Ирина Крицкая - У женщин грехов не бывает!

Я открыла глаза и увидела Анечку с носильщиком. Они стояли и смотрели на мои конвульсии. Анечка грызла ноготь, араб ждал чаевые, я сморкалась в новое белье.

Спокойно умереть не дали, Анечку приморозило, так что мне пришлось вставать. Я вытряхнула монетку из кармана и гаркнула на араба:

– Спасибо!

Так грубо рыкнула, как будто это он сказал мне «несудьба».

Я сделала высокую прическу, напялила узкую юбку, босоножки на воттакенном каблуке. «Все!» – я хвостом тряхнула.

Лера отклячил зад, застегивал липучки на кроссовках. «Все!» – сам себе в зеркало кивнул.

И мы пошли напиваться.

Все как обычно было в кафехе под пальмами. Как будто Лера и не ждал мой самолет, как будто не было меня. Те же скатерки в красную клетку, та же водка и куриный шашлык, та же девочка, и заказ, «как обычно», только столики убрали с улицы, слишком сильный был ветер.

Шимшон хотел спросить: «Когда?». Ведь было же объявлено: «Ирочка моя ко мне летит…». Спросить хотел и рот уже открыл, но Лерочка взял телефон. Звонил какой-то Ромка Зарецкий, перебил.

Ромка ругал арабов. Так громко вопил, что было слышно из трубки: «Заебали уже эти арабы!». Лера кивал, соглашался: «Да, да, да, еще как…» – и вздыхал про себя: «Опять моя девочка у арабов».

Машина Ромки Зарецкого взлетела на воздух. Всего неделю назад он купил своей любимой жене новую тачку – и чао, взорвали поганцы. Машина стояла у ресторана, в котором ее обмывали, и надо же… «О-е-ей, какие бывают случайности» – ракета упала на парковку. И, как обычно, никаких пострадавших, только Ромкина тачка сгорела, а две другие, что стояли рядом, – ничего, совсем немножко поцарапало. «Как знали, сволочи! – Ромка орал. – Специально в мою тачку целились!»

Лера слушал вопли Зарецкого и думал: «Ну и хер с твоей тачкой! Девочка моя у арабов осталась, а он мне тут трындит за какую-то тачку».

– Слышишь меня? – Лера поднял рюмочку. – Мы тут все пьем за тебя! Слышишь? За твое здоровье пьем!

Зарецкий не унимался. Лера положил телефон на стол, и, пока жевал свою курочку, из трубки были слышны матюки этого дальнего родственника.

Шимшон пробурчал, как обычно в таких случаях, местную дежурную поговорочку:

– Живем, как на пороховой бочке…

Ашот достал косяк. И Лерочка нетерпеливо следил за красным огоньком. Он глубоко затянулся и задержал дыхание.

И я затянулась. Глубоко вдохнула и тоже задержала. А потому что папа все мозги мне простучал своей дыхательной гимнастикой. Показывал и щеки надувал: «Вот так вот, – говорил, – вдыхаешь глубоко… Ааааах – а затем медленно, медленно выдыхаешь». Я взяла мундштук от кальяна и затянулась аааааах – поглубже. Вода в зеленой колбе забурлила, я смотрела на пузыри и медленно выпускала дым.

Мне арабы не мешали. Официанты улыбались из последних сил, бегали по залу как тореадоры. Они не успевали обойти весь лобби – выпивка мгновенно испарялась с подносов. В конце сезона в Шарме пили русские.

Я выбрала столик напротив подиума с музыкантами и вытянула ноги на диване. К нам подошел метрдотель. Черноглазый, толстый, лысый, как положено.

– Красивая! – Он растянул губы и рухнул в мой вырез на груди.

Я ему прохохотала свой дежурный хохотун. Попросила виски. Двойной, чистый, неместный.

– Такой же говнюк, как твой Лера… – хмыкнула Анечка. – И ехать никуда не надо.

Обиделась. Тут положено всем русским девочкам говорить «красивая», «принцесса» и «ти супер». Толстый не донес Анечке один «ти прелесть». Мелочь, но у нее, между прочим, чулки были в сетку и с красными резинками.

…Дагестанская команда тащила из холла тяжелый мраморный стол. Толстый хотел их остановить, но передумал и махнул рукой. Столик удачно вписался между колонной и нашим диванчиком.

А я сижу и дую яблочную муть. Это даже хорошо, что рядом были люди. И хорошо, что незнакомые. И хорошо, что пьяные. Какой-то Тагил кричал музыкантам: «Дайте спеть Анатолию!». Импозантный месье сидел один с раскрытым планшетом, рассеянно отхлебывал из бокала и теребил свой нос, растирал его и растирал.

Под усилителем сидела пара молодоженов. Им вытащили торт с обручальными кольцами, сказали «горько», и они поцеловались. Совсем юные детишки, в бокалах у них была сладкая мерзость с клубничным ликером. Мне стало противно смотреть, как они тянут из трубочки эту гадость и слащаво держатся за ручки.

