Дороте Летессье - Поездка в Пемполь

Прежде всего любовь к сыну. Он оправдание всему. И он же связал меня по рукам и ногам. Он протянул невидимую нить от меня в мир взрослых. От него я завишу с самого его зачатия, а он лишь обыкновенный мальчуган, каких в мире миллионы. Он переполняет меня чувством ответственности, забирает все свободное время. Я его мать на всю жизнь, а его ждут многие другие любови. В лучшем случае мы сумеем понимать и уважать друг друга. Но немыслимая тирания безграничной близости останется навсегда. Мой сын красив — беленький, веселый, ловкий. «Мама! Мама!» Не могу не взволноваться. Его призыв адресован мне, и никому другому. Согласна, малыш, я и вправду твоя мать.

Я навсегда на двадцать четыре года старше его, опытнее в первой любви и первых драмах. Хронологическое развитие наших ролей навсегда запрограммировано. Он живет. Я не смогу стать ни его женой, ни дочерью. Мое отторгшееся от меня дитя будет переживать свои собственные оргазмы.

Фатальная история поколений. Я, сама чья-то дочь, повторяю ошибку. Я согласна умереть, произведя в свою очередь потомство. Следую по циклам от младенчества к материнству: дочь, жена, мать, потом покойница. Мой сынишка — будущее, которое мне не принадлежит. Те, кто говорит: «Мои дети для меня все», пугают меня. Я не хочу материнства, отдающего горечью. Хочу любви и взаимопонимания для каждого из нас в своей собственной жизни.

Ведь сын не выбирал меня. Его отец, пусть в самой малой степени, предпочел меня другим. И я хотела бы, чтобы каждый день он заново выбирал именно меня. А я все время около него — необходимая, близкая. Чувствую себя нелепой: не даю удовлетворения и в то же время занимаю слишком много места. Между нами столько неизбежного! Мы из одной семьи, вроде брат и сестра и чуть-чуть кровосмесители. Мы чересчур похожи, и наши дни одинаковы. Воскресенье и то у нас украл завод.

Он говорит: «Не люблю воскресений». Воскресенье — канун понедельника, оно уже носит траур по предстоящей неделе. Вы еще не стряхнули усталости, часы бегут слишком быстро, не решаешься ни за что приняться и кончаешь скукой. Мне так хотелось бы любить воскресное утро, когда молчит будильник, и полдень, когда можно себе позволить взглянуть на небо. Мы могли бы чем-нибудь развлечься: выдувать стекло, исследовать центр Земли или путешествовать на воздушном шаре.

Но все напрасно, и по воскресеньям не размечтаешься. Мои воскресенья так неинтересны. Ощущаю себя одинокой. Подхожу к нему — хочу дотронуться, поцеловать, что-то сказать. Он отворачивается, а я все равно целую. Но настроение уже испорчено. Я стараюсь не смотреть на человека, который в ожидании понедельника коротает время за полицейским романом, и подавляю в себе желание крушить все вокруг и плакать, плакать. Я ленивая, капризная кошка, у которой лишь дурь на уме. Голова моя набита черт те чем. А ведь я тоже работаю на заводе и в классовой борьбе участвую, состою в комитете профсоюза, у меня много товарок и пристойных тем для разговоров. Вот только соблазнять меня теперь вроде бы ни к чему, да и я не тщусь покорять — хоть одной заботой, да меньше. «Перестань жаловаться, Маривон, я тебя просто не понимаю. Пойдем-ка лучше в постель, а завтра пятница — все пойдет легче». Да, по пятницам у всех поднимается настроение, зато каждое воскресенье — обманутые надежды.

В воскресные вечера никто не занимается любовью. Уже чувствуют себя на заводе. Комок в горле. Боятся шелохнуться. Ускорить бег времени. Но ничто не поможет — утром в понедельник обязательно зазвонит будильник. Иногда от отчаяния целуются.

Заводская сирена звучит ровно в восемь. Я на своем рабочем месте, инструменты разложены, детали вот-вот начнут двигаться. Ждать больше нечего. Страдание изжито. Я должна вкалывать, а не думать. Чувствую жалкое удовлетворение. Ничто меня уже не отвлечет. Он в другом цехе тоже принялся за свою работу. Мы можем молчать.

Иногда мне хочется ошеломить его какой-нибудь чудовищной выдумкой. Сказать: «По дороге на рынок я прошла мимо туристского агентства, а там как раз записывали на круиз по Эгейскому морю, и я заказала два места для нас с тобой. Да, уверяю тебя, это правда, я дала аванс. Ты доволен?» Нет, он не любит путешествовать, не понимает, к чему это. Или объявить: «Дорогой, я должна признаться тебе в чем-то очень важном. Помнишь того журналиста, который брал у меня интервью во время забастовки, его зовут Жан Франсуа, такой симпатяга. Мы с ним опять встретились… Пошли в ресторан, поговорили и кончили постелью».

