Илзе Индране - Камушек на ладони. Латышская женская проза

Ей кажется, что в голову вставлен лист бумаги и кто-то, стуча клавишами пишущей машинки в ритм колес, пишет на нем все, что Она в тот раз позволила себе сказать Тимофею. Она хочет остановить это письмо, лихорадочно смотрит то в мелькающее небо, то на рыжеватые опушки, сумасшедшая уснула, на миг освободив себя от нескончаемого монолога. Она опять вспоминает сжатые губы и заламывание рук Тимофея, вспоминает свой последний, с чувством превосходства, несдержанно выкрикнутый вопрос «Знаешь ли ты вкус дождя на мочке уха?» Тимофей побледнел, а идущие по двору три семинариста оглянулись. Ей показалось, что это был взгляд тройного сожаления.

Ехать остается одну только, но длинную остановку. Подмерзшие грибы в корзине старика постепенно одинаково коричневеют, он грустно смотрит на свою печальную добычу. Ей приходит на ум холодная зима и подаренный Кирье букет цветов, который пришлось держать на заснеженном балконе. Цветы подмерзли, поэтому их нельзя было нести в тепло, где застывшие лепестки сразу бы оттаяли, обмякли и покоричневели. Тогда Она каждое холодное утро просто радовалась, что, проснувшись, видит пестрые цветы на снегу, теперь это кажется притчей про обманчивую радость и красоту или, может быть, про горькую правду и гладкую ложь, про любовь к вере или веру в любовь, краткость счастья, сны и явь… Она воображает, что окно, в которое Она каждое утро видела цветы, было стеклянной стеной. По ту сторону обманчивая красота застывших лепестков, по эту сторону стала бы некрасивая истина оттаявших. А на стекле осталась бы правда о цветах.

Теперь Она почти нашла обозначение своему чувству счастья. Она ясно видит отблески от стеклянной стены, и причиной тому любовь. Может быть, и Тимофей такие видит, и причиной тому Бог. Она вновь испытывает стыд за свою несдержанность во дворе семинарии.

Она уже встает, чтобы идти к выходу, но тут сумасшедшая, проснувшись, робко протягивает что-то спрятанное в маленьком кулачке. Она протягивает навстречу раскрытую ладонь, чувствует, что кулачок сумасшедшей разжался, и видит мятный леденец. Она благодарит улыбкой и быстро направляется к двери. Выйдя на перрон, Она ждет, пока останется одна, затем пересекает рельсы и по узкой тропе отправляется через луг. В кулаке зажат мятный леденец. Дорога знакомая. Она приведет к обрыву, откуда виден простор. Сперва непременно захочется, слегка оттолкнувшись от обрыва, немного полетать. Но вновь придется смириться, что это невозможно. Дойдя до обрыва, Она все-таки машет руками, между грядами облаков и башенками леса летают птицы. Она пристыженно перестает размахивать руками и садится на сырой песок на самом краю обрыва. Когда смотришь вниз, кружится голова. Она глядит поверх слоев прозрачного неба и полуобнаженных деревьев, медленно сосет мятный леденец.

«Дай кораблик», — сказал однажды Кирье, сидя напротив за овальным столом. Она не поняла. Кирье взял Ее ладонь и показал, как дается кораблик, — точно так же, как это сделала сумасшедшая в поезде. «Кулак разжимается нежно и загадочно, как это делают дети», — объяснил Кирье. Потом они давали друг другу невидимые кораблики, умалчивая, что же дают на самом деле. Бармен, заглядевшись на чудную игру, забылся до того, что стал давать посетителям сдачу, как дают кораблики. Давание корабликов следующей ночью развернулось в Ее сновидении в целое приключение. Она видела во сне, что ждет ребенка. Ребенок родился легко, в переполненном народом магазине, но это вовсе не было обычное рождение — кто-то вложил ребеночка в ладонь как кораблик. Она помнит, как с любопытством разжимала пальцы и как была разочарована, когда увидела на ладони маленькую некрасивую пластмассовую куклу. Было стыдно людей в магазине. Огорченная, Она несла зажатую в кулаке куклу показать родным, в то же время отчаянно веря и убеждая себя, что не может родиться такой некрасивый ребенок. У дверей дома Она приоткрыла ладонь и, увидев в ней цветок амариллиса, радостно взбежала наверх по лестнице.

На краю обрыва, сося мятный леденец, Она ясно помнит легкость, с которой проснулась после сна о ребеночке, который явился как кораблик в ладони, а потом из некрасивой пластмассовой куклы превратился во что-то чудесное и нежное. В другой раз после сна Она разыскала бы Кирье — они вместе бы подивились и восхитились притчей, в которую в конце концов преобразовалось невинное давание корабликов. Но в то утро Она решила отправиться в семинарию просить у Тимофея прощения за свою несдержанность.

Над башенками леса вновь летают птицы, миг Она не понимает, что делать со своим новым открытием, нет, совсем не страшно, только охватывает сомнение, есть ли у жизни какой-нибудь смысл после такого открытия. Она задумывается о живших в давние века святых, называя про себя Грегора из Нацианце, Терезу из Авилы, Игнация из Лойолы, Розу из Ламы… Имена святых знал Тимофей, и Она чувствует, что в этот миг на краю обрыва Она тоже одна из них. Тимофей никогда бы этого не признал, он только спокойно и предостерегающе сказал бы: «Увидеть любовь не значит увидеть Бога».

