Дмитрий Долинин - Здесь, под небом чужим

Надя удалилась к себе. Раскрыла бельтовскую брошюру, да тут же и закрыла, не читалось. И пре жде-то – с трудом, а теперь и вовсе все многоэтажные фразы, сухие ученые слова про Маркса и рабочий класс сделались совершенно непонятными. Закрыла, спрятала в ящик письменного стола. В голове все тосковали звуки скрипки и аккордеона, пел недобрый, с трещинкой, мужской голос, то и дело повторяя одно из немногих расшифрованных Надей испанских слов: «карасон» – сердце. И еще было слово «эсперанса», надежда то есть, как будто перевод на испанский Надиного имени. Смысл «эсперансы» угадывался по созвучию с французским словом. И от всей этой напасти Надя долго не могла заснуть, даже когда уже легла и проворочалась час, полтора…

А когда все же заснула, что-то смутное ей приснилось, вроде парохода, который вот-вот должен отчалить и отправиться куда-то, быть может, в Аргентину, но еще стоит и дымит на знакомой узкой городской речке Змеюше, занимая своим толстым телом все ее русло, над ним склоняются береговые пальмы, а Надя торопится, задыхаясь, бежит, чтобы поспеть, но вот ужас, не поспела, потому что вдруг раздался звонок, знакомый звонок, и это означало, что пароход отправляется…

Надя открыла глаза. Пароход прогудел напоследок. Звонок заливался, не переставая. Наконец, послышалось какое-то невнятное шевеление, голос Алевтины, и трезвон утих. Пошаркали ее шаги вверх по лестнице и по коридору мимо Надиной комнаты, на узорчатом дверном стекле качнулся, промелькнул отблеск пламени свечи. Робкий стук в отцовскую комнату. Надя вылезла из постели, прокралась к двери и, легонько ее приоткрыв, прижалась ухом к щели.

– …толкует, от Кулябки, из этого, Катеринабога, – говорила Алевтина. – И будто птица на заход летает… Варнак…

Что ответил Иван Егорович, Надя не поняла, но вскоре услыхала, как он вышел в коридор. Убрала подслушивающее ухо, приникла глазом. Отец в длинном своем халате направлялся к лестнице, освещая путь лампой. Алевтина со свечой плелась следом. Ее и отцовские черные тени шевелились, переплетались, жили на стенах и полу своей отдельной извилистой жизнью. Иван Егорович был бос, и Надю вдруг поразила величина и желтизна мелькающих ниже полы халата отцовских пяток. Почему это он не обулся, удивилась она. Внизу отпирались и запирались запоры, бубнили голоса, шаги двинулись вверх по лестнице, потом по коридору. Надя смотрела. Мимо ее двери сперва прошествовал отец с лампой в руке, а за ним… За ним тащилось какое-то странное косматое и бородатое существо с заплечной котомкой, в нищенском рубище и войлочной крестьянской шляпе, такой шляпе, которую уже лет тридцать не надевала даже самая заскорузлая деревенщина. Кроме всего прочего, существо еще прихрамывало и пахло. Летел запах, мощный букет, составленный из ароматов немытого тела, карболки, конского навоза и черт знает чего еще, совершенно неопределимого, но отвратительного. Надя прикрыла дверь. Шаги поднимались по скрипучей лесенке вверх, отец провожал пришельца в мезонин. Очередной нелегал, привычно догадалась Надя. Иван Егорович, будучи успешным и респектабельным профессором, никогда не забывал увлечений горячей своей молодости и иногда, когда его просили верные люди, давал приют скрывающимся от полиции бунтарям. В год один-два таких гостя появлялись непременно. Утром увижу, кто явился, решила Надя и улеглась. А в доме, судя по звукам, жизнь продолжалась. Что-то стучало, шаркало и плюхало внизу. Ага, поняла Надя, Алевтина греет воду в ванной, существо будет вымыто и перестанет распространять непристойное амбре. Слава Богу, подумала Надя и уснула.

Проснулась поздно. В доме было тихо. Хотела было спуститься вниз в халате, чтобы умыться, да вдруг вспомнила про пароход в Аргентину, ночные звонки и надела глухое коричневое платье, отороченное по вороту белыми кружевами. Умылась, заглянула на кухню. Алевтина чистила карпов, лицо ее было, как всегда, склочным, недовольным.

– Идите, барышня, чаю попейте, – сказала она. – Самовар еще горячий. И пироги.

– А где Иван Егорович?

– Уехали, рано утром уехали.

Спрашивать ее, куда и зачем поутру в воскресенье уехал отец, допытываться про ночного пришельца бесполезно, это Надя знала хорошо. Алевтина умела как бы не интересоваться тем, что ее не касалось, и хранить тайны. Пришлось подняться в столовую, пить теплый чай и жевать вчерашние Алевтинины пироги с грибами. А позже, переодевшись в ту самую зеленую блузу, в которой Надя была изображена на портрете, длинную сборчатую юбку, накинув на обнаженные плечи шаль, она уселась в уютное кресло в гостиной, уложив ноги под себя, и стала листать Бельтова, выхватывая фразы то из начала, то из середины, то из конца и снова из начала.

