Эрик Шевийар - Краба видная туманность

По сигналу зеленого человека, вперед! многолюдная толпа, пока стоят машины, пересекает бульвар и оказывается на противоположном тротуаре, в то время как слегка запоздавший Краб видит, что ему проход запрещает противный красный человечек; расставив ноги, уперев руки в бедра, он, кажется, бросает ему вызов на, судя по всему, смертельную дуэль — он подменяет зеленого человека в тот самый миг, когда подходит Краб, потому что подходит Краб, увидев, что он подходит, явно спешит, но — стой! ни шагу! — и безудержные машины заставляют Краба отступить.

Красный человек всякий раз тут как тут, чтобы помешать Крабу перейти улицу, он возникает из тени в самый последний момент и гасит его порыв. Впрочем, в не меньшей степени во всем этом следует винить и зеленого. Он мог бы и дождаться Краба. Хотя бы иногда. Хотя бы раз из двух. Но зеленый человек не хочет неприятностей от красного, зеленый человек идет в ногу со своим стадом, он оставляет Краба красному.

Что уже не так и существенно. Краб разработал стратегию, позволяющую избегать этих невыносимых противостояний, он пользуется подземными переходами, он переходит улицы не по пешеходным дорожкам, лавируя между застрявшими в пробке машинами. Что уже было бы не так и существенно, но красный человек реагирует, в свою очередь парирует уловки Краба. Теперь он возникает перед Крабом поминутно и повсюду, стой! ни шагу! Расставив ноги, уперев руки в бедра, выпрямившись, не мигая, он бросает Крабу вызов с утра до вечера. Если, например, Краб подходит к женщине спросить, сколько сейчас времени, имея в виду создать с ней впоследствии, согласно обычаям, семейный очаг, это оказывается невозможным: красный человек тут же располагается между ними — стой! ни шагу! — заслоняя ее своим телом.

Можно подумать, что красный человек наперед знает распорядок его дня — но откуда он добывает нужные сведения? Если Краб внезапно решает взять на несколько дней отпуск, красный человек поджидает его перед вокзалом и запрещает ему туда входить. Красный человек поджидает его у перевала, через который он собирался перебраться. Красный человек поджидает его у входа в большой магазин, где он привык запасаться провизией. Красный человек повсюду его упреждает. Отныне Краб предпочитает оставаться дома. Тем более что красный человек занял позицию у его дверей.

Часто, ночью, засыпая, таинственным образом осведомленный Краб узнаёт, что и как предстоит делать завтра: именно в этот момент ему в голову приходит идея, и она кажется удачной, просто прекрасной, завтра будет замечательный день, он сделает кое-что такое, чего ни он сам, ни кто другой никогда не делал, он покажет себя с самой лучшей стороны в опасности или на краю катастрофы, находчивым с водою или огнем, отрешенным от толпы, во всех отношениях достойным изумления — но случается так, что при пробуждении у него не остается об этой идее ни малейших воспоминаний, лишь острое ощущение своей забывчивости, не находящая себе предмета озабоченность, смутное сожаление, и оно преследует его на протяжении всего этого ни к черту не годного дня, который столь же нелепо выделять из срока, что Крабу суждено провести на Земле, как и любой другой.

Дорожный, как известно, рабочий, занятый сегодня — разнообразие тут не в чести — раскопкой дороги, вцепившись в свой трепещущий отбойный молоток, Краб с удивлением видит, как останавливаются прохожие, толпятся вокруг него, горячо аплодируют, бросают монетки, народу все больше, настоящий триумф. (Не откладывая в долгий ящик: повторное представление — завтра здесь же. Далее — турне по всей стране.)

Краба в очередной раз обвинят в цинизме или негативизме, выскажут сожаление по поводу его презрения к привносимым прогрессом ценностям, постоянной иронии, уничижающей постоянные усилия человека в его стремлении к лучшему, но Краб, потерявший с возрастом скорость, почти бессильный, готовый расстаться скорее с ногой — не важно, левой или правой, — чем с палкой, проходящий по бульвару, с грехом пополам вставляя десяток шагов между передышками — причем весьма и весьма длительными, — восьмидесятилетний Краб, и думать не думая о скандале, красуется на виду у всех в шиповках, разработанных по последнему слову науки для того, чтобы побить в новом сезоне мировой рекорд в беге на сто метров.

Иногда ему не удается удержаться, он срывается, подчиняясь поднимающемуся внутри крику, инстинктивно приземляется на четвереньки: Краб превращается в сеющего ужас тигра или спасающегося бегством оленя. В первом случае мы быстро разбегаемся, и он остается посреди улицы один. Во втором — он тут же исчезает с наших глаз и оказывается один в чистом поле. Но и в первом, и во втором случае лишь для того, чтобы вновь стать знакомым всем нам пузатым малым, который тут же видит, как вокруг него вновь смыкается кольцо преследователей.

