Дороте Летессье - Поездка в Пемполь

За конторкой — дама с шиньоном, она смущает меня. Дама поглощена изучением бухгалтерской книги в черном переплете, сама дама похожа на эту книгу. Темный костюм без единой морщинки туго облегает ее дородное тело. Если и матрасы здесь такие же жесткие, как ее лицо, пожалуй, лучше поискать пристанище в другом месте. Поздно, она обращается ко мне удивительно высоким голосом:

— Что вам угодно? Если вас интересует еда, так вы пришли слишком поздно или, наоборот, рано, а напитки мы подаем только с блюдами.

— Добрый день, мадам, я хотела бы, если это возможно, комнату.

— Ах, комнату? Да, свободные есть. Вы одна?

Ей-то какое дело? Она бросает косой взгляд на мою левую руку. Обручального кольца нет, но вид у меня вполне замужний.

— Да, я одна.

— И вы никого не ожидаете? Предупреждаю, после девяти часов вечера надо извещать о посетителях.

Что это еще за идиотские правила? Я впервые одна в отеле — видно, это не очень одобряется.

— Я никого не жду. Комната мне нужна для меня самой. И с ванной, если у вас есть.

Ее повадки шпика начинают, черт побери, действовать мне на нервы. Я ведь не делаю ничего плохого. Да хотя бы… я ведь совершеннолетняя! У меня есть деньги, и, если надо, я могу заплатить отдельно и за то, что я одинока, и за то, что без обручального кольца, за ванную, за горячую воду, даже за холодную, за отопление, за улыбку на лице хозяйки.

Я попросила у нее ванную комнату, просто чтобы показать, какая я требовательная, но мой бюджет на «вылазку» сильно от этого пострадает.

— Хорошо, дадим вам номер двенадцатый с ванной и видом на порт. Будете обедать?

Вопрос звучит приказом, я не могу отказаться.

— Да, мадам.

— Комнату освободите завтра рано утром?

Она явно испытывает мое терпение.

— Не обязательно. Завтракать, возможно, буду здесь.

Я стараюсь выиграть время. У меня еще нет точных планов на завтра.

— Надо знать наверняка, а не приблизительно.

За что она ненавидит меня?

— Сообщу за первым завтраком. Я еще не решила. Вас это устраивает?

— Безусловно, мадемуазель. Я провожу вас в комнату. Следуйте за мной.

Она поджимает губы, и все ее лицо искажается отвратительной гримасой. Наверное, она никогда не улыбается.

Со спины она еще величественнее. Стремительно поднимается по лестнице. У этой мерзавки хорошие ноги, я, чересчур уж много курящая, задыхаюсь. Она открывает дверь двенадцатого, поворачивается ко мне и злобно обнаруживает, что у меня нет багажа — даже самого малюсенького чемоданчика или сумки для ночной рубашки и сменного белья. Не возмутительно ли — такая отличная комната для одинокой бродяжки без белья. Я закрываю дверь, а она поспешно удаляется. Какая стерва!

Комната светлая, несмотря на бретонскую обстановку — подделку под старину. Шторы с набивными букетами цветов соответствуют обоям, которые кое-где поотстали. У окна стол — специально чтобы любоваться портом, когда пишешь открытку «Горячий привет из Пемполя».

Эта комната с ее чистотой, уродливостью, поношенностью не чужда мне. Через нее прошло множество людей. Сегодня я тут дома, а завтра утром уже не обязана даже подмести за собой натертый до блеска пол. Я вроде бы нашла необитаемый остров, рай, где все позволено и не будет иметь последствий. Никто не придет. Я ничего не должна делать. Даже еще лучше — я и не могу сделать ничего полезного, необходимого. И говорить не надо. И никаких объяснений, невзирая на подозрительные взгляды хозяйки.

Могу войти, уйти, часами сидеть сложа руки. Я для себя — незнакомка. Я спряталась в этой незатейливой декорации. Отбросить обычаи. Ни чемодана, ни обручального кольца, я опьяняюсь этим глотком свободы. Сейчас я должна была бы вкалывать на заводе.

После перерыва я совсем соловею, работаю в полусне. Соображаю, что приготовить на обед. Вообще-то есть яйца. Сварю лапшу, и дело с концом. Неотрывно слежу за стрелками больших часов над моей головой. Боже, до чего медленно ползут! Мне кажется, что каждый день они замедляют свой ход. Скоро пять часов! А я еще не выработала свою норму. Чтобы успеть выпить кофе с подружками, надо поторапливаться. Ты спишь, старушка! Всем, как и мне, осточертело, осточертело так, что и представить себе невозможно! Но я-то отлично представляю, мне все обрыдло: работа, шефы, считающие нас пешками, заработок, годный лишь на то, чтобы мы не вылезали из дерьма. Старея в этом бардаке, я мало-помалу революционизируюсь. Не издевайся, уверяю тебя, это правда, надо все разнести к чертовой матери, когда осатанеешь, то уж нет удержу! А наши ребятишки — какая их ждет жизнь с этой безработицей и прочими прелестями? С ними будут обращаться как со скотом, как с нами, даже еще хуже, если это только возможно. Ну ладно, хватит хныкать, а то совсем раскисну. Ну как, Маривон, будешь пить сок или нет?

