Антон Клюшев - Гитлер капут

Когда наконец начались новости, диктор сообщил: с утра идут ожесточенные бои у здания исполкома и рядом с мостом через Днестр. Там ополченцы прорывают блокаду.

В последующие дни радиостанция несколько раз переходила из рук в руки. Сражение то нарастало, то затихало – мы потеряли счет времени, а чувство опасности постепенно притупилось. Мимо окон мы ходили, едва пригибаясь, спали в кроватях, шумы за дверью нас больше не пугали, а перестрелки воспринимались на манер обычных городских звуков из давно забытой мирной жизни.

Главную опасность для жителей представляли ракетные и минометные обстрелы. Увы, наш дом находился в той части города, которой больше всех и досталось. Цель была выбрана не случайно – здесь высились в основном многоэтажки, и любое попадание вызывало немалую панику.

По характерному свисту я с точностью до квартала научился определять, на каком удалении от нашего дома прогремит взрыв. Каждый промах мы встречали с нескрываемым облегчением, поздравляли друг друга, будто случилось что-то великое. Когда в новостях говорили о погибших и раненых, мы делали вид, что нас это не касается.

Так продолжалось до тех пор, пока в очередном выпуске не сообщили о страшной трагедии в нашей школе: “румынская” ракета угодила в окно актового зала. По какому-то злому року это случилось в день вручения аттестатов. Взрыв прогремел во время торжественной процедуры, которую поспешили провести, когда очередной обстрел, казалось, затих. Диктор долго зачитывал фамилии погибших учителей и школьников. Бледная как полотно мать сидела на стуле, бессильно опустив руки-плети. Казалось, она вот-вот потеряет сознание…

Я старался хоть как-то ее приободрить, напоминая о нашем везении: “Не расстраивайся, мамочка, зато ты живая! Правильно папа сказал: не надо никуда ходить!”

Затем она приняла успокоительное и легла на кровать. Несмотря на жару, ее трясло, как в лихорадке. Я устроился рядом. Глядя в потолок, она сжимала мою руку, безучастно слушая рассказы о будущей замечательной жизни, когда я выучусь и стану великим скрипачом. На первом же сольном концерте мать сядет в почетной ложе, а я торжественно представлю ее публике. Встав с места, она поклонится залу, выражая признательность за овации в честь ее гениального сына…

Особой выдумки от меня не требовалось – подобные истории мать регулярно рассказывала сама, вдохновляя меня на репетиции.

На третий день, когда стрельба переместилась куда-то на окраины, по радио передали долгожданное известие: ополченцы разблокировали мост и выбили из города “румын”! Услышав новость, я носился по квартире, как ошалевший, не уставая повторять: “Молодец, папа! Вот что значит добрый воин!”

Мать восприняла сообщение сдержанно и к моему ликованию не присоединилась – должно быть, все еще находилась под гнетом трагического известия.

“Схожу-ка я в школу…” – озабоченно произнесла она и приступила к сборам.

Я не посмел ее отговаривать, хотя всем своим видом показывал – мне эта затея не нравится. Словно оправдываясь, она добавила: “Не волнуйся, теперь уже не так опасно…” По сути, она была права: опасность представляли лишь ракеты, но от них, случись такая судьба, не спастись ни на улице, ни за стенами дома.

Мать надела черное платье, купленное два года назад на похороны бабушки, и повязала голову таким же платком.

Проглотив пригоршню таблеток, она уже готовилась выйти, но вдруг заверещал оживший после долгого молчания телефон. Я ждал, что к трубке подойдет мать, но она, словно окаменев от пронзительных трелей, истуканом стояла посреди прихожей. Пришлось ответить мне.

Звонила директор Анжела Ионовна. Она обрушила на меня водопад слов, ее голос дрожал от волнения, я же отвечал сухо и односложно: “Здрасьте… Да, слышали… Сейчас позову…”

Мать пыталась знаками подсказать мне, что ее нет дома, но я поздно заметил.

“Да, не могла, – с трудом выдохнула она. – Коля предупредил: меня ищет полиция. Доброжелатели донесли. Что значит чушь?!”

Голос матери окреп: “А мои выступления, газетные публикации, портреты на видном месте? Нас с Сережей могли расстрелять! Представьте себе, расстрелять! Да, не было дома, потому вам никто не открыл. Как это где? Мир не без добрых людей – укрыли!”

Она в сердцах бросила трубку и разразилась нервной тирадой: “Еще и вынуждена оправдываться перед какой-то молдавской тварью! Героиню из себя строит со своей контузией! И ведь дадут ей медаль как пить дать! Раненых выносила, убитых! Можно подумать, кому-то стало бы легче, если б меня разорвало в клочья! Да я и думать ни о чем не могла в эти дни! При каждой бомбежке телом своим защищала ребенка – пусть лучше меня пришибет! До чего дошла – бога молила!”

