Анна Бялко - Сказки женского леса

Бутылка с шампанским, звон бокалов, пена на столе и пузырьки, тихо шипящие на стенках тонкого стекла... Без одной минуты... И тут из кухни долетел явственный запах подгорающей индейки...

Чертыхнувшись про себя, Алла отставила поднятый уже было бокал и понеслась на кухню, спасать еду. Нельзя оставить детей без еды! Рывком вывернула вентиль газа, вытащила тяжелый противень, плюхнула на буфет и скорей-скорей, бегом, через весь коридор туда, то есть обратно, к детям, чтобы еще раз увидеть, чтобы быть рядом в тот последний момент, когда...

Под ноги ей попался поводок, брошенный непоседливым щенком на самом проходе. Алла споткнулась, попала ногой в нерасстегнутую петлю ошейника, плюнула, дернулась, но уже не стала нагибаться и снимать, а прямо так, с петлей на ноге и волочащимся хвостом поводка вбежала в комнату. Успела!

Часы медленно, с легким скрипом дернули стрелками последний раз, большая соединилась с маленькой, обе вытянулись в торжественном параде, и наконец раздался хрипловатый бой. Раз! Два! Три!

Все торжественно подняли бокалы и чокнулись. Над столом все на мгновение затихло, только звон колоколом стоял в ушах. Четыре! Пять!

Алла закрыла глаза. Вот и все. Но все равно – она не зря тут была, она спасла детей, она успела... Шесть! Семь! Интересно, какое желание загадают на новый год малыши? Как бы хотелось остаться тут и узнать... Девять!

Душа поднесла бокал к губам. Наплевать, что души не пьют, что она не почувствует вкуса, что ей уже все равно... Двенадцать! Все! Только бы быстро!

Алла открыла глаза. Вкус шампанского легкой кислинкой отдавался на губах. Она никуда не исчезла, стояла в той же комнате, за тем же столом, и сжимала в руке спинку стула – чтоб не упасть. Костяшки пальцев на этой руке побелели.

– Мамочка! С Новым годом! С Новым счастьем! Ура! – Это на нее опять налетели мальчишки! Она обхватила их – таких родных, теплых, прижала к себе, с удивлением чувствуя, как заново отдается во всем теле это живое тепло... Как бы там ни было, а жизнь, кажется, продолжалась...

Она продолжается и до сих пор. Алла не жалуется. Правда, волшебная способность образовывать все необходимое из воздуха легким усилием воли почему-то покинула ее, но она даже не очень об этом жалеет. Разве когда устает на работе сильнее обычного. Зато осталась легкость, почти воздушность, походки, а также способность добиваться исполнения своих желаний любыми представителями противоположного пола. Любезная просьба, загадочный оттенок в голосе, один внимательный, даже пристальный взгляд – и готово. Вы не умеете так?

Женщина шла по железнодорожной насыпи над обрывом. Смеркалось. В тусклом свете угасающего зимнего дня сквозь мутную пелену тумана за обрывом с трудом различались башни и купола монастыря.

По шпалам очень неудобно идти – между них не наступишь, а по ним приходится семенить, все время боясь поскользнуться на сыром снегу. Тяжелая сумка оттягивает руки. Может, надо было пойти через город, но так ближе, и теперь уже все равно. Женщина поставила сумку на шпалу, разогнулась, распрямила затекшие плечи, прижала рукой на секунду ноющую спину. Ничего. Почти дошла. Не привыкать – сколько уж ей приходилось проделывать этот путь, возвращаясь по вечерам домой.

Вот уже осталось всего ничего, миновать переезд, пересечь рельсы, а там еще метров сто – и можно спуститься с насыпи. В этом месте между рельсами растет большой куст, а по бокам от насыпи вниз убегают две дорожки – направо и налево. Как в старой сказке откуда-то из глубин детства: «Вправо пойдешь – женатому быть, влево пойдешь – богатому быть...» Ну и куда ей идти?

Инна повернула направо, зашагала вниз по узкой тропинке среди серых сугробов, подернутых мелкой угольной пылью проходящих поездов. Дорожка скользит и хлюпает под ногами, снег раскис то ли от тепла рельс, то ли сам по себе – тяжелый подол длинной юбки весь вымок и неприятно холодит, касаясь ноги над коротким ботинком. Сумерки сгустились, отяжелели, набухли выморочной синевой. Только половина пятого, а уже почти темнота. Там, где кончаются черные пятна угольной пыли, снег почти такого же серого цвета, как воздух, и все это сливается без перехода в мутный, сырой, плотный кокон.

Дорожка идет под старыми деревьями, окружающими заброшенную церковь, огибает ее, выводит на улицу, по которой – второй дом от угла ее. Не ее конечно, съемный, но все равно – жилье.