Перед носом у меня все время мельтешила толстая попка в сарафане с клубничками. Она хотела танцевать, делала странные движения задом и снова садилась в свое кресло. Сразу с порога в России не пляшут, народ еще не набрал дозу. Араб за синтезатором тянул как каторжный «Ивюшки ви ивюшки…», и было видно по его убитой роже, как ему осточертели русские песни.

И мне! Меня достала Анечка, эта ее вечная баллада под названием «все сама». В роддом – сама, деньги – сама, квартиру – сама, и только я, рыжая дура, не понимаю – какое это счастье, когда у тебя есть надежный сильный мужчина. От таких разговоров у меня обычно дергается коленка. Но я терпела, тяну кальян – играю в бульки. Ну, не помещаются у нее мозги под шапочкой, не помещаются.

Шимшон откинул со лба седые кудри и как обычно во хмелю, дерзко посмотрел чуть выше своего носа, Лера понял: сейчас запоет про рижские колготки. Частенько под рюмочку его друг вспоминал фирменный поезд «Рига – Москва», на котором сто лет назад еще в Союзе мотался за прибалтийскими шмотками.

Шимшон посмотрел мечтательно вдаль, на верхушку лохматой пальмы и начал:

– Колготки рижские!.. А? Вещь! Мне даже женщины отдавались за пачку колготок. Помню одна проводница была… – в этом месте Шимшон всегда причмокивал языком, – да… Прямо в купе.

Здесь он начинал подмигивать официантке. И на этот раз тоже подмигнул, но девушка уже отвернулась за соседний столик. Фартук мило перехватывал ее квадратную спинку, и юбка чуть приподнималась от наклона.

Лера заметил и фартук, и спинку, и попку, и юбку – и понял, что слушает этот плач о рижских колготках уже в сотый раз, и перед глазами у него уродливо мотыляются эти растянутые толстой бабой колготки. Лера морщился, может быть, курица немного горчила, но ему стало противно. И даже слово это надоедливое цыплячье «проводница» резало по ушам. «Проводница», «проводница», «проводница»… Фуууууу! А Шимшон повторил, конечно, как не повторить, обычно он в этом месте как раз и повторял:

– Да… Проводница… Прямо в купе… Сама меня попросила.

Он опять поднял нос по ветру и оглядел всех обиженно:

– А сейчас?

– А сейчас тебе на хер не нужна эта проводница! – Лера не выдержал.

Он не хотел грубить, просто водка не пошла. И трава не вставила. И у меня никак не получалось напиться. Лед в моем бокале совсем растаял. Не вставляет! Не лезет! Не хочу!

У нашего столика появился тот длинный стареющий панк. В каждой клешне у него было по два фужера с шампанским. Он начал создавать ажиотаж:

– Девчонки! Помогите! Не удержу…

Поставил свою тару на наш столик. Сверкнул черепушками. Анечка поджала коленочку и сделала ресницами «хлоп».

А я не хотела никого видеть! Я не хочу ни с кем разговаривать! Мне нужен Лера! А Лера жрет сейчас свой дурацкий шашлык! И черненькая с челочкой уже прислала ему смс. Лиричное наверняка. «Что ты за человек такой! Неужели пять лет, которые у нас были, для тебя ничего не значат…» А он сидит-икает: «Уже пять лет… Ну надо же… Ппять лет…».

Я нашла себе друга. Все музыканты – мои друзья. Я вышла к арабу-клавишнику. Мне понравился его череп. Хороший череп был у этого араба, приятной вытянутой формы.

Ручки раскинула к нему навстречу. И юбку немножко спустила, заголила живот, чтобы жить стало веселее. Показала ему плечами, чтоб сбацал что-нибудь веселенькое. Молодец, он завел мне восточные потрясушки.

А потому что надо танцевать! Пока живешь – танцуй. Это меня прадед, Йоська рыжий, научил. У него была гармошка, по вечерам он выходил на улицу – и девки все за ним. Да, он был бабник. Имел право. Кузнец – это вам не какие-нибудь там рижские колготки.

Казаки на Битюге жили хуторами, когда всех погнали в колхоз, Иосиф и не подумал. Но его уговорили – пришли пролетарии и все забрали из амбара. Первым делом они грабили казачьи хутора. Люди там умирали от голода.

Иосиф пришел в колхоз. У него были дети, и он пришел. Ему давали баланду, чтоб он не загнулся со своим молотком. Он эту баланду всю жизнь вспоминал. Он всем рассказал про эту баланду, даже я в курсе. Почти каждый день он ходил копать могилы, сначала каждому отдельную, а потом общую, на всю семью.

По вечерам его старые подружки с живыми детьми шли в кузницу, к Йосе. Там было тепло, там горел огонь, Иосиф играл на гармошке. Тетки просили его сбацать что-нибудь хохлячье, веселое, и он играл. Они топтались на земле, на гопак у них сил не хватало. Тетки грелись возле Йоськи, им хотелось еще немножко потанцевать.