Краб помнит об этом переходе. О, ничего общего с волшебством, обещанным рассказами тех, кто якобы совершил подобное путешествие. С самого начала Краб испытывал мучительное ощущение холода, от которого ему так и не суждено было избавиться. Его слепил избыток света; тот не отбрасывал теней и, казалось, исходил из зеркального льда, на который не без опаски рискнул ступить Краб. Он несколько раз поскользнулся, но костей не переломал, и заколебался, стоит ли делать еще один шаг.

Потом набрался храбрости, и это было ужасно.

Что до обещанных райских кущ, Краб обнаружил мир, погребенный в серых тонах, без неба и горизонта, а почва уходила у него из под ног. Ему расхваливали пение птиц, мелодичнее чем где-либо, свободных, как воздух, музыкантов, но туман приглушал все звуки, а в этом мрачном и зыбком краю скорее всего и не было никаких птиц, никакой возможности для музыки. Впрочем, дышать здешним воздухом, разреженным и испорченным, было почти невозможно. Поднимающие песок порывы ветра обдирали Крабу неприкрытое лицо и руки. Песок стал гуще, тяжелее, теперь он был влажным, мутным, и Крабу приходилось прокладывать путь через него, как по болоту, увязая на каждом шагу чуть ли не по горло. Его кожа горела все сильнее и сильнее. Под веки, в ноздри набивался мельчайший порошок ляписа, вскоре им был забит весь рот, стало нечем дышать, чтобы не задохнуться, пришлось сглотнуть отвратительную кашицу, от которой на языке остался привкус винного камня. Не эта ли извлеченная из винного отстоя алкогольная кислота, используемая в данном случае для того, чтобы ускорить процесс растворения нитрата на поверхности предварительно отполированного стекла, и, несомненно, вызывавшая у первых исследователей легкое опьянение, и объясняет их феерические видения и причудливые рассказы, которые они публиковали после своего возвращения?

Если, конечно, они просто-напросто не подсмеялись над миром. Краб склоняется именно к этому мнению — тем более что, завершив наконец свой изнурительный переход, с той стороны зеркала он налетел на стену, на сей раз уже непреодолимую, ванной комнаты и должен был повернуть назад — с изболевшимся телом, с развороченными надбровными дугами, не прочь покинуть эту гнусную воронку, эту клоаку, сюда его больше не заманишь.

Метод прост, а его действенность гарантирована. Вот как все происходит. Первым делом, совершенно обязательно краткое посещение зоопарка. Потом Краб отрывается от созерцания пары жирафов. Ему еще нужно зайти к антиквару. По дороге он ненадолго задерживается перед ортопедическим магазином, в витрине которого выставлены протезы рук и ног, словно принадлежащие большущим куклам, расчлененным большущими маленькими девочками. На этот раз Краб выбирает среди антикварного хлама красивую чернильницу из граненого хрусталя, неисправные счеты, арбалет, гипсового ангела с отбитым крылом, бронзовые часы, увенчанные убивающей время за купанием хорошенькой Дианой. Краб внимательно обследует все эти предметы, прикидывает их на вес, осведомляется о цене, притворно торгуется, покидает в конце концов магазин, так ничего и не приобретя. Опускается вечер. Краб останавливается еще перед витриной магазина женского белья или, на худой конец, шутих и игрушек с сюрпризом. Возвратившись к себе домой, поднимается в свою комнату, задергивает занавески, проскальзывает под одеяло, гасит свет. Сегодня ночью его опять посетят сказочные сны. Хватит уже ветхих семейных историй с их жалкими эдиповыми вариациями, хватит злопамятной ностальгии, нескончаемых визитов покойного дедушки и прочих ночных видений повседневной выпечки. Ей-богу, совершенно незачем во сне маяться.

Первым делом члены, а среди них в первую очередь руки, их мышцы медленно тают, постепенно перетекают внутрь кистей, которые распухают, потом судорожно цепляются за сгусток своей же крови, то же самое с ногами и, на сей раз, ступнями, больше не сосет между лопатками, там, где отпали крылья, преображается старая скорлупа, Краб должен вытянуться, теперь сдает уже шея, целокостная голова, тяжелая за отсутствием мыслей, закатывается под бок к телу, глаза на всякий случай загодя закрылись — еще бы, тьма такая, что хоть глаз коли, рот полуоткрыт, дыхание не находит себе места — нет чтобы либо остаться внутри, либо его покинуть! — ноздри плотно сжаты, словно два пальца, сжимающие грязные трусики, запах хищника, удивительно, что он исходит от Краба, откуда эта внезапная ярость, обычно такой милый сосед, всегда найдет приветливое слово, а сейчас скрючившийся, коченеющий в холодном поту, ночь сна, подобная всем остальным с их перипетиями, потерявшие подвижность суставы рук, судорога в лодыжке, тридцать три холостые — без единой поллюции — эрекции, потом чудодейственное пробуждение в родовых муках, возвращение в себя, печальное состояние, прострел по самое горло, ломота, зуд, в одном глазу песок, в другом разве что не бревно, язык будто цветок в проруби, мочеточник смотрит на сторону, можно сказать, косит, как говорится о злобном, украдкой взгляде, полон мочевой пузырь. Наконец встать — после каждой проведенной во сне ночи весь день уходит у совершенно разбитого Краба на то, чтобы восстановить силы.