Наталья Ключарева - Деревня дураков (сборник)

А парижские карусели! На каждом углу завороженно взмывают вверх и опускаются вниз сосредоточенные дети, оседлавшие белых с золочеными гривами коней. Даже станция метро у Лувра называется «Карусель». А само метро – сплошные виражи, и вагон кренится, выгибается в разные стороны. Всё кружится, всюду – кружева, даже Эйфелева башня кружевная.

Но больше всего, конечно, кружат голову взгляды. Те самые, внимательные, от которых всё делается красивым. Воздух здесь буквально наэлектризован – это люди смотрят друг на друга. Так смотрят, что женщина – до глубокой старости остается женщиной, мужчина – мужчиной. И девочка в песочнице обжигает взглядом через плечо мальчика, играющего рядом. Париж – это город людей, которым нравится быть вместе, которые все немножечко влюблены. Отсюда – ощущение непрерывного праздника, карнавала, радостная щекотка в горле – как от шампанского.

Может быть, именно постоянная готовность к новым встречам, нацеленность на контакт делает парижан такими живыми. Не в смысле южной солнечной оживленности, живости характера, а именно живыми, присутствующими в каждом моменте жизни на все сто, полностью, без остатка.

В Ботаническом саду, в тени цветущей магнолии величественный старец, похожий на Тургенева, о чем-то говорит девушке, присевшей у его ног. С таким жаром, с такими драматическими интонациями, что издалека кажется, будто речь идет по меньшей мере о смысле жизни. Но прислушиваешься, и оказывается, что старец рассказывает… об удобрениях. Рассказывает блестяще, увлекательно, остроумно, не экономя себя. Самое важное дело – то, которое ты делаешь сейчас. В Париже это непреложный закон. Может быть, поэтому у них всё так ладно и ловко получается?

Кажется, будто парижане все как один экстраверты, будто вся энергия жизни собрана на самом ближнем пределе их существа, на кончиках пальцев, и ждет малейшего встречного импульса, чтобы слететь с губ изящной шуткой, сорваться электрической искрой взгляда, вспыхнуть улыбкой. В Париже знакомства завязываются легче легкого: стоит на кого-то посмотреть на долю секунды дольше, чем обычно, как тут же услышишь: «Bonjour!»

Неизменная внимательность друг к другу оборачивается и поразительной доброжелательностью, горячей готовностью помочь. Я видела, как один дедушка пытался сесть на мотоцикл и завалился набок. И как к нему бросились все, кто оказался поблизости. Не прошли мимо, не отвернулись, как было бы, увы, у нас, никто не подумал, что без него обойдется… Здешний воздух растапливает сердца на любовь не только романтическую, но и просто: к старику, к дереву, к яблоку. Просто к жизни во всех ее проявлениях.

Соотечественников в Париже видно издалека. И это зеркало, в которое полезно посмотреться. Русских туристов выдает не столько манера одеваться в вещи несовместимых цветов и неподходящих размеров, сколько выражение лиц. Напряженное, всегда готовое дать отпор, словно ожидающее подвоха. Русские не улыбаются. Нахмуренные, они озабоченно бегут по веселым улицам Парижа и всем своим независимым и задиристым видом показывают: «Видали мы этот ваш Париж!»

Многие качества, всегда казавшиеся мне некой общечеловеческой ущербностью, при наглядном сравнении с другой культурой оказались именно нашей, национальной чертой. Это потрясающее открытие, с которым я пока не знаю, как быть.

И дело здесь не в разнице жизненных условий – такое объяснение было возможно лет десять-пятнадцать назад, – а в разном к ним отношении. Например, представьте себе нашу билетершу, пропускающую за день поток в несколько десятков тысяч человек. Бр-р! Не будем конкретизировать. А вот девушка, отрывающая билетики при входе на Эйфелеву башню, так улыбается каждому из этих десятков тысяч, что рядом с ней невольно хочется побыть подольше, улыбнуться в ответ, сказать чтонибудь хорошее. Откуда у нее на это силы? Загадка.

У той же Эйфелевой башни я попала в эпицентр развеселого шествия – с факирами, клоунами на ходулях, колоннами барабанщиков, неграми, с кошачьей грацией танцующими румбу. Всё это гремело, смеялось, кувыркалось, ходило колесом, затягивало в свою орбиту прохожих, которые бросали дела и бежали следом, раскрыв рты и вытянув вперед фотоаппараты.

Лишь пройдя несколько кварталов, я заметила, что шествие почти наполовину состоит из людей в инвалидных колясках, и прочитала на борту грузовика, украшенного гирляндами цветов, название акции: «Defestival» – сочетание двух слов, одно из которых, между прочим, «дефект». Хотя никакой дефективности здесь не было и в помине. Была непод дельная, полноценная радость. Радость жизни, праздника и общения.

