал колонией для несовершеннолетних правонарушителей.