Антон Клюшев - Гитлер капут

Казак-ополченец отчего-то медлил. Любопытство взяло свое – краем глаза я увидел автомат, направленный в затылок приговоренной, и вновь отвернулся. Остальные продолжали смотреть, даже женщины. Лица взрослых застыли и превратились в маски, лишь мальчишки продолжали паясничать. По-хорошему, мне следовало к ним присоединиться, но я и так проявил несдержанность, за которую ругал себя почем зря. Теперь о моей выходке обязательно станет известно матери, а уж она-то накажет!

Мои терзания оборвал долгожданный выстрел. В наступившей тишине неожиданно прозвучал насмешливый голос Гитлера: “Песец котенку, даже не мявкнула!” На шутку никто не откликнулся. Толпа вмиг поредела, я поднял глаза и увидел убитую. Она лежала спиной ко мне на боку.

Казак не спешил уходить. Он закинул автомат за спину, степенно перекрестился и лишь потом двинулся прочь.

Старушка-завуч прошла мимо меня, я поздоровался, но она не ответила. Наверное, стыдилась, а зря – я бы ей слова не сказал. Позднее мне объяснили: днем раньше снайпер убил ее лучшую ученицу. Она училась в пятом классе школы искусств на отделении вокала, и завуч души в ней не чаяла. Может, та самая белобрысая и застрелила девчонку, а может, кто-то другой – каких только наемников в городе не было!

С замиранием сердца, на ватных ногах я подошел к убитой… Мне хотелось разглядеть все как следует, а затем рассказать отцу. Пусть знает, какой я мужчина: все разошлись, а мне хоть бы что.

Эх, лучше бы я отправился домой! Зрелище оказалось ужасным… Пуля прошла навылет, и снайперше разворотило лицо. Тошнотворно воняло кровью, лужа продолжала растекаться, и над трупом мерно зудели мухи…

Держась за живот, я отошел в сторону. Меня долго рвало, а расположившиеся в тени ополченцы балагурили: “На нее рыгай, парень! На нее…”

Кто-то протянул мне фляжку с теплой, затхлой водой, я выпил, и меня снова вывернуло, после чего немного полегчало. Пока я отходил, издалека доносилось: “Я своего с пяти лет приучал: кабана режем – пацан тазик держит! В школу еще не ходил, а уже бошки курам откручивал!” Другие хором поддакивали: “Ясно дело! Малых надо воспитывать…”

Мне стало не по себе: вдруг о моем позоре узнает отец? Он же велел быть мужчиной, а я, как девчонка, расклеился при виде вражеской крови. Отец – герой, а сын – размазня? Да он откажется от меня!

Не раздумывая, я выпалил первое, что пришло в голову: “Наверно,

у меня отравление – зеленой алычой объелся”.

Казак, который застрелил наемницу, ухмыльнулся в усы: “Оба-на! Алыча виновата! А мы-то думали…”

Мне хотелось провалиться сквозь землю. “Да пошла она, эта снайперша! – проговорил я чужим голосом непривычные слова. – Очень хорошо, что ее застрелили! Мой папа, между прочим, тоже в ополчении!”

“А ты не шутишь? – усмехнулся командир в косматой папахе. – У тебя в голове после отравления не помутилось?”

Мне бы в ответ промолчать, но я сгоряча брякнул: “Сами вы шутите! Про Климова Николая слышали?” И тут же прикусил губу: теперь они знали, кому рассказать о моем позоре. Растерявшись, я, к полной своей неожиданности, выдал им: “Знаете, сколько врагов он убил? Человек… сто!”

Про “сто человек” я, конечно, сказанул зря и потому приготовился выслушать очередную порцию насмешек, но неожиданно казаки посерьезнели.

“Значит, ты и есть Колькин хлопчик?” – спросил меня командир.

Я настороженно кивнул.

“Добрый воин, – уважительно загалдели бойцы. – Настоящий казак! Орел…”

“А где он сейчас?” – подступил я к ним ближе.

Командир покачал головой: “Да кто ж тебе скажет? На передовой, как и все…”

Кто-то из бойцов протянул мне банку тушенки и краюху ржаного хлеба – настоящее богатство по тем временам! – я с радостью принял продукты. Второй день мы сидели на одной пшенке, и мать всякий раз во время еды корила себя за отданные отцу консервы и чай. С такими трофеями я мог не опасаться разгона за самовольную отлучку. Поблагодарив щедрого бойца и стараясь не глядеть в сторону снайперши, я стремглав бросился к дому.

Мать встретила меня слезами и упреками, но при виде продуктов смягчилась. По радио недавно сообщили: мост через Днестр захватили вражеские диверсанты, и Бендеры оказались зажатыми между рекой и вражеской армией. Мать вспомнила о знаменитой блокаде Ленинграда и до того расчувствовалась, что я тоже захлюпал носом.

