Илзе Индране - Камушек на ладони. Латышская женская проза

— Да. Она спасла всю нашу семью, Мартыньш. Всех, а не только Эдите в этой сегодняшней игре, — глаза тетушки увлажнились. — Она спасла нас всех в той игре, что зовется жизнь…

Неподдельная нежность, которая, Мартыньш это чувствовал, исходила от милой старушки, заставила его задать вопрос:

— Но вы же знаете, чем она, если можно так выразиться, занималась?

— Да!!! Да!!! Да!!! — с невиданной энергией старая дама сжала ладонь Мартыньша. — Все в жизни игра, мой сын.

— Вы с ней, с этой Фекленией, были знакомы?

Мадам Жения заговорила не сразу:

— Хорошо, я расскажу тебе, но, Мартыньш, ты должен молчать об этом всю свою жизнь, вот когда умрешь и встретишься с нами со всеми, тогда и сможешь рассказывать о том, что случилось давным-давно, — произнесла она строго, в нехарактерном для нее патетическом тоне. — Все вы напичканы предрассудками, как прокисшие эмансипатки, — она хитровато прищурилась и улыбнулась та-а-кой улыбкой, что Мартыньш не понял, где видел такую улыбку и такой взгляд.

— Встретились мы 14 июня, в Торнякалнсе, в вагоне для перевозки скота. Хилдегарде ждала ребенка. Эдите, которой едва исполнилось два года, только начала лепетать, а Эдмунд все время молчал и тупо глядел в пол. Нас оттеснили к параше.

— Что такое параша?

— Отхожее место, нечто вроде того, если это можно так назвать. Обо всем этом можешь прочитать в воспоминаниях, написанных слезами и кровью сердца.

Мы уже неделю были в пути, неизвестность породила апатию, всех охватило полное равнодушие к происходящему. Запасы еды таяли, хоть мы и экономили. Эдмунд все время шептал, что хочет есть, а Эдите сосала большой палец. И тут твоя бабушка собралась рожать. — Все это мадам Жения произнесла совершенно монотонно, точно так же, если бы сказала «Сегодня дождя не будет».

— Хилдегарде приготовилась к смерти, — точно таким же ничего не выражающим голосом продолжала она и посмотрела Мартыньшу в глаза.

— Как к смерти?

— Ну, так — она думала, что ребенок не выживет, жизнь для нее утратит смысл, ее Яниса арестовали так внезапно, что они даже не простились.

Так вот, когда она уже совсем измучилась и даже другие женщины устали от ее стонов и причитаний, к нам подошла красивая, начавшая уже увядать рыжеволосая женщина, но глаза ее по-прежнему оставались живыми. Она была одна, заботиться ей было не о ком.

— Меня зовут Фекления. Я тебе помогу. Ничего не бойся. Я сама себе аборты трубочкой делала, а уж роды-то — сущие пустяки!

— Бессмысленно, он не выживет, — безжизненным голосом ответила Хилда.

— Вот уж глупая так глупая! — засмеялась Фекления и собрала волосы в большой пучок. В ее латышском языке чувствовался сильный русский акцент. Смех заставил женщин, находившихся в битком набитом вагоне, поднять головы. Вдумайся, Мартыньш, в преддверии ада — и живой смех, когда хочется сжаться, исчезнуть с лица земли, чтобы страдания не жгли мозг, сознание и тело.

Родилась Анна.

— Моя мама?

— Да.

— Фекления, эта… эта… про… прикасалась к моей матери!?

— Представь себе, именно Фекления приняла твою маму и укутала малышку в красивое, вышитое красными цветами полотенце. И еще она сказала — пусть вырастет хорошей хозяйкой.

— Действительно, лучше мамы даже трудно себе представить. А что было потом?

— Больше ничего, — мадам Жения кусала бледные губы, словно бы сомневаясь, рассказывать дальше или нет.

— Как больше ничего?

— В вагоне становилось все свободнее — женщины умирали от поноса и других болезней, наши соотечественницы остались в России, вдоль железной дороги, и вот тогда именно Фекления своим неуемным жизнелюбием подбадривала начинавших вешать голову женщин. Ты не веришь?

— Ха! И вы, вы тоже, тетушка, разговаривали с такой женщиной?

— Конечно. Ты не поверишь, но спустя время мы с Хилдой все это обсуждали и пришли к выводу, что она как бы выплескивала всю отнятую у мужчин за годы их обслуживания энергию. Да! Да! В ней, как в аккумуляторе или в батарее, сохранились полные веселья ночи и дни с ароматом вина, водочным чадом и всем тем, что связано с азартом охотника за наслаждениями — поймать наивного мальчика или лощеную дамочку.

— Фу!