В России, конечно, тоже регулярно проводятся подобные акции. Но на них нормального человека палкой не загонишь – настолько это унылое, стыдное и поистине дефектное зрелище. И снова: почему они могут, а мы нет? Опять загадка.

Вообще, этот вопрос я задавала себе в Париже тысячу раз. И никак не могла ответить. Может, всё дело в любви? Жить с любовью, не жадничая, не сберегая силы и душу на потом, на более важные дела? Тогда, глядишь, и важное начнет получаться? Может быть, нам просто любви не хватает? И это самый главный недостаток, недостача в нас?

А почему так? На это я тоже не знаю ответа. Знаю только, что не зря вот уже несколько столетий тянется наше угрюмое северное сердце в этот легкий и ласковый город, самый родной нам из всех чужих городов.

В поздней электричке читаю Рильке о России: «Вот страна незавершенного Бога, где из каждого людского жеста струится, как бесконечная благодать, теплота Его созревания…»

По вагону идет женщина, робко продающая детские книжки.

– Эй, что у тебя там? – окликает ее пьяница в шапке набекрень.

– Загадки, раскраски… – испуганно перечисляет она.

– Э, да я сам загадка. И отгадка. А этот вон лежит – раскраска, вишь, как его разукрасили…

У того, который лежит, под носом – запекшаяся кровь. Женщина уходит. А я читаю дальше: «Россия – огромная страна, единственная, благодаря которой Бог и поныне не утратил связи с землей…»

Тот, который лежит, с грохотом падает с лавки. Но не просыпается. Человек-загадка-и-отгадка наклоняется и начинает вытирать ему нос грязным платком.

«Страна, где люди одиноки, и каждый, как гора, полон темноты, глубок в своей покорности…»

Ехала в утренней электричке, прислонясь виском к мутному стеклу. В полях плыл туман, вырастали острова кустов. И тени далеких деревьев, уже подсвеченных солнцем, тянулись сквозь молочный океан, как размытые мостки.

И в полудреме померещилось, будто я смотрю уже с другой стороны. Будто где-то там тоскую по земле. И каким-то беззаконием мне удалось ее увидеть. Во сне, в тумане, утром, к которому я уже никак не причастна, но контрабандой, тайком, нелегалом еду в спящей электричке, смотрю на русские рвущие душу поля и пунктирные березки. И боюсь шелохнуться, чтоб не спугнуть.

И уже – не через пыльное стекло, а над самим туманным перелеском. Запах сырости и прелой листвы, который я никак не могу чуять, но всё же – вот он: бьет в лицо, кружит голову, как раньше. И я плыву, раскинув руки, обнимая овраги и буераки. Оглядываюсь на электричку, а ее уже нет, смело рукавом тумана. Смотрю вокруг и не вижу ни поля, ни берез – ничего.

Такие вывернутые наизнанку воспоминания настигают, как правило, в электричках. Не знаю уж, в чем тут дело. Однажды летом сидела на безымянной платформе, закрыв глаза. Припекало солнце, трещали кузнечики… и вдруг опять что-то замкнулось, и я стала вслушиваться изо всех сил – будто с той стороны, – и будто вновь открылась лазейка сюда, но на этот раз только для звуков. Кузнечики, шелест листьев, а вот еще вдалеке – шаги, голоса. Я (оттуда): «Люди!» – и даже больно от радости. Голоса приближаются, я разбираю слова: «Так мы еще после портвейна пива взяли…»

Заходила в электричку – смеясь. И опять кудато ехала и смотрела. Во все глаза, всем сердцем, стараясь навсегда запомнить. Рядом со мной рыбак учил рыбака: «Серебрянка – речка хитрая. Кто на ней выучился удить, завсегда везде поймает».

Снилось, будто я в эмиграции, во Франции. Работаю на ферме сборщиком плодов. Деревья – без единого листочка. Гладкие черные стволы. И коегде картинно блестят красные яблоки. Вокруг – ровные пашни насыщенного оттенка, как в кино.

Я стою среди голых веток на последней ступеньке лестницы, прижимаю к груди большую корзину и смотрю с высоты на эту красивую чужую землю.

И вдруг становится видно далеко-далеко, будто уже не с дерева, а из-под облаков.

Я лечу. И силы лететь дает мне глубокое и горькое знание: я никогда не вернусь туда, где земля совсем другого цвета (это дословно моя мысль во сне, речь той реальности). И это знание настолько больше моего сердца, что остается только одно: лететь. Иначе не выдержать.