Юрий Морозов - Если бы я не был русским

После оставления навсегда своей трудовой вахты в котельной Серафим написал «Сарказмы» («творчество заурядного русского кочегара»). Это произведение в произведении. Цитировать его бесполезно, потому что пришлось бы воспроизводить целиком. Заглавие говорит само за себя. Этот вид юмора чёрен, точен, во многом коренится «в Хармсе», столкновения со знаменитыми именами только с виду злобны, они не против них, а против трафаретов мышления… В общем, читатель Юрия Морозова достаточно умён, чтобы разобраться самостоятельно, а другим всё равно не объяснишь.

В «демократической кутерьме» вышла в свет книжка Серафима: «Книга стояла на полке книжного магазина во всей своей безобразной простоте и трогательной беззащитности. Каждый мог взять её и надругаться над ней, и каждый мог не взять её и тем самым надругаться тоже»…

Серафим получил деньги за книгу и, несмотря на многообещающие свидания с Линой, Юлией-Аделаидой, покинул город, продолжая искать успокоение своей мятежной души и никому, в том числе и ему, неведомой правды, уехал с «белыми братьями» в горы. Но и здесь оказалось всё то же. «И что за невезение Серафиму! Куда не ткнётся — всё одно и то же: инстинкты, комплексы да голый фрейдизм…» Встреча с другом-художником и другом друга в красном галстуке и чёрном пиджаке (отличительные особенности членов «Русского союза» в романе) в «Погребке», расчувствовавшегося за водкой при воспоминаниях «нищего прошлого», окончилась ссорой и дракой, 15 сутками отсидки Серафима, но не «приятелей». Милиция отнеслась к ним «с пониманием», к этим «тупоголовым жидоморам», как их окрестил Серафим.

И вот накопилось в душе его столько, что, украв в своей бывшей школе пистолет, натренировавшись стрелять по свечкам, задумал Серафим хлопнуть на «их» митинге главу «Русского союза». Но и террор не удался, потому что главой-то оказался Жорка Аверьянов. А Лина, стоявшая в толпе совсем рядом, поцеловала Серафима. Бежит Серафим оттуда под крики «Вся власть Союзу!», теряет пистолет. Весна. Набережная. Литейный мост. Полёт с моста в бездну. Только вспоминает Серафим, что он умеет хорошо плавать.

Покоя Серафим Бредовский не находит и в монастыре, где он было умиротворился и начал трудиться в тишине и на лоне природы во славу Божью. Ведь бежал он из города без документов. Пришлось уйти.

И вот добрёл он до деревни Удово. Крохотной деревушки, а когда-то бывшей большим селом на 120 дворов. Жили нынче тут несколько старух, Володька-глухой да мальчонка Костя. Поля давно поросли сорными травами, а дороги размыли дожди… Описание того, как живёт Удово и его оставшиеся поселяне, мы, а вернее автор, нашёл в рассказе Серафима, оставленном в домишке, где тот жил некоторое время. Рассказ назывался «Володька-глухой». Послал автор рассказ редакторше М. в её журнал «Секс и национальное самосознание». Рассказ не напечатали, зато прислали абсурдный ответ, более абсурдный, чем жизнь в деревне Удово, где разрушились не только дома и коровники, но и нравы, традиции, вера.

Володька-глухой как бы дружил с мальчиком Костей, которому он сначала случайно отрубил палец, а потом постепенно Косте пришлось отдать почти все выступающие части своего тела, чтобы не потерять дружбу глухого, являющуюся для него единственным развлечением и ценностью в этой глухомани.

«В преддверии весны оцепенение и чувство богооставленности усилились. Человек науки объяснил бы это отсутствием витаминов и солнечного света, но мыслящие люди нашего времени, и я в их презренном числе, с подозрением относятся к слову «наука», находя в нём что-то от паука фонетически, а онтологически нечто прямо противоположное этимологии этого слова, означающего всего-навсего суеверие XX века».

Бегство Серафима из деревни окутано мистическим ужасом его души и отсутствием реальных причин к этому. Ночью он выбежал, «сорвав крючок и распахнув дверь, нечленораздельно мыча, со стоящими вертикально на голове длинными, уже полуседыми волосами …Широкую просеку, на которой он очутился, заливало лунное серебро, словно театральную сцену в момент любовных объяснений».

Художественным противовесом абсурду ситуаций, гротескам является глубокий лиризм автора, сила владения тем, что он бесконечно ценил в русской культуре, — возможностями русского языка.

Опять к Серафиму «приближался антропоморфный ужас в виде человека в бесформенной одежде…», приблизился и исчез. А Серафим «…словно человек, внезапно попавший на Юпитер … оторвал от земли многопудовое тело и, утвердившись на чугунных ногах, сделал первый шаг во всё сгущающееся и не предвещающее ничего хорошего будущее».

Мчится, уносит Серафима в никуда товарняк. В тёмном вагоне он слушает исповедь убийцы, лицо которого в лунном свете не соответствовало страшному, а скорее, грустному рассказу.