— Ладно, можешь сердиться, но все было именно так. Когда нас высадили ТАМ, в какой-то деревне, где единственным мужчиной был председатель совхоза, скользкий мужичонка с глазами и запахом хорька, Фекления тут же пошла с ним договариваться…

— Как! Она сразу же предложила себя? — вскричал Мартыньш.

— Да, — сдержанно ответила рассказчица и продолжала: — А уже вечером все мы оказались под крышей, в неказистых избенках, где нам предоставили отдельные комнаты. Конечно, по три семьи в одной комнате, но все это не имело значения, главное — дети были в тепле.

— И вы согласились? Я не смог бы принять жертву Христа, поэтому я не христианин. Но вы-то все, дамы, получившие прекрасное воспитание, вы воспользовались услугами такой женщины?

— Ну не горячись ты. Не кричи, не обязательно всем знать, о чем мы тут с тобой беседуем. Видишь ли, она на практике доказала мне превосходство духа над плотью. Да!

— O, mon Dieux! Еще и это…

— Пытаясь вдохнуть в нас жизнь, она сказала: «Плоть — дерьмо, плоти все едино, что происходит. Ударит тебя чем-нибудь по голове, но если ты себе скажешь: все это происходит не со мной, я выше боли, времени и всего, что не приемлю, но что не могу изменить, мне становится совершенно безразлично мое тело, и я говорю: все это происходит не со мной!» И даже самые страшные унижения, о которых в нормальной жизни мы и представления не имели, там, в Сибири, обретали значение флага и чуть ли не символа и лозунга.

— Как это?

— Видишь ли, Мартыньш… Только обещай, что никогда и никому об этом не расскажешь!

— Не-е-ет… — после всего услышанного Мартыньш решил, что у него от стыда вспыхнут волосы, но ничего подобного не произошло.

— Недалеко, всего в километрах двадцати от нашей деревни, находился лагерь. Не знаю, поймешь ли ты, но в Сибири сходить за сотню километров — то же самое, что сбегать к соседу за солью. Охрана из этого лагеря, так называемый персонал, приезжала в нашу деревню.

— …к девушкам?

— Нет, глупышка, мы уже были не девушки, — спокойно ответила мадам Жения.

— Тетушка, дорогая тетушка, мадам Жения! — Мартыньш бросился на колени перед убеленной сединами женщиной. Щеки его пылали, от волнения он стал даже заикаться, задергалось правое веко. — Вы продавались этим п-п-палачам, этим м-м-мучителям?

Красноречивое молчание.

— В-вы з-з-знали, что в концл-л-лагере есть и латыши? Может быть, и ваши мужья?

Тишина. Пугающая немая тишина.

— Подлые! Дряни! Вы, вы предали своих любимых! Вы предали свои идеалы! Вы предали Латвию! — кричал он как воинственный гражданин на митингах.

— Дитя. Выслушай меня, — мадам Жения взяла лохматую голову Мартыньша своими сухими руками и долго смотрела в его полные негодования и неприятия глаза. — Дитя, мальчик мой, выслушать меня ты согласился сам, ну, так слушай же до конца, испей полную чашу. Ни один человек из этого лагеря не был отправлен дальше по этапу. Ни один!

Лагерь как государство в государстве, со своими законами, менять которые мог любой начальничек. А вот их заскорузлые мозги изменить сумели только мы…

— …вы… — Мартыньш вырвался из объятий тетушки, но старая дама держала его цепко.

— Выжили все! Все, кто был в том лагере! Ты где-нибудь читал о таком? Самое главное — люди остались жить. Мы, как ты выразился, салонные благовоспитанные дамочки, мы делали все, что судьба, жизнь и совхозный начальник велели нам делать. Я хоронила мертвых, я с пилой и топором ходила в лес, доила коров, чистила уборные, допускала надругательство над своей плотью, к которой прикасался только мой муж!

Но, мальчик мой, мы все знали, что по-другому нельзя. Не улыбайся, у тебя пока что еще не усы — пушок! — она сильно сжала руку криво улыбавшегося Мартыньша.

— Ты понимаешь, что у нас была благородная цель — живыми вернуться в Латвию, наши дети и все, кому мы стремились помочь, не должны были стать калеками, не должны были умереть от голода. Мы выдержали.

— И бабушка делала то же самое?

— Да.

— И все собравшиеся на ее похороны друзья и знакомые знали, что вы делали?

— Да, они знали все.

— Я бы скорее умер или наложил на себя руки, чем позволил бы женщине жертвовать собой.

— Мальчик, в те времена главное было выжить. И верь мне, жертва стоила этих унижений. Когда я сейчас смотрю на наших детей, внуков и правнуков, слышу вокруг ни на минуту не умолкающую жизнь, я испытываю чувство удовлетворения от того, что ты называешь грехом, несмываемым грехом. Ха! Ха, обычно «после этого» я вставала и говорила себе: «Это произошло не со мной!»