“Бежать поздно, – причитала она, сжимая меня в объятиях. – Мы здесь в ловушке. Аукнутся мне эти митинги, и фотография на стенде, и муженек-защитник…”

“Не плачь, мамочка, – гладил я ее по голове, пытаясь успокоить. – Наши победят. Папа – добрый воин, настоящий казак!”

Мать словно током ударило: “Добрый?! Святая простота! Казак он, может, и настоящий, но где ты видел добрых казаков?”

Я тут же вспомнил расстрел снайперши и прикусил губу.

“Ему-то что! – с горечью проговорила мать. – Чуть жареным запахнет – ищи-свищи… А нам куда бежать? Румыны церемониться не станут – война есть война! Меня не станет – кому ты нужен, кровиночка моя родная?”

В памяти снова всплыло, как казаки “не церемонились” со снайпершей, и я зарыдал в тон матери.

“Ненавижу исполкомовских крыс! – сердито произнесла она сквозь слезы. – Подзуживали: выступи от имени интеллигенции, ты же умеешь красиво говорить! В глаза кололи: зря, что ли, твой портрет повесили? Набирай, Люба, очки – это же прямой путь в депутаты! Впиши свое имя в историю борьбы за нашу независимость…”

Хотя я и не понимал значения мудреных материных слов, но основное до меня дошло: она боялась, что выступления на митингах добром не кончатся, и виновато в этом подлое начальство. Я вспомнил: отец их никогда не жаловал. Быть может, после того как и она в них разочаровалась, родители помирятся?

“В такое время на трибуну вылезла! – продолжала мать. – Пушкина читала пьяной казачне! Сидела б тихо-смирно, молчала в тряпочку, так нет же – в депутаты захотелось! Где эти негодяи? Давно уже в Тирасполе! Чуть жареным запахнет, они и дальше побегут с твоим папашей… А нам – гореть в этом аду!”

Увы, она не собиралась идти на мировую с отцом… Более того, как только разговор коснулся его, мать перестала плакать, и в голосе ее появилась та же твердость, с какой на митингах она клеймила происки врагов.

“Румыны и меня убьют?” – спросил я с замиранием сердца, представив себя на коленях со связанными руками и ногами.

“Не дам! – мать стиснула меня так крепко, что я едва не задохнулся. – Как только стихнет, сходим в церковь. Я объясню попам: ребенок – уникальный, будущая мировая знаменитость. Захватим скрипку, грамоты твои, дневник… Обязаны спасти! Пусть в хор тебя пристроят или еще куда…”

Я изумился: “В церковь? Мы же не верим в бога!”

Мать раздраженно повела плечами: “Какая разница? Скажем: сын казака, героя двух войн…”

В голове у меня все смешалось. В школе мать руководила кружком “Юный атеист”, регулярно выступала с лекциями против церкви и даже писала на тему религии статьи – на стене до сих пор висят вырезки. Но и это еще не все: от слова “казак” ее просто воротило, к боевым заслугам отца она всегда относилась прохладно, а его нательный крестик называла “позорным пережитком прошлого”. И как же теперь понимать ее слова?

Видя мое замешательство, мать объяснила: “Я ведь не заставляю тебя верить в бога. Сейчас главное – спастись. Тебе же не трудно прикинуться верующим? Бывают такие ситуации, когда небольшая ложь оправдана…”

Я нерешительно кивнул, а мать поспешила добавить: “Главное, чтобы лжи не было между нами. Мама – это святое! Слушайся меня и вырастешь человеком!”

Я опять кивнул, теперь более решительно.

“И никогда ничего от меня не утаивай, чтобы ни случилось!” – проговорила она, затем крепко обняла меня и нежно поцеловала.

“А казаки сегодня снайпершу убили, – осторожно произнес я, виновато глядя ей в глаза, словно соучастник преступления. – Иностранку какую-то. Прикидывалась, что ни при чем, а у самой – доллары в кармане…”

Лицо матери исказил ужас, но я поспешил ее успокоить: “Но ты не думай, мамочка, я отвернулся!”

“Тебя из знакомых кто-нибудь видел?” – спросила она с придыханием.

“Завуч школы искусств, – ответил я, как полагается, честно. – Она плюнула в снайпершу и назвала ее нехорошим словом! Еще директор школы была, Анжела Ионовна…”

Я ожидал, что мать примется осуждать завуча, однако услышал: “Надеюсь, ты вел себя достойно при Анжеле?”

Опустив глаза, я еле слышно прошептал: “Прости, мамочка, я обозвал снайпершу… сукой”.

Прежде с моих уст не срывалось ничего более грубого, чем слово “дурак”. После каждого такого проступка мать не разговаривала со мной по нескольку дней, и я воспринимал это как самое серьезное наказание. Мне казалось, теперь она обидится и замолчит как минимум на неделю, к счастью, ничего подобного не случилось. Мать сильно разволновалась, но вовсе не от моей невоспитанности.