Сойдя на пустынной станции и взобравшись в горы, Серафим приковал себя цепью, найденной в вагоне товарного поезда, к дереву. Пути назад нет. Ключи брошены в пропасть. Постепенно он теряет силы. И вороны всё более густой и постоянной толпой ожидают вокруг его смертного часа. Но даже здесь, на «столпе», временами жестоко наплывают то голод, то похоть.

Вот и прошёл герой свой путь — путь Мученика.

Эпилоги № 1 и № 2 автор пишет, как бы играя, вернее «манипулируя» сюжетом, показывая, что всё это могло бы быть…

В целом роман «Если бы я не был русским» материализован в противофазе с процессами, разложившими последнюю «империю зла» в истории человечества. Однако здесь не подходят никакие образы соответствия, даже противофазные, а только временные в качестве координат привязки. Всё остальное в романе не вместе с эпохой, а перпендикулярно от неё. Особенно «не вместе» главный герой романа Серафим Бредовский, и настолько не в ногу со временем, с обществом, его окружившим, как ночной кошмар, с его любовными поединками-дуэлями, с родными, друзьями, с самим воздухом, которым он дышит, что удивительно, как много страниц до конца романа ему удаётся продержаться. Это что-то вроде истории о человеке без кожи или тех, кому нельзя появляться на солнце без скафандра астронавта (Ю. Морозов).

Роман на самом деле — вне времени. В перспективе вечности слова «перестройка» и «Горбачёв» — категории эфемерные, а искусство и настоящая литература, каковой является роман — субстанция вечности.

По количеству страниц «Зону возврата» и «Парашютистов», написанных в 1992 г., наверное, не совсем правильно относить к романам. Тем не менее сюжеты, композиции, количество героев и все литературные тонкости автора в этих вещах позволяют называть их таковыми. Начну с анализа первого — «Зоны возврата».

Роман-путешествие порождает по прочтении его, прежде всего, мысль об одновременном бегстве главного героя, Ивэна, от судьбы и погоне за ней. Погоне за неизвестностью, за неисполнимостью и исполнившимся когда-то, воплощённом в образе женщины-незнакомки, может быть, несостоявшейся сестры, а возможно, отнятой в ранней молодости возлюбленной. События и настроения героя то и дело сменяются, реагируют на мигающие сигналы маяка Афродиты, заворожившей его прозрачным зеленоватым, слегка раскосым разрезом глаз. В погоне за ней он путешествует по России, а скорее всего, по жизни (между прочим, с любимой молодой женой Илоной).

Ещё не на первом плане и не в виде отдельного героя начинает существовать преследовавшее в дальнейшем Ю. Морозова чувство реальности двух сущностей в человеке, и в нём тоже. В «Зоне возврата» вторая суть — это мерзкий карлик, толкающий Ивэна на неприглядные и даже грязные поступки, авантюры, одетые в платье приключений и неодолимого влечения к «сестре-незнакомке»: «Её звенящая, как струна, фигура прорезала десятиэтажной высоты вокзальное стойло щемящей душу мелодией, и не слушать её не было сил». Так герой превращается в сомнамбулу. И выводит его из этого состояния только их взаимная любовь с женой Илоной.

Ивэн и Илона — созвучие имён, изобретённое супругами. Они предстают перед нами, как красивая и интеллигентная пара. Но у каждого за плечами своя история. Илона вся устремлена в будущее, поглощена любовью к мужу. Если она и оглядывается, то для того, чтобы ответить на его размышления, пофилософствовать вместе, в чём-то попытаться убедить его. Жить с ней «фантастически легко и просто», «с ней, как с ангелом, естественно, падшим». До встречи с ней даже сама жизнь угнетала его, «как тяжёлая болезнь с ранних лет», представляясь «зоосадом олигофренов и даунов». В юности он решил «медленно, но верно осуществлять Уход». Строил планы побега на реактивном истребителе, на котором нужно взлететь высоко над морем и спикировать на его дно: «Одним дураком меньше, да и военной игрушкой». Именно для осуществления этого замысла Ивэн и пытался поступить в лётное училище. Уход стал сверхзадачей жизни. И хотя любовь к женщине порою заставляла его притормозить свои «мечты», и «жил он давно не мальчиком, производственный процесс любовного дела всегда несколько травмировал его трансцендентную душу». Второй навязчивой идеей, посетившей Ивэна, стала мысль о сестре как связующем звене с миром женщин. Она всё сильнее уводит его за манящим в пропасть карликом. В погоне за незнакомкой, уже в Киеве (до этого были Питер и Москва), Ивэн знакомится с некой Ольгой, отнюдь не являющейся той самой незнакомкой, и попадает в грязную историю. Он пытается сделать усилие и уйти от разворачивающейся ситуации, но слышит свой же голос: «Этого вина и этой женщины ты всё-таки не пробовал». Карлик совсем осмелел, и Ивэн очнулся среди «порнографического безобразия», хотя «слава Богу, он, Ивэн, был здесь уже ни при чём».