Джек Керуак - Мэгги Кэссиди

И вот я в церкви, волнуюсь за свои грехи, за сифилис, девушку моего сердца и грез — приехал домой из школы — аккуратно причесанный, в большом пальто, я вежливо киваю, а мадам Шавар вежливо кивает мне в ответ, я неизбежно стану большим взрослым мужчиной Лоуэлла… со своими историями в Нью-Йорке, с благоговейными известиями, со множеством будущих — враги лишь в воображении и никак не иначе —

В канун Нового года Мэгги хочет, чтобы я сделал с нею то, что делал с «теми девушками в Нью-Йорке» —

— Ой, Мэгги, я с тобой так не могу! — говорю я, думая, что слишком грешно, слишком по-городскому так с ней поступать, и не соображая, что руки у меня переломаны таким тупым представлением. Но Мэгги тоже испугана, ей «не следовало так говорить!» думает она — мы на веранде, в ветреном холоде 1 января 1940 года — мне в голову к тому же барабанит мысль, что если я хочу на Мэгги жениться, то с этим лучше подождать.

Дома я говорю маме, что люблю ее и хочу на ней жениться; подходит время возвращаться в Нью-Йорк, не будет больше прогулок к Мэгги, три мили по холодному тротуару — придется возвращаться к учебникам, друзьям, громадной заинтересованности Метрополии во всех — Хоть плачь.

— Ладно, Ти-Жан — Я знаю, что ты ее любишь — Тебе нужно закончить школу, чтобы укрепиться и подготовиться к своему часу — Она тебе поможет, если она тебя любит — а если нет, значит, не любит. Понимаешь, какая штука? Твоя учеба в конечном счете имеет значение — а к тому времени и она все поймет. Передай ей, что я так сказала — Я не вмешиваюсь в твои дела. А можешь не говорить, если не хочешь — Но не бери слишком в голову — Не спеши, девушки в наши дни всяческие хлопоты парням на голову изобретают — Малышка Мэгги-то вроде ничего — иди — иди сходи к ней, попрощайся хорошенько — И попробуй все-таки устроить, чтобы она к тебе на эти танцульки в Нью-Йорк приехала, как ты собирался…

К тому времени отца моего уже не было.

Я увиделся с Мэгги, попрощался, со слезами в глазах мы посмотрели друг на друга, а она на меня — новыми глазами женщины, что были глубже ее глаз и виднелись в них, изумив меня этим так, что я почувствовал себя на каком-то колесе природы.

Все изумительно; я получил карточки с приглашениями. Большие, с золотом, а буквы RSVP [77] хромированные, будто здание «Крайслера». Одно я отправил Мэгги.

В последнюю минуту она мне написала: «Джек, Ну наверно я роскошно проведу время в пятницу или стоит сказать все выходные. Позвони мне к моей тете перед тем, как заедешь, и я точно буду готова. И кстати, на мне будет розовое вечернее платье с голубыми асесуарами. Знаешь, если сможешь достать мне букетик на запястье, достань, а если нет то и ладно (без подписи)».

Ах, как печально выглядит почерк ее на конвертах. В пыли своих черных книг я видел луны смерти. «Ух ты, — говорил я себе, — неужели мне правда нужна женщина? —» Меня подташнивало: «Конец всем моим —»

Из сладкого Лоуэлла Мэгги приехала в кислый Нью-Йорк в розовом вечернем платье.

Кишащий трупами Гудзон огибал Блистающий Остров темной нью-йоркской Америки, когда мы мчались на Апрельский бал в такси через Центральный парк. Подготовка, события, все невообразимо — Она приехала с матерью, остановилась у тетки, в ночь Бала осталась в богатой квартире семьи Джонатана Миллера, это я устроил заранее в попытках сэкономить как можно больше, и, вероятно, Джонатан сам это предложил с самого начала, из краткой глубокой дружбы со мной он управлял всеми моими делами и влиял на мой разум.

И вот теперь мы неслись через весь город в такси — я весь разодет, в белом галстуке и фраке. В ту зиму дядя Джина Макстолла, Лондонский Светский Денди Сэм Фридман: «ну вот тебе, Джек» — отдал мне костюм из своего гардероба, а племянник его Джин ухмыляется: «тебе следует надеть это на Весенний Бал. Бери. Он твой. Вот». И другие вещи он мне тоже подарил — Чтобы хорошо выглядеть на Балу, я заимел себе искусственный загар под лампой в отеле «Пенсильвания», а также побрился примерно за два доллара, как Кэри Гранту [78] какому-нибудь, мне хотелось войти в парикмахерскую, пощелкивая каблуками, голова высоко вздернута, учтиво и космополитически, позволить подвести себя к креслу, изрекая что-нибудь неимоверно остроумное — или и с чувством богатой уверенности — а вместо этого вышла одинокая прогулка меж пустых зеркал вдоль спинок пустых парикмахерских кресел, и у каждого ждал цирюльник «чего-изволите-с» и с полотенцем, намотанным на кисть, а я не выбрал никого конкретно, и далеко не Рикардо Ридуардо подтащил меня к моему авторитетному креслу. Лампа жгла, и лицо у меня перед балом кошмарно побагровело, как у омара.

