Лев Ленчик - Свадьба

Выхожу проветрится — Исаак.

— Ты один здесь?

— Да нет, со звездами.

— Богат.

— Бог агат.

— Бог чего?

— Агат!

— Агатовый Бог?

— Ну а что же еще? Ах Наум, Наум, — сетует Исаак на мою деревянность и полнейшие нелады с юмором.

Я проглотил язык. Действительно не усек. Богат — Бог агат. Лишнее га. Га-га-га. Агатовый Бог — черный Бог. Каменный истукан. Черный Бог — чертов Бог. Покатилось-поехало. Надави на тормоза. Пьян я. Дюже пьян. Каменный истукан — каменный гость. Шаги Командора. Дон Жуан.

У Исаака жена-красавица, моложе его лет на десять. Хорошо погулял перед тем, как остыл при ней.

— Танцевать надо больше, Наум! — едко иронизирует он.

— Но свадьба, Исаак, причем не чья-нибудь — сына, — усердно оправдываюсь я.

Исаак прекрасно поет, прекрасно хохмит и играет словом, любит непонятные стихи, каламбуры, но никогда не танцует. Его так же трудно представить себе танцующим, как, скажем, Гегеля или Бердяева. Представить себе танцующего интеллектуала — вообще затея невозможная. Наверное, потому что в танцующем человеке есть нечто плебейское, духовно плебейское. Низкий вкус. Нагота души. Рубаха-парень. Разумеется, интеллектуал не может быть ни рубахой, ни парнем. Он может писать о них, идеи тонкие выдавать, но сам он из другого теста.

— Да, свадьба, — говорит Исаак. — Свадьба — и не в зуб ногой. Ну так есть какой-то смысл или нет? А, Наум? — и тут же переключившись, густым сердечным баритоном на хорошем чувстве мелодии затягивает мне прямо в ухо, чтобы перекрыть музыкальный вихрь, вылетающий из зала: Ах эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала… В чем же смысл, Наум? Неужели в том, чтобы так петь, плясать и все? А когда же дело делать? Вот в чем вопрос.

В луче его разумного и трезвого взгляда я чувствую себя беспомощнее мотылька. Непомерно стыдно. Неимоверно стыдно. И за свадьбу, и за свое легкомысленное погружение в ее тлетворные ритмы.

Куда провалиться? Его пламенный скептицизм уже поджег во мне уголек позора, который еще немного — и начнет ужасно жечь за бесцельно прожитые годы.

— Надо закаляться, как сталь, чтобы не было мучительно больно, — решаюсь я рыпнуться в бой, вооружась банальностью против банальности.

Но не тут-то было. Каламбур — его козырь, не мой.

— Надо закаляться, как де Сталь! Мадам де Сталь!.. Ну ты молодец, Наум!

Похвалил. Сдаюсь.

Спасла меня Танюша — огонь девочка, еще одна двоюродная сестричка моя. Она прилетела из Флориды специально на свадьбу, а я, подлец, не нашел и минутки, чтобы посидеть покалякать с ней. Так, на ходу чмокнулись нежно и пошли по сторонам.

Откуда она сейчас выпорхнула, я и не знаю. Но чистая фея, принцесса. В воздушном цветастом шифоновом платье, сквозь которое просвечивает облик бессовестной наготы. Пощечина общественному вкусу. Благо, юбка в два слоя да надгрудье, хоть и оголено широко, но со всякими ниспадающими рюшами-завитушами.

— Мадам де Сталь была хорошей курвой. Послушай, Наумчик, откуда у тебя такие славянские детки?

— Ааа, — говорит Исаак, — это секрет фирмы.

— А вправду. Ты настоящий жид с двухметровым рубильником, Нинулька — скуластая калмычка, а ваши деточки — настоящие славяне!

— Великолепно, — говорит Исаак, — вы очень тонко все подметили, за исключеньем одного.

— Давно все члены отвердели, за исключеньем одного, — прыснула озорно Танюша, процитировав чей-то фривольный стишок совсем не по теме.

— Вот именно. Ах Наум, какая у тебя сестрица! Но вы забыли об одном — как раз об этом исключенье.

— Я как раз об этом исключенье не забыла. У меня муж дома с седьмым десятком на носу!

— Да, это печально. Но когда оно еще не исключенье, а, так сказать, двухметровый рубильник, в еврейских руках оно способно на чудеса. Весь процесс называется очищением расы.

— Вы хотите сказать, еврейская кровь, попадая в калмыцкую, дает славянский плод?

— Чудно. Послушайте, а вы не простая женщина!

— А кто вам сказал, что я простая?

— Черт возьми! — разомкнул уста, наконец, и я. — Завтра же пишу письмо Шафаревичу об исключительной незаменимости евреев в деле выведения чистокровной породы русака-славянина и окончательного освобождения национального характера от органических напластований орды.

