Вуди Аллен - Побочные эффекты

После любовных игр он, как всегда, прекрасно заснул, а наутро, к полному своему изумлению, был арестован по обвинению в убийстве Гастона Бриссо.

В полицейском участке Клоке клялся в своей невиновности, но ему сообщили, что в квартире Бриссо и на брошенном пистолете найдены многочисленные отпечатки его пальцев. И конечно, зря он, когда влез в окно, оставил запись в книге гостей. Все ясно. Спорить бессмысленно. Ему крышка. Следствие завершилось, едва начавшись. Начался суд не суд, а сущий цирк, хотя и возникли трудности при доставке слонов в зал заседаний. Клоке признали виновным и приговорили к гильотине. Адвокат подал прошение о помиловании. Прошение отклонили из-за несоблюдения формальностей: стало известно, что адвокат подавал его, наклеив фальшивые усы.

Прошло полтора месяца. Вечером накануне казни Клоке сидел в одиночной камере и снова и снова пытался осознать случившееся. Но — безуспешно. Особенно эти слоны в зале суда… Завтра в это время он уже будет мертв. Клоке всегда думал, что смерть — это то, что бывает с другими. «Я заметил, это часто случается с толстяками», — сказал он своему адвокату. В приложении к нему самому смерть представлялась Клоке абстракцией. Люди смертны, рассуждал он, но смертен ли Клоке? Он никак не мог найти ответа. Однако несколько схематических рисунков, сделанных тюремщиком на штукатурке, все прояснили. Спастись нельзя. Скоро его больше не будет.

Меня не будет, с тоской думал он, а мадам Плотник, чье лицо напоминает что-то из меню рыбного ресторана, останется. Его охватила паника. Ему захотелось убежать и спрятаться, а лучше превратиться во что-нибудь твердое и долговечное — в массивный стул, например. У стула какие проблемы? — думал он. Стоит себе и стоит. Никто его не беспокоит. Ему не надо платить за квартиру и думать об инфляции. Стул никогда не стукнется большим пальцем об угол и не засунет невесть куда свои беруши. Он не обязан улыбаться и ходить в парикмахерскую, его можно взять на вечеринку, не опасаясь, что он раскашляется или устроит сцену. Стул существует просто для того, чтобы на нем сидели люди. Потом они умирают — и на стул садятся другие люди. Эти размышления успокоили Клоке, и, когда утром пришли брить ему шею, он прикинулся стулом. Его спросили, чего бы ему хотелось на свой последний завтрак, он ответил: «Зачем вы спрашиваете у мебели, что она хочет есть? Не лучше ли заново обить меня?» Все уставились на него, он обмяк и пробормотал: немного салата, больше ничего.

Клоке всю жизнь был атеистом, но, когда пришел священник отец Бернар, спросил у него, не самое ли теперь время обратиться. Отец Бернар покачал головой: «Боюсь, в это время года основные религии переполнены. Даже не знаю, что вам предложить. Попробую созвониться и подыскать что-нибудь в индуизме. Правда, понадобится фотография три на четыре».

Не стоит, подумал Клоке. Судьбу надо встречать в одиночку. Бога нет. Жизнь лишена смысла. Все проходит. Даже творения великого Шекспира исчезнут в миг, когда взорвется Вселенная. О «Тите Андронике», допустим, сильно жалеть не стоит — но как же все остальные пьесы? Ничего удивительного, что люди кончают с собой! Почему в самом деле не прекратить этот абсурд? Чего ради ломать голову над бессмысленной шарадой, именуемой жизнью? Что заставляет нас мучиться? Да ничего, кроме тихого голоса, который говорит где-то внутри: живи. Всякий раз мы слышим, как кто-то незримый велит: надо жить. Клоке узнал этот голос. Это был голос его страхового агента. Ясное дело, Фишбейну не улыбается выплачивать страховку, подумал Клоке.

О, как бы ему хотелось сейчас оказаться на свободе! Просочиться сквозь стены тюрьмы и скакать по цветущему лугу! (Клоке всегда скакал, когда бывал счастлив. Собственно, это и спасло его от фронта.) Мысль о свободе одновременно окрылила и ужаснула Клоке. «Будь я свободен, я сумел бы раскрыться полностью. Может, стал бы чревовещателем, я ведь всегда об этом мечтал. А не то пошел бы в Лувр в одних плавках и маскарадных очках с большим носом».

Он представил себе, как много еще мог бы совершить, почувствовал дурноту и почти уже упал в обморок, когда дверь камеры открылась и охранник сообщил, что только что явился с повинной настоящий убийца Гастона Бриссо.

— Вы свободны, можете идти.

Клоке опустился на колени и поцеловал каменный пол. Потом он запел «Марсельезу». Потом заплакал. Затем пустился в пляс.

Через три дня его задержали в Лувре в плавках и маскарадных очках с большим носом и снова посадили в тюрьму.

Предыстория: Шотландия, 1823 год.