Возвращаемся к нашим станкам. Движения не зависят от нашей воли. Голоса не слышно из-за шума машин. Находим выход — говорим беззвучно, угадывая слова по движению губ. Гримасничаем, кривляемся, щуримся или улыбаемся, чтобы вопреки всему общаться, и часто поднятые брови или складки около носа говорят больше, чем слова. На заводе все чувствуют себя до какой-то степени увечными, и иногда от этого даже становится легче.

Самые тяжелые часы дня — когда надо возвращаться после перерыва. Заводской ресторан — напротив, рабочие из разных цехов сменяют одни других. Часы перерыва точно расписаны, чтобы избежать свалки в столовой. Садятся всегда за один и тот же стол. Напротив меня, подальше, за двумя столами ест молодежь из монтажного цеха. Называют их молодыми и потому, что они действительно молоды, и потому, что недавно нанялись. Они веселятся и думают еще, что «когда завод допечет, можно с ним и завязать». Один из них мне нравится. Он безбородый и очень красивый. Белокурые волосы обрамляют локонами его тонкое лицо. Голубые глаза поражают меня своей чистотой, я еще не встречала подобной наивности. Он часто улыбается, его белые ровные зубы освещают все лицо. Во взгляде у него незащищенность и доверчивость — это трогает меня. Он не соответствует тому, что его окружает. Когда он замечает, что я смотрю на него, я опускаю глаза. У меня нет желания говорить с ним. Он для меня — прекрасный портрет.

С подружками я пью чересчур горячий кофе — ведь он не успевает остыть. Перерыв на исходе. Я смотрю на здания, облицованные голубыми плитами. Из труб валит дым. Я тороплюсь придумать что-нибудь смешное. На еду нам отведено ровно сорок пять минут. Наши жесты такие же быстрые и размеренные во время перерыва, как и на рабочем месте. И без ручных или стенных часов ноги точно чувствуют, когда им надо возвращаться к рабочему месту. Ведь иначе шеф будет ругаться, а не очень-то приятно выслушивать ругань каждый день. Иногда плюют на шефа и на три минуты опоздания — и защищаются. Но бывает и так, что мужества не хватает. Давятся, чтобы вернуться вовремя, глотают пищу молча. Когда завоет сирена, вскакивают со словами «болит спина», спрятав за ними все накопившееся отчаяние.

Сто метров от столовки до раздевалки ужасающи. Я отсюда вышла и сюда же возвращаюсь. У меня нет никакого выбора, что бы ни произошло. Не обращая внимания на подступившую тошноту, я должна идти и тянуть лямку еще четыре с половиной часа. Ведь всего лишь половина первого. А я уже достаточно сегодня наработалась.

— Что с тобой, Маривон, у тебя вид как у повешенной!

— А тебе какое дело! И вообще отстань, у меня язык не ворочается.

Я осматриваю ванную, стены слегка облинявшего небесно-голубого цвета. Сама ванна огромная и белая — у нее вполне аппетитный вид. Полотенца туго накрахмалены — именно так, как я люблю. Смягчающие белье средства — собачья чушь. В ватной мягкости совершенно исчезает вся прелесть ощущения чистоты.

Над старым умывальником с потрескавшейся эмалью — зеркало в деревянной раме. Я становлюсь в позу, как для портрета. Молодая задумчивая женщина, печальная, удивленная, веселая. Я смеюсь. Молодая, измученная, злобная женщина. Я ощериваюсь, кокетливо гримасничаю, кривляюсь, недоступная, непорочная. Становлюсь совершенно непохожей на себя. Я больше не существую. Зеркало уже не отражает моих гримас. Старая усталая женщина с ускользающим взглядом. Какой видят меня другие? Отвыкнув думать о внешности, я разучилась видеть самое себя. Я потеряла свое «я». Потускнела. Отстраняюсь от зеркала. Ведь я тут для того, чтобы нравиться себе.

Приму очень горячую ванну, посижу подольше. Плевать, если это вредно для кровообращения, как утверждает мой отец. Покой этой водной территории не будет нарушен вторжением моего карапуза. И торопиться мне некуда — варка картошки побоку.

Утверждают, что функции создают органы, с трудом верю. Если бы это было так, женщины давно уже имели бы по четыре и по пять рук, чтобы выполнить все обязанности, которые одновременно наваливаются на них, едва они перешагнут порог дома.