Леонид Габышев - Одлян, или Воздух свободы

Оцепенение Коли прервалось окриком старшины:

— Разобраться по двое!

Их снова пересчитали и повели в баню. Она имела вид приземистого сарая с двускатной крышей. Они вошли в низкие двери. Здесь небольшой тамбур, из него вели две двери — одна налево, другая направо. Старшина открыл левую дверь, и зеки последовали за ним. Когда все зашли, старшина скомандовал:

— Раздевайтесь побыстрей. Вещи в прожарку.

И вышел.

В стене открылось окно не окно — целая амбразура, и по пояс высунулся заключенный — работник хозяйственной обслуги, одетый в хлопчатобумажную черную куртку, и сказал:

— Вещи сюда.

Зеки клали вещи на высокий квадратный стол с толстыми ножками, стоящий перед окном, голые проходили через холодный тамбур и входили в другую дверь. Здесь зеков наголо стригли три дюжих румяных молодца из хозобслуги старыми ручными машинками и клочьями выдирали волосы. Командовал баней вольнонаемный, тощий, сутулый старикашка с сиплым голосом. На нем длинный черный халат, застегнутый на все пуговицы, из-под халата выглядывала красная клетчатая рубашка, этим и отличавшая его от хозобслуги. Ей вольные вещи, кроме теплого белья, не полагались. И еще у него в отличие от хозобслуги были волосы — мягкие, редкие, седые, зачесанные назад.

Сиплый раздал ножницы и, взяв в руки машинку, просипел:

— Лобки, лобки стригите. — И протянул машинку оказавшемуся рядом зеку.

Лобки так лобки (Коля никогда не слышал этого слова), и все по очереди стали их стричь. После этих процедур зеки брали из посылочного ящика кусочек хозяйственного мыла, он утопал в кулаке, и заходили в моечное отделение.

Взяв оцинкованный изогнутый тазик и набрав в него воды, Коля сел на деревянную скамейку и стал брызгать на себя воду — мыться ему не хотелось. Посмотрел на других зеков: они с усердием терли себя истерзанными, с козий хвост, мочалками, фыркали и отдувались, снова набирали горячей воды, крякали от удовольствия, терли друг дружке спины. Совсем как в вольной бане. Коля, пересилив себя, намылил остриженную голову, поскреб для виду, смыл мыло, набрал погорячее свежей воды и стал снова брызгать на себя. Сидеть, не обливаясь горячей водой — холодно. Эту противную мочалку, которой обувь вытирать не каждый станет, брать в руки не хотелось. Но более всего ему не хотелось мыться в тюремной бане. Он окатил себя водой и набрал еще. Тут отворилась дверь, но не та, в которую заходили, и старшина, несмотря на то, что еще не все помылись, гаркнул:

— Заканчивай мыться! Одеваться!

Коля окатился водой и первый пошел в то помещение, где они сдали вещи в прожарку. Он понял — баня построена по кругу. На грязном полу в беспорядке валялись вещи. Отыскал свои. Из окошка их, горячие после прожарки, выбросили на пол. Их и сейчас невозможно было надеть — особенно жгли руки металлические пуговицы. Зеки едва разобрались с вещами — их повели на склад получать постельные принадлежности.

Наступало утро. Но на улице все так же темно. Снег искрился от яркого освещения. Заметно движение хозобслуги. Готовили завтрак.

Этапников завели в длинное одноэтажное здание. Здесь находилось несколько камер для заключенных и тюремный склад. Стали выдавать матрац, наматрасник, подушку, наволочку, одеяло и кружку с ложкой. Подошла очередь и Коли. Кладовщица, взглянув на него, улыбнулась:

— Ты к нам не в первый раз?

— В первый.

— Что-то лицо знакомое. Ну сознавайся, что не в первый.

— Нет, в первый.

Забрав вольную одежду, кладовщица выдала ему тюремную. Малолеток, в отличие от взрослых, переодевали, и им вместо наматрасника давали простыни. Коля отошел в сторону и стал одеваться. Серый застиранный хлопчатобумажный костюм велик. Рукава подвернул, а брюки поддернул. Разбитые ботинки размера на три больше. Каблуки почти что сносились. Шнурков не было. И фуфайка велика, а шапка еле держалась на затылке.

Зеков повели в трехэтажный корпус. На улице брезжил рассвет.

Петрова закрыли на первом этаже в пустую сводчатую вытянутую в длину камеру. В ней — три железные кровати с забетонированными ножками. У левой стены — стол, рядом — бачок для воды, а на бачке вместо кружки алюминиевая миска. У противоположной от двери стены, под окном — две трубы отопления.

Коля положил матрац на кровать, на ту, что стояла ближе к дверям, а значит, и к параше, и сел. «Интересно, — подумал он, — в КПЗ говорили, что в камерах много людей, есть радио, шашки, шахматы, свежие газеты. А здесь одиночка».