— Завтра?! Почему же завтра? Сегодня пиши. Немедленно дай ему телеграмму с оплаченным ответом. Причем не ему одному, а и Солженицыну тоже. А как же иначе, почему нет? — сказал Исаак и без малейшей паузы запел: были два друга в нашем полку, пой песню, пой…

— Нет, — перебила Танюша с невозмутимой серьезностью, тоном всеведущего знатока, — телеграмма не годится. Нужны неоспоримые доказательства. Твоя фотография, Нинулина и ваших ребят.

Мы вернулись с ней в зал. Взяли по дринку у бармена и присели за одним из крайних столиков, подальше от танцующих.

— Ну скажи, Наумчик, снилось ли нам все это?

Вокруг веселье, шум и пляски, музыка горланит, а на душе тихо.

У меня фужер упал и разбился.

Я загляделся на Мишку нашего. Он отплясывал с одной из моих тетушек. Его фрак и бабочка, и стройный высокий стан, и детское красивое лицо, и разведенные во всю ширь руки — все это было столь артистично, столь элегантно, столь умилительно и уморительно, что я не мог оторвать от него взгляда. Вся его осанка выдавала и некоторую снисходительность и заботу о тетушке, его, по сути дела, двоюродной бабке, и, вместе с тем, — самозабвенность и полную растворенность в этом священном и радостном действе. Никогда до этого не наблюдал в нем ни способности к столь глубокому выражению родства, ни вообще столь почтительного, совершенно взрослого джентльменства.

Я загляделся на Мишку и поставил фужер не на стол, а рядом. Он полетел на пол и разбился. Мы с Танюшкой, вооружившись пачками салфеток, присели на корточки убирать. Она все приговаривала, что это на счастье, что бить посуду на свадьбах даже положено, а мне стало вдруг тревожно, в груди задергалась какая-то жилка и стала постукивать, как молоточек маятника, качавшегося от поверхности кожи вглубь души. Что бы это могло значить?

Мысль вертелась вокруг Мишки. Как бы его не сглазить. Дурак. Разве можно так восхищенно любоваться родным сыном? Но с другой стороны, можно ли сглазить родного сына?

Я почему-то верю в сглаз. Такой атеист проклятый, а в дурной глаз верю и всегда боюсь его.

А свадьба, между тем, продолжала петь и плясать. Демонстрировался ритуал американского свадебного обычая. Кэрен сидит в центре зала, откинувшись на спинку стула. Она снова в круглой белой шляпке с широкими полями, вуаль, на руках — натянутые до локтей белые перчатки, передок платья задран, оголяя ноги в белых доверху чулках. На одной ноге, значительно выше колена, — затейливо задрапированная по краям широкая резиновая подвязка.

Барыня-бояриня. Даешь красивую жизнь.

Сашок эту резинку будет сейчас снимать. Вся свадьба в возбужденном любопытстве и ажиотаже сбилась вокруг них. Остроты, улюлюканье, смех, крики.

Сашок амикошонствует, играет рыцаря-пошляка, поднаторенного в искусстве любви, денди, раба и хозяина одновременно. Примеривается, прилаживается. Наконец, вонзается в подвязку зубами. Свадьба в предельном восторге.

В это время откуда не возьмись — Кирилл. Вцепился мне в локоть.

— Я должен тебе что-то сказать!

— Скажешь потом.

Сашок, стоя на одном колене, держа подвязку зубами, тянет ее книзу. Кирилл тянет меня к выходу. Я вырываюсь.

— Ты должен выслушать! Я не могу ждать!

— Не жди!

Я был уверен, что ничего существенного у него нет — очередной бредовый выплеск против Хромополка.

— Оторвись на минутку. Я должен… Мне надо…

Снова тянет меня за руку.

— Отстань! Потом! — зарычал я, не скрывая злости.

Он отстал.

А Сашок уже успешно проволок подвязку вдоль сложного ландшафта ноги своей возлюбленной, поднял ее на вытянутой руке с торжеством умельца и победителя и, не оглядываясь, забросил назад, в стайку молодых визжащих ребят-болельщиков. Кто поймает — тому следующему устраивать свадьбу. Ритуал сохранения традиции и дружества. Вещая примета. Счастливый жребий судьбы.

Подвязка-жребий досталась нашему Мишке. Он тоже покружился, держа ее в руке над головой, потом, не долго раздумывая, натянул ее себе на лоб, строя дурашливые рожи на потеху зрителей.

Кому же быть его невестой?

А это должно решиться в следующем ритуальном действе, которое тоже свалилось на всех нас с немалой долей неожиданности и сюрприза.

Пока Мишка, дурачась и паясничая, демонстрировал свой жребий, приняв на себя все внимание свадьбы, молодожены успели очутиться на балконе, встроенном в стенку таким образом, что одна его половина глядела внутрь зала, а другая — вовне, во двор и парк. Сашок стоял, нагруженный кучей цветов, которую он, едва справляясь, держал, обхватив двумя руками на груди и животе, а Кэрен, стоя рядом и размахивая небольшим букетиком, приглядывалась, в кого бы из девчат, столпившихся вокруг Мишки, его бросить. Кому достанется букетик, та и будет невестой поймавшего подвязку.