От этих упражнений текст понятнее не делался.

…Луи Блан, как и Гизо, сказал бы, что политические конституции коренятся в социальном быте народа, а социальный быт определяется, в последнем счете, отношениями собственности, но откуда берутся отношения собственности – это было так же мало известно Луи Блану, как и Гизо…

…Качество и количество еще различаются и не совершенно тождественны. Вследствие того, оба эти определения до некоторой степени независимы одно от другого, так что, с одной стороны, количество может изменяться без изменения качества предмета, но, с другой стороны, его увеличение и уменьшение, к которому предмет первоначально равнодушен, имеет границу, и при переходе этой границы качество изменяется…

…В наши дни никто из стоящих на высоте современной науки и знающих факты не усомнится в том, что основы психологии надо искать в физиологии нервной системы. То, что называется деятельностью духа, есть совокупность мозговых функций, и материалы нашего сознания являются продуктами деятельности мозга…

Утомившись от этих умных фраз, Надя задремала. Опять возник пароход, отправлявшийся в Аргентину, а потом стали приближаться прихрамывающие шаги, вроде как бы подпрыгивающие в ритме танго, и откуда-то выплыл ночной косматый человек с котомкой за спиной. Запаха, правда, не было. Надя открыла глаза. В дверях гостиной стоял безбородый незнакомец, коротко, по-солдатски, стриженный. Невысокий, кажется, вровень с Надей. Широкие плечи, плоская грудь. Бледное чистое лицо со впалыми щеками. Не старше тридцати, наверное. Чужие брюки ему пришлось подвернуть, а старый непомерно длинный профессорский форменный сюртук Ивана Егоровича мешком висел на его худых плечах.

Надя вскочила, незнакомец оказался чуть ниже нее ростом.

– Не надо вставать, – сказал он тихо и вроде бы равнодушно. – Не принято, – он помолчал, потом, поведя окрест рукой, добавил: – У них. У них не принято. Полагается наоборот. У них. А впрочем, как хотите. Вы Надежда Ивановна, знаю, а меня зовите Петром Петровичем.

Он приблизился и протянул руку. Она робко ее пожала.

– Вы постриглись? – вдруг вылетело у нее, она тут же смутилась.

– Сжег парик. Подглядывали, неблагородно, – сказал он. – Что читаете?

– Бельтова.

– А-а-а. Бельтова. Варенье. Не тратьте времени.

– Это почему же?

– Бельтов – приват-доцент, все по полкам. А еще читаете что?

– Еще Риту Дорр читаю.

– Кто такая?

– Американка. Борется, чтобы женщин уравнять в правах с мужчинами. Писательница.

– В буржуазных правах, небось, – он презрительно скривился. – Наследство, имущество, голосование?

– Это тоже важно! Она сама пошла в работницы, чтобы писать об их жизни изнутри. Представляете! – Надя вдруг разволновалась. – Служила в прачечной, в магазине, на фабрике швеей. А потом написала десять статей, собрала в книжку: «Чего хотят восемь миллионов женщин». Так ее напечатали под мужским псевдонимом! Представляете, как ей было обидно! Она судилась и выиграла!

– Судилась. Пустяки, юриспруденция, – сказал Петр Петрович угрюмо. – В революции что мужчины, что женщины, все равны, доказывать ничего не надо.

Потом, не мигая, уперся Наде прямо в глаза круглыми темными своими, слегка задрав голову, отчего ей показалось, что глядит он на нее сверху вниз.

– Свобода – не сутяжничество! – как-то полушепотом вдруг выкрикнул он. – Она – ярость, зажигает сердца! Она – вера и смелость!

Надя слегка приотвернулась и глядела вниз, как на своем портрете.

– Дорр – героиня! – Надя вскинула голову. – Она…

– Тоже мне, героиня! – перебил он ее. – В прачках побывала! Статейку написала! Этого мало! – продолжал он выкрикивать шепотом. – Писанина бездушна! Чтоб разрушить мир неправедный и построить мир товарищеский, нужен порыв, страсть, упрямство! – он вдруг замолк, отвел взгляд, снова глянул Наде в глаза и как-то вроде бы сердито и удивленно спросил: – Вам смешно?

– Ах, нет, – заторопилась Надя. – Это у меня всегда такое выражение лица, будто я улыбаюсь. Это от мамы. Рот у меня такой. Видите?

Она коснулась пальцем того самого, приподнятого угла своего рта, а Петр Петрович стал этот усмешливый уголок внимательно разглядывать, словно естествоиспытатель какую-нибудь живую мелочь. Надя почувствовала, что кровь приливает к вискам, как вчера под звуки танго.