Татьяна Соломатина - Мой одесский язык

Слава богу, ушла…

Шум каштанов за окном, вкусная книга, кулёк «Театральных». Натуральный такой кулёк – свёрнутый конусом из обёрточной бумаги. В него насыпали алюминиевым совочком и взвесили на синих весах гастронома «Темп».

По мере развития перипетий сюжета нёбо покрывается мелкими ссадинами. Блаженство…

И тут в периферическом поле зрения появляются они. Зловещие кроссовки «Адидас» – синие с белым. Нитяные чулки. Вечная вязаная кофта. Длинная юбка из суровой ткани. Пахнущая нафталином и лавандой блузка, неизменные жабо и камея. Коротко стриженные густые седые волосы.

Каверзнева Надежда Викторовна.

Педагог ДМШ № 2, расположенной в бывшей ресторации, некогда принадлежавшей семейству Утёсовых. Ну, тогда ещё не Утёсовых, конечно. Вайсбейнов. Утёсов там появился только один и позже.

Её отец был профессором Одесской консерватории. Виртуозно играл на мандолине и всех прочих музыкальных инструментах. Её старшая сестра преподавала в Московской консерватории по классу скрипки. Надежда Викторовна поставляла кадры в школу Столярского, музыкальное училище и далее по этапу. Она была ловцом талантов. Что заставило её обратить внимание на меня – совершенно лишённую музыкальных талантов? Тайна сия велика есть.

– Боже мой! Какие глупые, негнущиеся пальцы! Боже мой! Какое гениальнейшее отсутствие чувства ритма!

Это самые милые её высказывания.

– Ты совершенно лишена музыкальных способностей! – твердила она и продолжала таскаться к нам во внеурочное время с пугающей регулярностью. У неё с чувством ритма всё было в порядке. В отличие от чувства меры.

Любые попытки родителей поменять педагога, как уступка моим самым настоящим вегетососудистым реакциям, не имели результата. Надежда Викторовна полюбила меня мёртвой хваткой.

У неё не было детей. Её женская любовь ко мне была куда яростнее любой последующей мужской.

Она брала меня к себе – её квартира была значительно больше нашей. Где я проводила замечательные часы, пока моя патронесса гоняла в своих вечных кроссовках на Привоз за простоквашей, из которой собственноручно давила творог, зажав марлевый мешочек между дверью и косяком. С такой же яростью она делала из меня музыканта. Она заставила моих родителей приобрести пианино «Риониш» – какой-то совершенно уникальный инструмент за совершенно непомерные по тем временам деньги. Хотя мне вполне бы хватило самого обычного «музыкального ящика» советской фабрики музыкальных ящиков.

Она брала меня с собой в Москву. Они с сестрой яростно ненавидели друг друга и весь месяц соревновались в приобретении для меня одёжек. Они завивали мне волосы щипцами и водили по залам консерватории и закулисью театров. В Одессу я возвращалась настоящей куклой. Благодаря сестрицам Каверзневым я долгое время ненавидела фразу: «Какая ты красавица!»

Она, кроме ненавистного фортепиано, научила меня играть на гитаре – шести– и семиструнной, мандолине, баяне и аккордеоне. О, не волнуйтесь! Всё, кроме шестиструнной гитары, я благополучно забыла. А гитару в руки не возьму – слишком ярок ужас раздавленных в кровь подушечек пальцев. Мозоли – кровь. Кровь – мозоли. Да, родители купили мне гитару «Орфей», и последний раз я взяла её в руки курсе на первом. В колхозе. Чтобы передать одногруппнику, слабавшему на ней прекрасную песню в три простеньких аккорда.

Но самым главным инструментом был рояль её квартиры. Его я ненавидела чуть меньше своего «Риониша» с безобразно, неподъёмно, невообразимо тугими клавишами.

Кроссовки пришли и, покорившись судьбе, я аккуратно закрываю «Тридцатилетнюю женщину», заложив страницу фантиком от «Театральной».

Мы будем играть Моцарта. «Вариации C-dur». До мажор. Помните? Тема – простенький мотивчик на слова: «Я вам, маменька, скажу, да всю правду опишу! Меня папенька бранит, быть разумной мне велит! А мне нравятся конфеты больше, чем его советы!»

Моцарту хорошо было – он гений. А мне что делать? С каждой последующей вариацией и папенька, и маменька, и, чего греха таить, доченька явно употребляли конфеты с метадоновой начинкой, полировали это всё чаем с кокаином и запивали абсентом. Даже воспоминание об этом сводит мои руки судорогой.

Музыканта из меня не вышло, хотя Надежда Викторовна за руку отвела меня в консерваторию. Приятель её сестры во время очередного московского сезона обнаружил у меня, на мою голову, голос. Но это уже совсем другая история.

