Роман Кофман - Пасторальная симфония, или как я жил при немцах

— А правда ли, господин комендант, будто в этом оркестре играет племянница Густава Малера?

— Не просто играет, но руководит оркестром! Этот гнусный клоун с его музыкальным гримасничаньем и не подозревал о своем вкладе в окончательное решение еврейского вопроса! Еще кофе?

— С удовольствием, шеф. Но вы обещали провести для меня небольшую экскурсию по лагерю, а заодно познакомить с обязанностями — мне будет очень полезно. Да и приятно...

— Не всегда, коллега.

Благосклонная ко мне муза географии, любезная Неата, по неведомому мне капризу устроила так, что Германия оказалась едва ли не последней из европейских стран, которые я осчастливил своим появлением. К тому времени я уже вкусил от простодушной прелести Испании, отметился во Франции, очарование которой не в познавании, а в узнавании, в радостной игре-проверке: все ли на месте в краю, знакомом с юности до последнего переулка — по романам, конечно; обласкала меня туристическим солнцем Италия, исторгнувшая когда-то из себя Возрождение, на что ушли последние запасы ее гения.

Надоедал я терпеливой публике и за морями-океанами: в непотопляемой «вещи в себе» — улыбчивой Японии, на официально несуществующем Тайване, в черно-белом, как немое кино, Южно-Африканском Союзе, в стране, которая, благодаря горделивому нраву и богатству, заставила звучать торжественно свое, если вслушаться, вполне канцелярское, название — Соединенные Штаты Америки. (Столь же величаво зовется еще одна страна — Социалистическая Народная Ливийская Арабская Джамахирия, где, бог миловал, я еще не бывал.)

Поэтому внешние приметы так называемой «развитой» страны — вылизанные газоны, сверхскоростные поезда, трудно распутываемые авторазвязки, вежливые собаки, старушки в завитых паричках и белых бриджах, запах кофе на бульварах, полицейские, способные принять роды, — не могли мне дать новой, ожидаемой с любопытством и страхом, информации. Во всем этом не было ничего «немецкого». Продолжая здесь бывать «набегами», ночуя в одинаковых отелях с пакистанскими или сенегальскими горничными и громким телевизором за стеной, я пришел к банальному выводу: «снаружи» Германию не прочувствовать. А поскольку «изнутри» невозможно, то и бог с ней. Может быть, так даже лучше...

Все внезапно изменилось.

Морской лев, жонглирующий разноцветными мячами, заяц, отбивающий на барабане джазовую дробь, медведь, пляшущий на задних лапах краковяк — чудеса, которые вызывают у нас целую череду состояний: от недоверия до изумления почти гипнотического свойства.

Украинский дирижер, предлагающий немецкому оркестру имени Бетховена свое прочтение его симфоний, — явление того же ряда.

Танцующий медведь произвел, видимо, как раз гипнотическое впечатление на простодушных музыкантов, ибо только под гипнозом оркестр со столетней историей мог после первой же встречи попроситься «под палку» заезжего дирижера из неизвестной страны, находящейся где-то между Румынией и Монголией.

Шампанского не хватило: не предполагали, что набежит столько журналистов. Обербургомистр представляет меня собравшимся так торжественно, будто присутствуют они не при подписании контракта с новым шефом симфонического оркестра и оперного театра, а сразу на открытии ему памятника. Телевизионщики целятся в меня переносными камерами. Одного из них — лысого, с черепом неправильной формы (а еще ариец!) — я представляю с противотанковым ружьем.

Мне весело. Было когда-то: приезжали из Германии очень и не очень знаменитые дирижеры — на год, на три, на пять — впрыскивать в вены молодого союза молодых республик, обессиленных гражданской войной и белокрасным террором, живительные соки европейской культуры. Прошло то время, ребята! Едем в обратном направлении. Вы позвали меня — и нам будет, чем заняться... Господин директор оркестра (ну, типичный боннский реваншист!), пошлите кого-нибудь за шампанским, битте!

— Господин Перельмутер, вы опять опоздали со своим вступлением! Где ваш до-диез?

— К черту! Подите все прочь! Не хочу! Отстаньте от меня! Ни звука больше! Где мой сын? Верните мне сына! Все вон отсюда! Ни звука больше! Не трогайте меня! Не смотрите на меня! К черту этот ничтожный контрабас: на нем даже нельзя повеситься! Где мой сын?

— Я прошу вас, господин Перельмутер, ради бога, успокойтесь! Вам нельзя отчаиваться! Вам еще нужны силы, и вы нужны всем нам! Очень нужны!