Разумеется, я был полностью с ней согласен: “Не волнуйся, мамочка! Как папа сказал, так мы и сделали, на войне он у нас самый главный…”

Мои слова успокоили мать. Поостыв, она быстро сообразила, как можно защититься от происков Анжелы Ионовны: “Коля вернется, он все подтвердит. А с этой крысой молдавской надо еще разобраться, не она ли навела ракету? Уж больно подозрительно: не отменила занятия, не перенесла на осень экзамены, а потом эти аттестаты, будь они прокляты! Пусть объяснит компетентным органам…”

Я, конечно же, поддержал мать: “Правильно! Пусть расскажет, почему не плюнула в снайпершу!”

“Сережа, – обратилась ко мне мать. – Не хочу приучать тебя ко лжи, но бывают ситуации, когда без этого просто не обойтись. Ты уже взрослый мальчик и должен все понимать…”

Она объяснила, что, кто бы впредь ни спросил, я, не моргнув глазом, должен подтвердить ее слова о румынской тайной полиции и русском гарнизоне, где нас упрятал отец. Да, именно там! О беженцах, прорвавшихся на территорию воинской части, сообщало радио, и потому нам непременно поверят.

Я, не задумываясь, дал матери обещание говорить именно так, и мы принялись фантазировать о нашем житье-бытье в гарнизоне.

Удачная идея нас здорово воодушевила – вряд ли кто-то сумеет докопаться до правды в том хаосе, который творился в городе с середины июня. Насчет отца мать ни секунды не сомневалась: он непременно все подтвердит, а усомниться в словах героя войны пусть только попробуют! Не согласиться с этим было невозможно. Вдобавок я считал, что общая тайна просто обязана примирить родителей.

В конце разговора мать еще раз повторила слова, которые твердила как заклинание в минуты опасности: для нее нет ничего важнее сына, и, если потребуется, она пожертвует собой во имя моего спасения. На упреки директора ей наплевать. Когда я стану великим музыкантом, кто вспомнит о злополучных аттестатах вперемежку с кровью? И не она ли была против спешки? Жаль, не настояла на своем, – теперь могла бы на этом сыграть. Подумать только, в чем ее упрекают, – она не сложила голову вместе со своими выпускниками! Да она в первую очередь – мать, и только потом – классный руководитель! К чему ей постоянно тычут какими-то общественными заслугами? Лучший учитель не обязан бросаться грудью на амбразуру. Ее призвание – учить. Нет, она бы, конечно, бросилась, если бы за спиной стоял собственный сын… По сути, так и вышло… Придет время, ей будут в ножки кланяться за то, что денно и нощно охраняла будущую знаменитость!

Мать говорила об этом так убежденно и страстно, что я разрыдался от избытка чувств и хомутом повис на ее шее.

“Все, сынок! – отстранила она меня спустя пару минут. – Бери скрипку и приступай к занятиям”.

“Может, завтра?” – попробовал я выторговать себе еще денек каникул.

“Нет, – сухо проронила мать. – Никаких завтра…”

С тоской поглядывая в ноты, я понуро открыл футляр и принялся натирать смычок канифолью. Какой может быть концерт, когда за окном гремят взрывы? Мать же считала для меня делом чести одолеть ненавистного Мендельсона. “Войны рано или поздно заканчиваются, – повторяла она, – а жизнь продолжается”.

Мендельсон мне давался с трудом… Я бы с удовольствием повозился с Вивальди, на худой конец – с Брамсом, мне же подсунули несусветную дрянь с рваным темпом, где вдобавок приходилось то и дело менять технику исполнения.

Конечно, я пожаловался матери: почему другие выбирали сами, а меня лишили этой возможности? Мать сходила в школу, пошепталась кое с кем и все выяснила. Оказалось, на заключительных концертах иногда присутствовали педагоги из музучилищ. Отличившихся учеников, случалось, забирали в интернаты для особо одаренных. Школьное начальство не желало расставаться со своими лучшими воспитанниками, потому им и давали невыполнимые задания. Меня это возмутило, но мать думала по-другому: дают такое – значит, ценят. Для нас же дело чести быть приглашенными в Одессу или Киев, на худой конец – в Кишинев. Перспектива оказаться в какой-нибудь известной консерватории выглядела заманчиво, но неприязни к Мендельсону не убавляла.

“Сережа, сколько можно натирать смычок?” – окликнула мать с кухни. Она уже сняла свой траурный наряд и занималась уборкой, впервые за последнюю неделю. Не успел я ответить, как вновь зазвонил телефон. Мать решительно направилась к аппарату. “Пусть только попробуют – я им все выскажу!” – бурчала она, на ходу вытирая руки о подол халата.