Через зарешеченное окно ничего не видно — с улицы прибиты жалюзи. Он расправил матрац, вата в нем сбита комками, и лег лицом к двери. «Сколько буду сидеть один?»

Пролежал до обеда, разглядывая сводчатый потолок, стены, дверь… Иногда вставал, оправлялся в парашу, пил холодную воду и ложился снова. Скукота. Открылась кормушка, и ему подали обед — гороховый суп и овсяную кашу.

Мысли его путались. От тюрьмы перескакивали, к КПЗ, к дому, к училищу. И все же Коля твердо верил: срок ему не дадут, на худой конец — условно. Да и бог с ним. Лишь бы свобода.

После ужина Коле сказали собраться с вещами и повели на второй этаж. Дежурный, достав из-за голенища яловых сапог фанерку, формой как разделочная доска для хозяйки, только поменьше, поставил карандашом пополнение в двадцать восьмую камеру и открыл ее.

Коля решил быть пошустрее и смело переступил порог. Пацаны сидели и лежали на кроватях. Едва захлопнулась дверь, как все повскакали с мест, гогоча от радости.

— О-о-о! Камбала!!! Где тебя поймали? — прокричал белобрысый мордастый парень, с восторгом оглядывая Петрова.

Вопрос повис в камере. Все молчали, устремив пять жадных взоров на новичка. У него не было левого глаза, и он наполовину прикрыт. Под невидящим глазом зияла ямка, в нее запросто поместиться воробьиное яйцо. Ямка напоминала воронку от авиабомбы, но во много раз меньше. Из воронки в четыре разные стороны расходились темные грубые рубцы.

Коля не оробел и, улыбнувшись, ответил:

— Тура обмелела, вот меня и поймали.

Пацаны загоготали громче и подошли ближе, внимательно разглядывая новичка. Он — невысокого роста и выглядел сопляком. Коля рассматривал их. Малолеток — пять. Сильно здоровых нет, но он всех меньше. Он стушевался. Нехорошее предчувствие закралось в душу. «Если полезут драться — отвечу, будь что будет».

— Ребята, куда матрац положить?

— Да вот, — указал белобрысый на пустую кровать. — Ложи сюда.

Другой, похожий на цыгана, парень обвел прищуренным взглядом сокамерников и, заикаясь, сказал:

— Да ты раздевайся. Это теперь твой дом.

Коля сбросил бушлат и шапку на кровать, хотя в камере была вешалка, но кровать ближе. Парни закурили, и Коля попросил у них. Прикурив, сильно затянулся.

— Ну, откуда будешь? — спросил белобрысый.

— Из Заводоуковского района, — ответил Петров и, чуть помолчав, спросил: — Земляки есть?

— У нас нет. Там, — и парень показал рукой в стену, — в какой-то камере есть.

Ребята расселись на кроватях. Сел и Коля.

— По какой статье? — спросил, заикаясь, цыган.

— По сто сорок четвертой.

— Кого обчистил?

Коля задумался.

— Я вообще-то никого не чистил. Шьют мне две кражи.

— Э-э-э, — протянул белобрысый. — Он в несознанку. Вяжи об этом.

Ребята курили и расспрашивали Петрова, сколько человек пришло этапом, много ли малолеток, первый ли раз в тюрьме. Он отвечал, а сам рассматривал камеру. Она небольшая. Всего три двухъярусных кровати. Он занял шестое, последнее свободное место. Возле вешалки с фуфайками, на табурете, стоял бачок с водой. В углу у самой двери притулилась параша. У окна между кроватями — стол. На столе — немытая посуда. Стол и пол — настолько грязные, что между ними никакой разницы.

Ребята встали, и цыган сказал:

— Тэк-с… Значит, в тюрьме первый раз. А всем новичкам делают прописку. Слыхал?

— Слыхал.

В чем заключается прописка, Коля не знал.

— Надо морковку вить. Сколько морковок будешь ставить?

Ребята называли разные цифры. Остановились на тридцати: двадцать холодных и десять горячих.

— А банок с него и десяти хватит, — предложил один.

— Десяти хватит, — поддержали остальные.

Морковку из полотенца свили быстро. Ее вили с двух сторон, а один держал за середину. То, что они сделали, и правда походило на морковку, по всей длине как бы треснутую. Цыган взял ее и ударил по своей ноге с оттяжкой.

— Н-нештяк.

— Добре, — поддакнул другой.

Посреди комнаты поставили табурет, и белобрысый, обращаясь к худому и потому казавшемуся высоким парню, сказал:

— Смех, на волчок.

Смех вразвалочку подошел к двери и затылком закрыл глазок.

— Кто первый? — спросил белобрысый и, протянув парню с пухлым лицом морковку, добавил: — Давай короче.