Арестован мужчина, укравший корочку хлеба. «Я только корочки люблю», — объясняет он, и в нем опознают вора, который терроризировал в последнее время несколько мясных харчевен, выкрадывая лишь крайние куски ростбифов. Преступника по имени Соломон Энтвисл отдают под суд, и суровый судья приговаривает его к каторжным работам с освобождением на пятом или десятом году (какой наступит раньше). Энтвисла сажают под замок, а ключ, предвосхищая прогрессивные веяния в тюрьмоведении, выбрасывают. Упорный Энтвисл берется — вопреки безнадежности — за отчаянно трудное дело: начинает рыть туннель свободы. Без устали работая ложкой, он прокапывает ход под тюремными стенами, а потом — ложка за ложкой, пядь за пядью — миновав Глазго, добирается до Лондона. По пути делает остановку, чтобы выйти на поверхность в Ливерпуле, но решает, что под землей лучше. В Лондоне тайком проникает на борт грузового судна, отходящего в Новый Свет, где он мечтает начать жизнь сначала, на сей раз в виде лягушки.

Прибыв в Бостон, Энтвисл знакомится с Маргарет Фигг, миловидной школьной учительницей из Новой Англии; пикантность девушки состоит в том, что она сначала печет хлеб, а потом кладет его себе на голову. Очарованный, Энтвисл женится на ней, и они открывают лавчонку, где предлагают шкуры и ворвань в обмен на резные изделия, раскручивая спираль бессмысленной деятельности. Коммерческий успех не заставляет себя ждать, и уже в 1850 году Энтвисл богат, образован, респектабелен и изменяет жене с крупной самкой опоссума. Маргарет Фигг родила ему двух сыновей — нормального и дурачка, хотя разницу понять трудно, пока кто-нибудь не даст каждому по игрушке йо-йо. Маленькому торговому предприятию суждено было вырасти в огромный современный универсальный магазин, и, когда Энтвисла в восемьдесят пять лет отправляет на тот свет оспа в сочетании с ударом томагавка по башке, он умирает счастливым.

Примечание: не забыть сделать Энтвисла приятным человеком.

Место действия и приметы, 1976 год.

Двигаясь на восток по Олтон-авеню, сначала проходишь склад братьев Костелло, затем мастерскую Эйдельмана по ремонту талесов, затем похоронное бюро Чоунза, затем бильярдную Хигби. Ее владелец Джон Хигби — коренастый человек с густой лохматой шевелюрой; в девять лет он упал с лестницы, поэтому теперь, если хочешь, чтобы он перестал скалить зубы, его надо предупредить за два дня. Если повернуть от Хигби на север города — в его «жилую» сторону (хотя теперь там деловая сторона, а жилая переместилась в другую сторону), то увидишь небольшой зеленый парк. В нем прохаживаются и беседуют горожане, и, хотя тут не случается ни грабежей, ни изнасилований, к гуляющим нередко пристают попрошайки и люди, утверждающие, что знакомы с Юлием Цезарем. Сейчас бодрящий осенний ветер (который здесь называют сантаной,[8] потому что он дует всякий раз в одно и то же время года и многих, кто постарше, выдергивает из обуви) срывает с деревьев последние листья и сбивает их в мертвые кучи. Возникает почти экзистенциальное чувство бесцельности всего сущего — особенно после закрытия массажных салонов. И отчетливое ощущение метафизической «инакости», которую не объяснить словами — разве только сказать: «Это непохоже на то, что обычно бывает в Питтсбурге». Сам город — своего рода метафора, но чего? И не только метафора, но и прямое подобие. Он «на своем месте». Он «здесь и сейчас». И вместе с тем «позже». Это любой город в Америке — и в то же время не город. Этим он страшно сбивает с толку почтальонов. А самый большой универмаг в нем называется «Энтвислз».

Бланш (прототип — двоюродная сестра Тина):

Бланш Мандельштам, милая толстушка с нервными пухлыми пальчиками и слабым зрением, требующим очков с толстыми стеклами («Я хотела быть пловчихой и участвовать в Олимпийских играх, — сказала она своему врачу, — но с плавучестью у меня проблемы»), просыпается от сигнала радиочасов.

Когда-то Бланш можно было назвать хорошенькой, но давно — в эпоху плейстоцена, не позже. Однако для ее мужа Леона она «самое красивое создание на свете, не считая Эрнеста Боргнайна».[9] Бланш и Леон познакомились много лет назад на танцульке для старшеклассников (танцует она превосходно, правда, во время танго постоянно сверяет свои шаги со схемой в несколько футов длиной). Они разговорились и поняли, что очень часто им нравится одно и то же. Оба, например, любили спать на беконных чипсах. Сильное впечатление на Бланш произвело то, как Леон одевается: раньше она никогда не видела, чтобы на человеке было сразу три шляпы. Влюбленные поженились, и вскоре у них случилась первая и единственная супружеская близость. «Это было божественно, — вспоминает Бланш, — правда, Леон, помнится, попытался вскрыть себе вены».