Атик Рахими - Сингэ сабур (Камень терпения)

Еще один оборот четок.

Обессиленная, она бормочет, запинаясь: «Я схожу… сошла… с ума…», запрокидывает голову. «Зачем было ему такое говорить? Я схожу с ума. Вырви мне язык, о Аллах! Пусть мой рот засыплют землей!», закрывает лицо. «Аллах, защити меня, я заблудилась, укажи мне путь!»

Ответа не слышно.

Никакого.

Ее рука утопает в космах мужа. Из пересохшего горла рвутся мольбы: «Вернись, умоляю тебя, прежде чем я потеряю разум. Вернись, это только ради детей…» Она поднимает голову. Затуманенный слезами взгляд застывает в той же пустоте, что и взгляд мужчины. «Господи, сделай же так, чтобы он ожил!» Ее голос наливается тяжестью. «В конце концов, он долго бился во имя Твое. Ради Джихада!» Она умолкает, потом снова: «А Ты, Ты оставишь все вот так, да?! А его дети? А я? Ты не можешь, нет, Ты не имеешь права бросать нас вот так, без мужчины!» Левой рукой, той, в которой четки, она придвигает к себе Коран. Ярость клокочет у нее в горле. «Покажи, что Ты есть, сделай, чтобы он ожил!» Она открывает Коран. Пальцем пробегает по именам Бога, которые на заложенной странице. «Клянусь Тебе, больше я никогда не отпущу его воевать, как последнего недоумка. Даже во имя Твое! Он будет моим, здесь, со мной рядом». Из-за рыдания, перехватившего глотку, у нее получается лишь сдавленный крик: «Аль-Каххар!» И заново начинает перебирать четки. «Аль-Каххар…» Девяносто девять раз «Аль-Каххар».

В комнате кромешная темнота.

«Мама, мне страшно. Здесь так темно». За дверью, в коридоре плачет одна из малышек. Женщина встает, чтобы выйти.

«Не бойся, доченька. Я здесь».

«Почему ты кричишь? Мне от этого страшно, мама, — жалуется дитя. «Я не кричала. Я разговаривала с твоим отцом», — успокаивает мать. Они удаляются от двери. «Почему ты называешь папу Аль-Каххар? Он сердит?» «Нет, он рассердится, если его побеспокоят». Малышка умолкает. Наступает непроглядный ночной мрак. Мулла, как и предвидела женщина, не приходил.

Она возвращается с ветрозащитной лампой. Ставит ее на пол рядом с головой мужчины и вытаскивает из кармана флакон с раствором. Аккуратно капает ему в глаза. Одна, две капли. Одна, две. Потом опять выходит, чтобы вернуться с простыней и маленькой пластиковой лоханью. Снимает грязную тряпку, прикрывающую мужские ноги. Моет ему ступни, живот, член. Вот помывке и конец, она снова накрывает своего мужа чистой простыней, проверяет, с правильным ли интервалом капает в него сладко-соленая вода, и снова уходит с лампой в руке.

Все погружается во тьму. Надолго.

На рассвете, когда хриплый голос муллы сзывает на молитву правоверных мусульман, в коридоре дома слышатся чьи-то шаги, приближаются к комнате, потом отдаляются и снова приближаются. Открывается дверь. Входит женщина. Она смотрит на мужчину. Своего мужа. Он по-прежнему здесь, все в той же позе. Вот только его глаза заставляют ее насторожиться. Она делает шаг к нему. Глаза у него закрыты. Женщина подходит еще ближе. На шаг. Бесшумно. Еще на два шага. Она смотрит на него. Ничего такого не заметно. Она колеблется. Пятясь, выходит из комнаты. Проходит по меньшей мере пять вдохов-выдохов, прежде чем она возвращается с ветрозащитной лампой. Он по-прежнему лежит с закрытыми глазами. Она валится рядом. «Ты спишь?!» Ее рука, дрожа, ложится на грудь мужчины. Он дышит. «Да… ты спишь!» — кричит она. Обводит комнату взглядом, словно ища кого-нибудь, кому еще можно сказать: «Он спит!»

Кругом пустота. Ей страшно.

Она достает маленький коврик, разворачивает его и расстилает на полу. Завершив молитву, остается сидеть, берет Коран, открывает на странице, заложенной павлиньим пером, которое она убирает и держит в правой руке. Левой перебирает четки.

Прочитав несколько строф, закладывает страницу пером, закрывает Коран и еще минуту пребывает в задумчивости, уставившись на это перо, высовывающееся из священной книги. Она поглаживает его сперва грустно, потом нервно.

Она встает, складывает коврик и идет к двери. Так и не переступив порог, останавливается. Оборачивается. Возвращается на свое место рядом с мужем. Трясущейся рукой открывает ему один глаз. Потом второй. Она ждет. Его глаза больше не закрываются. Женщина берет флакон с раствором и капает ему в глаза несколько капель. Одну, две. Одну, две. Обследует кружку капельницы. Сладко-соленая вода еще есть.

Прежде чем выпрямиться, она впивается в него беспокойным взглядом и спрашивает: «А снова закрыть глаза ты можешь?» У мужчины абсолютно отсутствующий вид, он не отвечает. Она настаивает: «Ну же, ты можешь! Еще разок!» И ждет. Напрасно.

Встревоженная, она осторожно просовывает руку под его затылок. Рука дрожит от страха. Она закрывает глаза, сжимает зубы. Глубоко вдыхает. Скорбно. Она страдает. На выдохе вынимает руку и, поднеся ее к зыбкому свету лампы, внимательно смотрит на кончики дрожащих пальцев. Они совсем сухие. Привстав, она поворачивает мужчину набок. Подносит лампу к его затылку, чтобы осмотреть маленькую, так и не закрывшуюся дырочку от ранки, синеватую, промытую от крови, но еще не зарубцевавшуюся.