Она опять вспоминает то утро после сна о давании корабликов. До семинарии пешком было далеко по узким улочкам с булыжными мостовыми, мимо цыганских деревянных домов — молодая цыганка кормила дитя на солнышке на облезшем крылечке — волосы блестящие, черные, дорожка посредине головы, грудь набухшая и коричневая, она вызывающе раздвинула ноги и с ухмылкой заговаривала с рабочими на другой стороне улицы. «Зайди ко мне», — крикнула им цыганка, свободной рукой обнажая и вторую грудь.

«А что — цыган уже не справляется?» — со смехом крикнул в ответ один из рабочих.

«Ой, йолла, у меня цыгана нет, у меня дитя — от Святого Духа!» Цыганка неистово расхохоталась, обнажив вместо зубов черные дыры.

Дальше дорога вела через заросший парк с разрушенными беседками, где при царе пили чай, мимо заброшенных могил и родовых склепов, куда теперь забирались ночевать или предаваться любовным утехам бездомные и пьяницы, возле маленькой православной церквушки Она хотела повернуть обратно и идти искать Кирье. Тут Она увидела старушку, присевшую у церковной ограды, — та держала на коленях темно-красные цветы амариллиса, к каждому большому колокольцу цветка была старательно привязана веточка божьего дерева. Старушка дружелюбно помахала, Она вспомнила свой сон, за ничтожные сантимы купила амариллис и продолжала путь к Тимофею.

Во дворе семинарии пришлось ждать. Она села на ту же скамейку, где в тот раз несдержанно крикнула Тимофею: «А знаешь ли ты вкус дождя на мочке уха?» Она ясно помнила и полный сожаления взгляд трех проходивших мимо семинаристов. Сейчас никто на Нее не обращал внимания, только бегущий по двору мальчик, увидев темно-красный амариллис у Нее на коленях, по-детски улыбнулся. В открытое окно Она слышала пение: «Di-ri-ga-tur, Do-mi-ne, oratio mea, si-cut in-cen-sum in conspectus tuo…» Пели два мальчика, их голоса перекрывали друг друга, наполняя двор семинарии, монотонные волны звуков превращались в сакральный орнамент. Она думала о Кирье.

«Благослови тебя Бог», — сказал Тимофей вместо «Здравствуй». Он был приветлив, но сдержан.

«О чем они поют?» — спросила Она Тимофея, не отвечая на приветствие.

«Да вознесется к Тебе моя молитва, Господи, воскурится как фимиам пред ликом Твоим», — прилежно продекламировал Тимофей две строки и умолк.

Она принялась взахлеб рассказывать свой сон о ребеночке, которого Ей вложили в ладонь как кораблик, о чудесном превращении, о старушке с охапкой амариллисов, о вызывающей цыганке, о букете цветов на морозе за окном…

«Увидеть любовь не значит увидеть Бога», — прервал Ее рассказ Тимофей. Он уклончиво смотрел на открытое окно, из которого плыло пение мальчиков. «Самоотречение и смирение — две вещи, которые сделали меня счастливым. Когда я в детстве довольно талантливо играл на скрипке, мой отец всегда наказывал: „Если какой-нибудь сорванец во дворе тебя ударит, не бей его, потому что ты должен беречь пальцы для скрипки, мой мальчик“». Она чувствовала, что смотрит на Тимофея как на подаренный Кирье замерзший букет цветов за окном. Между ними была такая же прозрачная стена.

«Прости мою несдержанность в прошлый раз, — сказала Она, — все-таки ты должен верить — я чувствую, что соизмеряю с Богом. Ты ведь знаешь, люди из-за этого вместе умирали…»

«Вместе умирали? — Тимофей посмотрел на Нее с удивлением и сочувствием. — Никто не может умереть вместе с кем-нибудь, каждый умирает в одиночестве. С ним только Бог». Тимофей улыбнулся, погладил Ей голову и ушел по чистому булыжнику двора семинарии.

«…con-spec-tu tu-o…», — слышала Она уже за воротами. «Con-spec-tu tu-o…», — попыталась Она спеть на краю обрыва. Звуки ссыпались с обрыва с потоками песка и камешков. Обрыв — огромные песочные часы, которые никому не под силу перевернуть, но это и не нужно, здесь песок не иссякает, и поэтому нет утраты времени. У Нее с собой маленькие песочные часы в рамке из сандалового дерева. Она вынимает часы из кармана и долго вдыхает их аромат — так Она чувствует Кирье. Когда они в последний раз виделись (сейчас, правда, Ей кажется, что в жизни так не бывает), сквозь эти песочные часы текли мгновения их любви. Пока Она спала, Кирье сидел у слабо освещенного ущербной луной круглого стола и отсчитывал время по песочным часам в рамке сандалового дерева. Среди ночи Она проснулась и села у стола напротив Кирье. Часы бросали тень на освещенный луной стол. Песок сыпался беззвучно, Кирье терпеливо ждал и время от времени переворачивал часы. Она легла на круглый стол и положила голову рядом с песочными часами, теперь слышно было тихое и мерное движение песка. Кирье наклонился и вдохнул аромат Ее распушенных волос. Его лицо было близко к Ее лицу, когда Кирье сказал: «Пока ты спала, я был стражем времени. Я хотел почувствовать, как оно течет, когда мы вместе». После этого они больше не говорили, Кирье следил за песочным временем, Она лежала на столе и слушала его мелкое сеяние. Тогда Ей казалось, что рассветает немыслимо быстро. На миг Она закрыла глаза и увидела целое приключение, как они с Кирье — средневековые преследуемые влюбленные, — обогнав полуночную стражу, проникают в каменный дом с башенкой, безрассудно овладевают друг другом и потом по очереди считают время, чтобы расстаться еще затемно и никем незамеченными разбежаться по мощеным булыжником улочкам в разные стороны. Когда Она открыла глаза, Кирье уже не было. Кирье умел исчезать сверхъестественно.