Мухаммед Диб - Бог в стране варваров

Хаким и не подозревал, что попал в самую точку. Нет, определенно Камаля не пугала больше способность приятеля угадывать его мысли. Точнее не скажешь, все это богословие именно «ввергало его в болезненное состояние». Он решил сохранять хорошую мину при плохой игре, попробовал даже пошутить:

— Во имя той самой свободы, которой вы так дорожите, позвольте и мне иметь свои собственные взгляды.

— Имейте на здоровье! Но речь сейчас идет о свободе других.

— Мы не подвергаем ее сомнению, — твердо сказал Камаль, улыбнувшись через силу.

Они возвратились к более банальным темам. Маджар спросил:

— Вы обедать-то останетесь?

Это было так неожиданно, что Камаль, не успев собраться с мыслями, не нашелся сразу что ответить.

— Остаетесь, ну и славно. Тогда надо будет кое-что приготовить.

И он вместе со стулом повернулся к Марте.

— Да, — согласилась она. — Но ты не беспокойся, я сама.

— Нет, Мики, лучше я. Простите, вынужден вас на минуту покинуть, но Мики составит вам компанию. Ладно, Мики? Я пойду что-нибудь куплю, пока не закрылись магазины.

Камаль Ваэд по-прежнему глядел задумчиво и молчал.

Подхватив висевшую на гвозде корзину, Маджар бросил на ходу:

— Я скоро.

Камаль согласился остаться прежде всего из-за предчувствия — а будущее должно было подтвердить его правоту, — что он никогда больше не ступит на порог этого дома.

Дверь за Маджаром захлопнулась, и наступила тишина. Издалека, из города, пронизанного священным блеском клонящегося к закату летнего дня, доносились крики, гам, обрывки песен, смутный гул веселья и тревоги, заполняя комнату, окутывая Марту с Камалем, даже проникая в их мысли и в какой-то мере избавляя от них.

Некоторое время Камаль прислушивался к городскому шуму, потом нагнулся, сунул пустой стакан под стул и снова погрузился в созерцание бездонного, трепещущего неба в квадрате окна, ставни которого Маджар, уходя, заботливо раскрыл, так что в комнату хлынул наконец свет гаснущего дня. Камаль попытался представить себе Марту, сидящую на кровати за ним, чуть слева, в глубине, сидящую молча в той особенной позе, что как бы выражает ожидание; ее задумчивый взор, тонкие полоски губ, которые, даже неподвижные, словно подбирали слова; он тут же подумал о своем приятеле, попробовал вообразить себе их совместную жизнь, близость отношений, когда дыхание двух людей сливается в одно, мысли одного накладываются на мысли другого и рождается супружеская чета, но не смог, натолкнувшись на непроницаемую стену. Перед его глазами предстал лишь силуэт молодой женщины, превратившейся в слух, — мыслимо ли было представить ее себе иной? — настороженной, в платье из легкой ткани, которое стягивало ее под мышками, сверху открывало линию плечей, а снизу, между поставленными рядом ногами, образовывало бороздку, соединявшую воедино ее кисти, длинные гибкие руки, еле заметную улыбку в уголках глаз, выражение ожидания и внимания на лице. Камаль и Марта сидели, не раскрывая рта. Прошло несколько минут.

Потом Камаль встал и так же молча, руки в карманах, подошел к одному из двух окон, глубоко высеченных в стене, и выглянул на улицу. Низко над землей все тот же ковер из различных растений, который он уже видел мельком из переулка, когда приближался к дому. Но свет уже накрыл ковер золотистой невесомой дымкой, уступая его, почти уже не существующего, алчности небес. Не оборачиваясь, не спуская глаз с колеблющегося воздуха, что предвещал приход ночи, хотя тени пока не начали сгущаться, Камаль спросил:

— Удалось вам привыкнуть к этой стране?

— Более или менее, — еле слышно отозвалась Марта.

— Прекрасная страна, что и говорить, но своеобразная и такая непохожая.

— На что?

— На Францию.

Марта усмехнулась.

— Это же естественно.

— Я хотел сказать, на все остальное. На любое другое место в мире.

— Я мало где была.

— А-а.

Стена, бесконечная, непреодолимая, отделяла его от молодой женщины. Он так и остался стоять на своем наблюдательном посту, как человек, покинутый на заброшенном берегу.

Переломив, однако, себя, он отошел от окна и, взглянув на Марту, рискнул еще раз:

— Чем вы занимаетесь?

Марта слегка нахмурила брови.

— Не поняла.

— Какой род деятельности вы избрали?

— Ах, вот вы про что! — Она засмеялась. — Я работаю в больнице.

— Знаю, что в больнице. Но что вы там делаете?

— Я анестезиолог.

— Что вы думаете о людях?

— О каких еще людях?

Она что, притворяется? Нет, кажется, и впрямь, не понимает.

— Об алжирцах.

Она снова нахмурилась.

— Думаю, что они простодушны, искренни… и потом…

Марта призадумалась.

— Что потом? — спросил он.

Она явно не находила нужного слова.