— Прочь! Молчите! Вам не я нужен, вам надо выслужиться перед комендантом! Черта с два! Убьют! Всех убьют! Всех до единого, и вас первым! Отойдите от меня! Уберите платок, это не кровь! Это я плюю на коменданта, на бараки, на всех вас, на ваш вшивый оркестр! Отойдите от меня и верните мне сына!

— Господа, перерыв!

Сигарообразный экспресс сверкает под солнцем серебряными, вымытыми с утра боками. Поезд сверхскоростной, однако уже более часа стоит посреди сонного поля. Тишина. В вагоне второго класса негромко переговариваются два пассажира — русскоговорящий немец и немецкоговорящий русский.

— Стоим...

— Стоим...

— Что объявили, я не понял?

— Объявили, что стоим.

— А причина?

— Потому что не едем.

— Нет, почему не едем?

— Потому что стоим.

— Мне не до шуток, я в аэропорт, жену встречаю.

— Не волнуйтесь, самолет тоже опоздает...

— А как же ваш хваленый Deutsche Ordnung?

— Его больше нет. Есть немецкий беспорядок. Но у вас еще хуже. Вы, похоже, из России?

— Да, с Урала.

— Я бывал в России. Наши поезда опаздывают на час-полтора, а ваша железная дорога опаздывает на сто лет... Урал — это там, где Солженицын? ГУЛАГ?

— Никакого ГУЛАГА нет. А Солженицын уже точно миллионер!

— Вы думаете?

— А как же? Столько книг настрочил из ничего... Подумаешь, посидел маленько! Значит, было за что. Просто так не сажали.

— А я читал, что как раз ни за что и сажали, и расстреливали.

— Где вы такое читали?

— У Солженицына. В «Архипелаге» и еще где-то...

— Вот я и говорю: настрочил из ничего. А вы верите.

— А вы не верите?

— Не верю, естественно. Потому что знаю точно.

— Простите, откуда знаете?

— Знаю, и все. Имею сведения.

— Очень интересно... А вы давно в Германии?

— Уже два года, слава богу, даже больше. Сестра у меня тут. Написала: приезжайте, здесь все есть. И главное — все по справедливости, чуть что — сразу к адвокату...

Тут поезд тронулся. В вагоне поселился ровный жужжащий шум, и два пассажира еще долго о чем-то судачили, о чем — не разобрать.

Вчера давали «Пиковую даму». Герман — болгарин, Лиза — русская, Полина — немка, графиня — американка, Елецкий — армянин, Маша — израильтянка, за пультом — украинец, а все вместе — немецкий оперный театр.

А утром — репетиция «Сорочинской ярмарки». В начале было забавно. В первой же массовой сцене Мусоргский разделил толпу на малороссов, цыган и евреев. Давая вступление «евреям», я взглянул в левый угол сцены, где их расположил режиссер, и увидел... четырех корейцев (все — в очках)! Вытянув тонкие шеи, они старательно выводили партию высоких теноров. И я представил на моем месте Модеста Петровича, едва опохмелившегося и протирающего глаза рукавом запечатленного Репиным халата...

Хорошо, что именно в Германии водятся самые многонациональные оркестры и оперные труппы. Боясь ступить на минное поле национальной чувствительности (еще бы!), немцы старательно микшируют любые симптомы специфического свойства.

Мне, впрочем, кажется, что неприязнь, загнанная внутрь, под кожу, склонна вызывать длительные воспалительные процессы — подчас я ощущал, как под внешне спокойной океанской зыбью образуются мощные вихри, вскипают жерла подводных вулканов, и давно затонувшие корабли вновь шевелят усами своих орудий.

— Маэстро, простите, ради бога, что я беспокою вас в перерыве. Это, конечно, не мое дело, и меня совершенно не касается, но это касается вас, а вас я беспредельно уважаю — вы, наверное замечали... Ведь я почти никогда не скрываю своих чувств.

— Двигайтесь дальше, Гурский; слишком длинная увертюра...

— Повторяю: это не мое дело, но господин Фрумкис был недоволен вашими темпами во второй части и открыто высказывал это в присутствии профессора Арнштамма и пана Крушиньского, притом они оба Фрумкису не возразили. Хочу вас заверить, что я ни в малейшей степени не разделяю их взглядов, так что будьте уверены, что...

— Это все, что вы хотели сказать?

— Если позволите, я бы хотел напомнить об одном обещании, данном вами после первой репетиции. Помните, я попросил пересадить меня поближе, на более почетное место — допустим, за второй пульт. Зная вашу порядочность, а порядочность в жизни важнее всего, я надеюсь... буду вам благодарен, сколько буду жить...