Я не играю на рояле поздними вечерами. Пианино «Риониш» пылится на даче у брата в Одессе. Муж предлагал мне перевезти инструмент и был немало удивлен моим отчаянным: «Нет!!!»

Брат уже не такой весёлый, но всё ещё шумный. Он считает – жизнь удалась. И не мне судить. Для кого-то деньги, а для кого-то – маленькая девочка и вариации на закате.

По сей день я прекрасно «читаю с листа». Вещи любой сложности. Я беру своими «глупыми негнущимися» пальцами любые аккорды. Я терпеть не могу, когда мне говорят: «Ну сыграй!»

Но, когда я остаюсь один на один с каким-нибудь клавишным инструментом, когда меня никто не видит и не слышит, я играю «Вариации C-dur» Моцарта.

А ещё я прекрасно знаю музыкальную литературу. У меня хороший вкус к чтению. Я в курсе, как сделать творог из простокваши и как вести себя на приёме у Майи Плисецкой. Спасибо вам, зловещие кроссовки «Адидас», синие с белым. Когда-нибудь там, где все мы пребудем вечно, я сыграю вам, Надежда Викторовна. Но, чур, только один раз! А потом просто поговорим. О жизни, любви, твороге и о том, что не так уж и вредно есть много «стеклянных» конфет.

До сих пор мне иногда снятся вариации на тему одного и того же сна:

Завтра первое сентября, а я не то что не выучила – а даже не разобрала «программу на лето». Во сне мне ровно столько лет, во сколько я вижу этот сон. Но я – восемнадцатилетняя, двадцатилетняя, тридцатилетняя и так далее – знаю, что встреча с неизведанным около инструмента, на котором я должна это неизведанное исполнить, – неизбежна! Я складываю неведомое в синюю папку из спрессованного картона, с тиснёным скрипичным ключом и белыми канатиками-петельками, и когда вприпрыжку несусь, а когда и покорно плетусь на неизбежную встречу с неизведанным. Мне страшно. Ужас мой достигает апогея, когда я откидываю крышку и водружаю раскрытые ноты на подставку – в меня ощеривается незнакомый мне доселе мир, я узнаю лишь отдельные его элементы, но хитросплетения частоколов и валов этого мира – чужды мне. Я на мгновение закрываю глаза, моля о смерти, о небытие… Но небытие не наступает. Не умерев, я подавляю страх моментальным усилием воли и складываю частички хаоса в гармонию, читая с впервые увиденного мною листа. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова… И страх неведомого умирает, уступая место рождающемуся всемогуществу познания.

Если бы не она – не Каверзнева, иди-знай, умела бы я читать этот мир с листа? Снова и снова испытывая страх, я не умираю, не убегаю и не прячусь. Я, как умею, но неотступно складываю разрозненные частички доселе неведомого в целое. Получается или нет – я не знаю. Я точно не гений законченного осмысленного результата. Я – талант бездумного бесстрашия процесса.

За самую лучшую из возможных вариаций – земной поклон вам, Надежда Викторовна.

В ресторане гостиницы даю интервью очередному одесскому журналу.

Девушка, пришедшая настороженной, разговорилась, развеселилась – и уже непонятно, кто кого интервьюирует.

Говорить ртом мне всегда до обидного мало, а уж в родном городе, где все, как выясняется, мною гордятся именно потому, что я одесситка, известная в Москве, так особенно. Гордятся, ненавидя. Ненавидят, гордясь. Необыкновенные, многогранно-чувственные люди, эти одесситы. Особенно – одесситки. А уж эта девушка-журналист, мечтающая о Москве так громко, что её мысли с грохотом отскакивают от всех горизонтальных и вертикальных поверхностей… Но она имеет все шансы осуществить-таки себе Москву! Ибо: а) чрезмерно интеллигентно накрашена для Одессы, где если девушка красится, то всегда слишком ярко, даже если в бежевых тонах; б) вдумчиво задаёт вопросы и не перебивает не только саму себя в вопросах, как многие, но и меня в ответах; в) чувствуется в ней чувство; г) и вообще. И при этом, в отличие от большинства и большинства журналистов, девушка не пытается выбить из меня недоверием или иронией (я уже молчу про язвительность) «секретов успеха», размер «рублёвского следа» и всего такого прочего, о чём я, увы, не имею ни малейшего понятия, иначе бы честно делилась с миром. Видно только, что журналистка немного не уверена в том, что я достаточно известный писатель. С одной стороны – «Лондонская». С другой – напротив – простая разговорчивая тётка. Явно без стигм «звезданутости». Что-то тут не то…