— Мне кажется, они отчаялись…

Камаль был поражен.

Но он не успел ничего сказать. Дверь резко распахнулась, и они увидели торжествующего Маджара с корзиной в вытянутой руке.

— Вот, притащил! Заждались, наверно?

— Да нет, ничего, — сказал Камаль.

Маджар повесил корзину с продуктами на гвоздь. В то же мгновенье живописная нагота белой, заштукатуренной стены напротив окна, углы и края двух других стен покрыло светлое пятно, где мелькали неверные отблески. Комната озарилась ровным безмятежным сиянием. Все трое, сосредоточив на нем внимание, впитывая его в себя, в течение нескольких минут не могли, да и не хотели, даже словом обмолвиться. Наблюдая, как скользят лучи по голой стене — правильно сделали, что ее не закрыли, — Камаль вновь задумался о словах молодой женщины, потом по причудливому ходу мыслей переключился на сказанное Маджаром и в конце концов решил, что верно поступил, приняв предложение остаться. Без тени сожаления предавался Камаль царившему в комнате покою. Он уселся поудобнее, да и сам понемногу оттаивал. Отпала необходимость обороняться, а тем более нападать, чтобы отстоять свои права, — это было так неожиданно, но Камаль не удивился. Он чувствовал себя если не таким счастливым, каким был совсем недавно целые четверть часа, то по крайней мере умиротворенным. День постепенно угасал, но слышно было, что жизнь в просторном доме идет своим чередом, да и с улицы доносился невнятный шум. Дрожание воздуха говорило о том, что солнце уже село. Свет в комнате струился только с белых стен.

Немного охрипшим, словно чужим голосом Камаль произнес:

— Думаю, вы делаете хорошее дело. Хоть я тут и наводил критику. Не знаю, смог бы я когда-нибудь отринуть все привычные представления и, как вы, как другие нищенствующие братья, пойти просить хлеб для бедняков.

Ответ прозвучал отчетливо, ясно, степенно. Ответил Маджар — он сидел на ступе, и его черная фигура вырисовывалась в нескольких шагах, — но, казалось, ответила все прибывавшая, сгущавшаяся тьма, в которой терялись очертания стены.

— Вы такой, какой есть. Зачем хотеть быть другим? Другим можно стать, лишь насилуя свою природу. Какая цель способна оправдать подобное посягательство? И каким он еще будет, этот другой?

— Рассуждая так, можно извинить любое простодушие.

— Вы перетолковываете мои слова, а ведь прекрасно поняли, что я имею в виду.

— Да, понял, — признался Камаль.

И после довольно долгого молчания тихо сказал:

— Люди думают, что ради дела они могут унизить себя, но только принижают само дело, губят его, когда стремятся защитить, принося в жертву свою веру и честь.

Он опять помолчал и лишь потом еле слышно выдохнул:

— Ненавижу, ненавижу благотворительность!

— Благотворительность! Вы думаете, мы потому идем к крестьянам?

— А почему же еще?

Этот крик в полумраке, горестно-изумленный, поразил всех троих, создал атмосферу неловкости, которую никто из них, казалось, не осмеливался нарушить.

И все же голос Маджара зазвучал снова, отдаваясь в пространстве комнаты:

— Мы помогаем будущему появиться на свет. Оно зарождается сегодня, и зарождается там, у феллахов.

— Претворяя в жизнь свои религиозные идеалы, вы ломаете перед крестьянами комедию и надеетесь, что они станут лучше и их эгоизм, безразличие ко всему сами собой рассосутся.

— Наш бог царит в безмолвии. Он не открывает нам сокровенное — ведь мы ему не приятели, — не подсказывает, что хорошо, что плохо. Каждый из нас должен познать это сам, окунувшись в его безмолвие.

Маджар умолк.

Но Камаль с Мартой все еще прислушивались, и их напряженное внимание уже не омывал тусклый свет со стен, оно овевалось ветром с близких полей, в единый миг оживших в таинственном, незримом, непрекращающемся вечернем гуле.

— С ними Бог. Именно они, расплодившись на земле, возвратят миру невинность. Они заселят землю и искупят давно нанесенную ей обиду. Я ведь не только о наших феллахах — я о крестьянах всего мира, лишь малую толику которого мы составляем. Там поднимается человеческая опара, там — плоть, кровь человечества, призванные бороться со злокачественной опухолью, которая образовалась в его теле, подтачивает силы, подвергает человечество смертельной опасности. Или опухоль, назвавшаяся цивилизацией — западной, разумеется, так как другой не существует, — будет удалена, или человечество погибнет. Третьего не дано. Но не нужно думать… Ведь цивилизация, несущая гибель нам, кромсает, пожирает и Запад, который породил ее и теперь отстаивает ее интересы. О, не бойтесь, войны не будет, нам ни к чему пушки, бомбы, да нам их и не раздобыть. Мы побьем их числом, сотрем клеймо, которым они пометили мир. Мы раскинем палатки на площади Согласия, в Гайд-парке, на Бродвее. Мы заново создадим плодородный слой, который даст…