Мэгги надела самое лучшее, что у нее было, — розовое вечернее платье. В волосах розочка — совершенство ее лунно-светлого волшебного ирландского колдовства, так неожиданно казавшееся не к месту на Манхэттене, как сама Ирландия в Атлантическом Мире — Деревья ее Массачусетс-стрит видел я в ее глазах. Всю неделю, лишь потому что Джи-Джей в шутку написал: «Мне руку до сих пор жжет от того, что на ней посидели идеально округлые ягодицы М. К.» — от этого она стала для меня такой драгоценной, что мне хотелось, чтобы она посидела на руке моей надежды — Я крепко прижимал ее к себе; неожиданно почувствовал в этом большом таксомоторе, пересекающем блистательные Манхэттены, что ее следует защитить.

— Ну что, Мэгги, — обращаясь к ней сквозь все ее тревоги от самого Лоуэлла, а все уже готово, — вот он — Нью-Йорк. — Рядом с нами Джонатан, его самого развлекают небоскребы, с этими своими первыми мыслями семнадцатилетнего интеллектуала, что придают ему вес, для меня же всё непостижимо блистательно от того, что он так залип на этой сцене —

— Хм — подумаешь, Нью-Йорк — ничего смотрится, — говорит Мэгги — скривив губки — Я склоняюсь поцеловать их и сдерживаюсь, чувствуя, что мне важнее добиться, чтобы Мэгги сегодня должным образом приняли, чем просто целоваться с нею — нас двоих разнесло на несколько миль светским страхом, мысли у обоих блуждают вокруг совершенно других вещей, будто стихает в груди боль, которой хочется выйти наружу — и не как в наших ночах на милой реке — не как в любви — но вокруг маленьких параноидальных изумлений перед всей сложностью вечерних платьев, бальных нарядов, букетика, который я все же вынужден был нестись и доставать — билеты, перышки — обмахиваться и вздыхать — короче, мы были обречены на безуспешную ночь, я так до конца и не понял, почему именно.

На ее маленьких плечах веснушки, я целовал каждую — когда мог. Но лицо мое было обожжено лампой, и я морщился все время и потел, а потому волновался, что обо мне подумает Мэгги. Ей же было слишком некогда — ее там снобски гнобили состоятельные барышни в роскошных платьях, которые не пробивались по 250 миль из старого домика тормозного кондуктора у железнодорожных путей в дневных вагонах по такому необходимо выпрошенному бесплатному билету, с платьем в коробке — напротив, у них под носом снисходительные папаши-миллионеры помахивали чеками на полтыщи долларов и говорили: «Пойди сходи в „Лорд-энд-Тэйлор“ или куда-нибудь еще и купи себе что-нибудь действительно красивое, произведи наконец впечатление на мальчика, который тебя сюда пригласил —» Для пигментных пятен на плечах и веснушек у них имелись колдовства пудры, шкатулки мягоньких защитных средств, сладкие распускающиеся пуфики или пуховочки, которыми можно хоть целиком обмазаться, лучшее, что только можно найти — Мэгги даже не знала, что так можно делать, как нужно делать или даже как об этом узнать. Снежно нежились они вокруг нее, кружили лебедями льдин, ее же смуглые плечи, розоватые от летних солнечных ожогов и веснушек Ирландии, ослеплены блеском бесценных ожерелий и сережек. Их снежные руки, все в преимуществах достатка, пудре и блеске; а ее руки висят безвольно.

Я умыкнул ее в небольшой бар внизу, в цоколе Хэмпширского корпуса, с нами был Джонатан, на какой-то миг мы стали беззаботной компанией, как в комедии Ирен Данн [79], что оккупировала холл, а в нем больше никого, и Джонатан вызвался смешать нам выпивку, и мы хихикали и болтали, и я подумал, что мы — как в каком-нибудь Нью-Йорке дубовых панелей и ковровой роскоши, а Мэгги в одиночестве стало получше, и она прижалась ко мне поближе —

Джонатан (во фраке за стойкой):

— Ладно, Джек, если не хочешь «Том Коллинз» [80], придется изгнать тебя из нашего пристанища, я могу только провести экзорцизацию, а больше ничего не проси. — Я же гордо смотрю на Мэгги, чтоб она увидела такие умные слова. А она озирается скептически. Гардения ее печально свисает. У меня вся рожа в огне, жмет воротничок с белым галстуком, наверху я склонялся к сотням разговоров, но чувствовал, вежливо обращая свой нос к носу говорившего, как мой дурацкий жар играет красными отблесками на его лице —