Затаив дыхание, женщина нажимает на рану. Мужчина, как прежде, неподвижен. Она нажимает посильнее. Ни стона. Ни во взгляде, ни в дыхании. «Так тебе даже не больно?!» Она снова опрокидывает его на спину, наклоняется над ним, чтобы посмотреть ему прямо в глаза. «Тебе никогда не бывает больно! И не было больно никогда, никогда!» — она в гневе. «Я еще не слышала, чтобы кто-то мог жить с пулей в затылке! У тебя даже кровь не идет, никакого гноя нет, у тебя и не болит ничего! Вот оно, чудо! — говорила твоя мать… чудо распроклятое!» Она встает. «Тебя даже раненого не проймешь». Горло перехватило, и голос словно писк. «А вот я должна страдать! Я должна плакать!» Высказав все, она идет к двери. В глазах слезы вперемешку с гневом, она исчезает в темноте коридора, а в это время тень мужчины подрагивает на стене до тех пор, покуда не наступит настоящий рассвет, покуда солнечные лучи не проникнут сюда через дырки в синем и желтом небе на шторке, чтобы рассеять неверный свет лампы.

Дверь в комнату нерешительно приоткрывает чья-то рука. Или просто не может открыть. «Папа!» Голос одной из малышек громче, чем скрежет дверных петель. «Ты куда?!» Услышав женский вскрик, малышка прикрывает дверь и пятится. «Деточка моя, не беспокой твоего отца. Он заболел. Спит. Пойдем со мной!» По коридору пробегают детские ножки. «А ты, когда ты идешь туда, кричишь там, ты разве не беспокоишь его?» — спрашивает ребенок. Мать отвечает: «Да». Тишина.

В беззвучном пространстве комнаты назойливо жужжит муха. Она садится мужчине на лоб. Нерешительно. Примериваясь. Бродит по его морщинам, без особого аппетита облизывает кожу. Похоже, невкусно.

Потом она заползает в уголок его глаза. Так же нерешительно. Так же примериваясь. Пробует глазной белок, потом отбегает. Ей некуда торопиться. Она бежит дальше, запутывается в бороде, вскарабкивается по носу. Взлетает. Осматривает все тело. Снова садится. И опять на лицо. С жадностью припадает к трубке, исчезающей в этом полуоткрытом рту. Облизывает ее, пробежав всю, до самого уголка губ. Нет, слюны нет. Никакого вкуса. Она бежит еще вперед, вот она уже во рту. И падает в эту яму.

Ветрозащитная лампа выдохлась и слабо пыхтит вхолостую. Ее фитиль погас. Возвращается женщина. Ею овладевает глубокая усталость — и ее душой, и ее телом. Нетвердой походкой подойдя к мужу, она встает рядом с ним. Еще боязливее, чем вчера. Безнадежным взглядом долго смотрит на неподвижное тело. Она садится между мужем и Кораном, который открывает на заложенной странице. Ее палец скользит по именам Бога, поочередно. Подсчитывает их. Останавливается на семнадцатом имени. «Аль-Ваххаб, Дарующий», — шепчет она. Горько улыбается уголком губ. «Не нужен мне дар», — и выхватывает за высовывающийся из Корана кончик павлинье перо. «Мне уже не хватает духу произносить Божьи имена». Она поглаживает пером губы. «Да будет благословен Господь… он спасет тебя. Без меня. Без моих молитв… должен спасти».

Стук в дверь заставляет женщину умолкнуть. «Наверное, мулла». Никакого желания открывать. Опять стучат. Она колеблется. Стук настойчивый. Она выходит из комнаты. Вот ее шаги уже на улице. Она с кем-то разговаривает. Это во дворе, за стеклами слов не слыхать.

Дверь комнаты боязливо толкает чья-то рука. Входит одна из малышек. Под взлохмаченными волосами — нежное личико. Тонкое. Маленькие глазенки уставились на мужчину. «Папа!» — бросает она и боязливо подходит. «Папа, ты спишь? А что это у тебя во рту?» Она показывает пальчиком на трубку капельницы. Подходит совсем близко, хочет и не решается провести рукой по его щеке. «Да ты ведь не спишь! — кричит она. — Зачем мама все толкует нам, что ты спишь? Мама сказала, что ты заболел. Она не разрешает нам зайти и поговорить с тобой… а сама-то только и делает, что с тобой разговаривает». Она хочет сесть рядом, но застывает, застигнутая врасплох криком сестренки, которая просовывает голову в дверь. «Тише!» — так же строго, как мать, кричит та, подбегая к ней. «Иди, иди сюда», — отвечает другая, таща ее за руку ближе к отцу. Бросив на него быстрый взгляд, в котором заметно сомнение, младшая вспрыгивает ему на грудь и теребит туда-сюда за бороду. Вторая истошно вскрикивает: «Папа, ну скажи!» — склоняется к его губам, хватается за трубку. «Выплюнь эту штуку! И скажи!» Она вынимает трубку, прислушиваясь — вдруг хоть слово скажет. Ничего. Только шум вдохов-выдохов. Медленных и глубоких. Она внимательно смотрит в полуоткрытый рот отца. Заинтересованная, погружает руку внутрь и извлекает муху. «Муха!» — кричит она, с отвращением бросая ее на пол. Младшая хохочет и прижимается к груди отца обветренной щекой.