Дом уже близко. Фонарь на углу желтоватым бликом чуть разбивает синюю темноту, отсвет дрожит в воздухе. Чего бы ни дать за то, чтоб этот желтенький световой шарик качнулся сейчас не где-то над головой, в пустоте, а ниже – в окнах, означая тепло, людей, ожидание.

Окна пусты. Да нечего и ждать. Кому она нужна на белом свете? Мама... Мама далеко, в маленьком южном белом городке, сидит у окошка и радуется за свою Иннушку, умницу-дочку, которая учится хоть и не в самой столице, но рядом, и не где-то в заштатном училище – в самом Монастыре. И не просто на художника-маляра, вывески писать, десять на дюжину, а – на иконописца.

Скрипучая калитка, протоптанный узкий ход к крыльцу, тугая отсырелая дверь. Еще дверь, теперь уже в дом. Можно опустить сумку, разогнуть спину, вытереть ноги, и, подбирая сырой подол, пройти через большую летнюю столовую совсем внутрь, в тепло.

Дом теплый, на газовых батареях, в этом ей повезло. Да вообще с жильем повезло – хозяева пустили ее почти задаром, они дачники, сами живут только летом, а зимой им нужен человек, чтоб смотрел за домом – от воров, и вообще. Дом большой, обжитой, зимой, правда, теплый только наполовину, две комнаты и кухонька, но ей-то куда больше? И нет никого, это тоже хорошо, чем жить еще с кем-то, подлаживаясь. Хотя иногда, как сегодня, кажется, любой душе была бы рада... Может, котенка взять? Надо будет спросить у хозяев, если те приедут на выходные.

Инна разделась, пристроила ботинки на батарею. К утру должны высохнуть. Юбку, подумав, развесила на стуле, расправив подол; повесишь на батарею, будет утром вся в солевых пятнах, придется стирать, а сейчас не до того.

Поставила чайник. В кастрюльке принесла с холодной террасы картошку в мундире, порезала, не очищая, пару на сковородку. Пост. Да ей и не хочется особенно есть, так. Нужно, конечно, ведь с утра ничего не ела, но не хочется. Одной всегда скучно есть. Если бы за компанию...

Ну вот, забыла даже посолить. И так-то гадость, а уж без соли... Инна неохотно, с усилием, подобрала картошку вилкой со сковородки. На зубах скрипнула кожура. Ничего, ничего, поешь, не барыня.

На плите засвистел паром чайник. Инна налила чаю в большую кружку, положила сахар. Обхватив кружку пальцами, отпила, закрыв глаза, чувствуя, как побежало наконец по всему телу легкое сладкое тепло, согревая даже душу, отдаваясь искорками всюду, перекликаясь с теплом, бегущим навстречу от кончиков пальцев...

Тепло. Она лежит возле моря, наполовину зарывшись в горячий песок. Кто-то подходит, садится рядом, сыплет ей на спину струйку песка из ладони. Глаза у нее закрыты, и так не хочется открывать их в теплой дремоте, да и зачем? Она и так знает, что это Костя.

Костя, москвич, поэт, студент Литературного Института. Они познакомились здесь, в Крыму, хотя приехали почти в одной компании – девчонки из художественного училища, свежие выпускницы, их приятели, приятели приятелей, еще чьи-то знакомые. Сняли на всех один большой не то барак, не то сарай, спали на полу, готовили на керосинке. Шумно, хламно и весело. Вечером пели под гитару, бегали купаться голышом. Инке, выросшей в строгости, это было непривычно и странно, но не нравиться не могло. И Костя... Он тоже был чьим-то другом, появился не сразу, но из общей толпы выделился быстро. Девчонки говорили про него шепотком: «Талант». Иногда он и правда читал свои стихи. Не всем, а только некоторым, как-то и она удостоилась. Стихи были сложными – ломаные рифмы, туманный, но трагический смысл – сразу видно, что настоящие. Но стихи – вечером, а днем – море, солнце, игра в мяч на песке.

Маринка, подружка по училищу, тоже москвичка, мамина дочка, считала, что Костя приехал ради нее. Они и раньше были знакомы, и вообще. Инна молчала и думала о своем. Зачем Косте Маринка, она же дура-дурой, хоть и неплохая девчонка, но где ей оценить чужой талант, у нее только тряпки на уме. То ли дело она, Инна.

Инна брала этюдник – как знала, не поленилась притащить его, тяжеленный, с собой, уходила подальше от шумной компашки, сидела, рисовала. Рисовать она любила с детства. И умела, все говорили. Вот и учиться поехала, неспроста ведь. Рисовала море, и лиловые горы, заросшие лавандой, и розы. Крымские розы.

Три такие розы – небольшие, но красные, пахнущие медом и солнцем, как-то принес ей Костя. «На, живописец, рисуй себе натюрморт.» Все похихикали, а Маринка закусила губу. Инна опять смолчала, но розы нарисовала в тот же день, и надписала дату на листе. Лист до сих пор лежит у нее на дне папки с работами. Сколько уж их с тех пор было, других работ, а эта хранится.