Он не то равнодушно, не то оскорбленно буркнет: «Вот как…» — а я пожалею, что это неправда. Если мы в размолвке, мужчины для меня не существуют. Мне никого не хочется видеть, даже Жана Франсуа.

Перебираю все эти печальные мысли, трясясь в старом, разболтанном автобусе, и только порчу себе удовольствие. Надо лучше использовать украденный отпуск.

Прибываем в Пемполь. Чудно. Сюда-то я и стремилась. Пемполь звучит как-то несерьезно, опереточно. Пем-поль, Пем-поль, Пем-поль, Пем-поль, Пемполь — какое-то круглое название, которое немыслимо прошептать. Пемполезка… Пемполь с его отвесными скалами… В памяти всплывает шутовской фольклор, и я невольно улыбаюсь.

Пемполь — ничто. Я не таскаю с собой мечты о колонизации. Этот маленкий бретонский порт не вызывает у меня чрезмерного, стародавнего восхищения. Я люблю свое побережье, живущее сегодняшним днем, оберегающее себя от опасных приливов и несчастных случаев на море.

Летом Бретань становится проституткой, живет на содержании у туристов и продается выскочкам и торгашам. Все здесь идет вкривь и вкось. Молодежь уезжает, часто навсегда. Но упрямые, словно сошедшие с газетных полос нетипичные бретонцы борются с ядерным безумием. А некоторые бретонки, сняв свои чепцы, требуют равного с мужчинами права работать в электронике или еще где. Не слишком-то верные заветам католицизма женщины не желают умереть или попасть в тюрьму из-за аборта. Круглые шляпы на улицах можно увидеть только в День благодарения или во время старинных праздников. Все меньше становится рыбаков, но сабо и полосатые сине-белые морские тельняшки еще встречаются. В кафе, переделанных под ночные клубы, автоматы крутят за монеты пластинки. Трещотки и бретонские волынки появляются во время субботних праздников. В Бретани живут как и всюду, и только отъявленные упрямцы считают ежедневный бифштекс незыблемой традицией. Сегодня нужно защищать совсем другое — право не стать одиноким или, например, право сесть на поезд, который, не останавливаясь, проходит мимо тебя в Плуаре. Сегодня старые железнодорожные пути заросли сорной травой, нет больше омнибусов, заброшены притихшие, ставшие ненужными маленькие станции. Еще не так давно поезд шел по побережью медленно и пассажиры могли спокойно любоваться полями артишоков, раскинувшимися до самого моря. Старожилы рассказывают, что на изогнутом участке пути можно было, побежав по прямой, обогнать поезд, а на подъемах все выходили из вагонов и толкали незадачливый состав, паровозик которого выбивался из сил.

Пусть моя Бретань не самая красивая и непорочная среди других земель, я безмерно люблю ее, несмотря на все недостатки и скачки климата. Я живу между пляжами и лесами, заводом и маленькими городками, где все знают друг друга. Люблю дома, пропитанные запахом капусты и свинины, которую едят на клеенках, «галеты — сосиски», завернутые в фольгу. Люблю здешних жителей, их не всегда доброжелательное любопытство — ведь они далеки от моды, поглощены своими бедами и, обрабатывая сады, никогда не знают, зальют ли их дожди или иссушит солнце. Но я ненавижу плохое вино, от которого мужчины соловеют. Не переношу тугодумия, замыкающегося в «так положено» и «люди говорят». К климату мне тоже трудно приспособиться — он какой-то размазанный, неустоявшийся, не способный быть по-настоящему теплым, вечно зависящий от ветров и непостоянства приливов.

Сейчас отлив. Автобус останавливается у порта. Я выхожу. Делать мне нечего. Это восхитительно, как запретный плод. У меня нет часов — не важно. Дождь вроде бы перестал. Но небо не прояснилось. Какая разница! Сегодня пусть хоть конец света, все четыре времени года совместились в моем сознании, а тело уже перестало испытывать нетерпение.

До чего по-глупому я завишу от барометра, надо положить этому конец. Я должна взять верх над серостью неба, дождем, туманами, давящими на меня, над опьяняющим ветром. Не буду больше поддаваться им — даю обещание, есть вещи посерьезнее, чем мрачные зимы и холодные весны.

Иду вдоль порта, дыша полной грудью. Чувствую, как йодистые испарения пропитывают весь мой организм. Я уверена, что хорошая прогулка лучше всей той химии, которой я напичкивалась целую неделю. Я это прекратила, и мне полегчало. Беда в том, что страхкасса не оплачивает глоток свежего воздуха. Мало того, это даже воспрещается: ведь выходить из дому можно только в строго ограниченное время. Нелепо, заперев человека в четырех стенах, лечить физическую и моральную усталость. Вчера у меня не было сил пропылесосить комнату, а сейчас я, кажется, могу пройти пешком от Парижа до Бреста.