Лев Ленчик - Свадьба

Выхожу на крыльцо. Все спит. Тихо-тихо. Только легкий шелест ветерка в листве да приглушенные стоны Семы, доносящиеся из открытого окна над головой. Небо в пушистых лентах и яркая луна почти на уровне глаз. Такое впечатление, что не облака пролетают мимо, а она летит сквозь их белесые растянутые клочья. Полет, как падение, только что не сверху вниз, а горизонтально. Взгляду нужно усилие, чтобы освободить его от иллюзии и вернуть небесным предметам их реальное соотношение.

Подкатила Нинуля. Вылазят из машины. Гриша первый.

— Ты не хотел бы поехать со мной? — спрашиваю.

Подходит медленно, губы сжаты, глаза неподвижны — целиком в меня. Не глаза, а клешни.

— Куда? — отрывисто, преодолевая кипение.

— В больницу, — машинально, нерешительно, теряясь в догадках и не понимая, в чем дело.

— Хочешь знать, что я хотел бы? А? Сказать?.. Видишь эту кувалду? — протягивает в меня налитый свинцом кулак.

Не кулак — трехпудовая гиря! Что с ним?

— Вот этой кувалдой я очень хотел бы огреть чью-то челюсть!

Сказал так, будто сделал, будто, в самом деле, уже огрел по челюсти. Потом резко, обдав жаром ненависти, прошел в дом.

Ничего не понимая, я стоял, как побитый, и вопрошающе смотрел на трех женщин, тоже приросших к земле в оцепенении.

— Ты не должен был с такой уверенностью выдавать Кирилла, — сказала Нинуля с едва заметной иронией.

Ах вон оно что!..

Я сел на ступеньку и зажал голову руками. Вот уж чего не ожидал — так не ожидал. Ситуация была стыдной, нелепой и отвратительной, в особенности, из-за присутствия Гришиной дочки. Ее юная красивая мордашка, глаза, как два жемчужно-голубых алмаза, тоже, казалось, просверливали меня насквозь. Самое страшное, когда осуждают дети.

— Он хочет, чтобы мы уехали сегодня, пойди объяснись с ним, — сказала Гришина жена и, вместе с дочерью, пошла в дом.

Наконец, мы остались с Нинулей одни, и я узнал о том, как все друзья, которые слышали мой разговор с полицейским начальником, осуждают меня за предательство, якобы, невинного Кирилла. Оказалось, что Полюся, следившая за ним весь вечер, все видела и всем растрещала, что не он стрелял в Хромополка, а тот сам нечаянно выстрелил в себя из нагана, который был у него в кармане. Наган, якобы, сам выстрелил во время завязавшейся между ними потасовки.

— А как же выстрел в лицо? Ты же видела, сколько крови было под щекой и шеей.

— Не знаю.

Я тоже не знаю. Если бы перед моими глазами взорвалась сейчас бомба, она, наверняка, была бы менее оглушительной, чем взрыв Гриши и все то, о чем сообщила Нинуля. Она стояла надо мной, запустив пальцы в мои волосы и прижимая мою голову к своему бедру.

— Дай ключи — я поехал.

— Не переживай.

— Я не переживаю. Просто наши любимые друзья решили постоять за выжившего из ума Кирилла. Не думаю, что у них что-то выйдет.

На этих словах снова появился Гриша.

Я уже стоял у открытой дверцы машины, когда по ступенькам стремительно сбежал мой вернейший товарищ, друг детства Гриша.

— Сказать тебе, кто ты? — его лицо бушевало мраком. — Сказать, а? Ты — сексот! Понимаешь? Сексот. Другого слова у меня нет.

— Гриша, как ты можешь?! Это же твой друг! — пыталась ухватить его за руку и оттащить от меня Нинуля. — Сам не слышишь, что говоришь.

Я толкнул себя в машину, хлопнул дверцей и, взревев всей мощью мотора, рванул ею назад, прочь отсюда по гаражной дорожке. В момент выруливания на мостовую и переключения рычажка на переднюю передачу рев мотора на мгновение стих, и я четко расслышал слова друга, брошенные мне вдогонку:

— И знай, моей ноги в твоем доме…

Окончание фразы потонуло в новом реве мотора и визге сорвавшихся с места колес.

Больницы по ночам, как и рестораны, живут полной жизнью. У приемного покоя негде было припарковаться. Полно народу. То и дело подкатывают машины, частные и скорой помощи, снуют санитары, канцеляристы, вся медицинская прислуга возбуждена и деловита. В зале ожидания — телевизоры помогают ожидающим коротать время.

Где Хромополк? Потапов? Александр Потапов?

— Ты сексот!

Я сексот.

У справочного стола, как на вокзале, — очередь. Благо, небольшая — впереди меня два человека. Хромополк в особой палате — палате для смертников — где не каждый выживает. Палата интенсивного лечения — в дословном переводе.

Слава Богу, жив. Бегу туда, отмеривая с десяток кварталов. Коридоры, развороты-повороты, лифты. Она совсем в другом крыле здания, эта палата. Вот уж где покой — слышно, как тишина звенит. Никого в нее не пускают. Только днем. Приходите завтра. Вашему другу сделали операцию. Он пока без сознания и под наркозом.

— Могу ли я увидеться с врачом.

— Он занят.

Что делать? Усаживаюсь в кресло. Беру журнал в руки. Ничего не вижу. Хромополк. Кирилл. Гулаг. Евреи — русские. Богров. Столыпин. Пушкину тоже пуля угодила в тазобедренную крестовину. Помню, как ревел, читая об этом у Вересаева. Сейчас его спасли бы. В Америке уж наверняка. Он умер от перитонита. Заражения.

— Ты сексот!

Я сексот. Заложить бандита — сексотство?

— Но ты не можешь утверждать с уверенностью.

Могу.

Могу, господа любезная еврейская публика. Я все могу. Никакие Полюсины галлюцинации и никакие ее родственные всхлипы не спасут мерзавца от возмездия.

Сознание особенно усердно выстукивало слово «галлюцинации», дабы заглушить, очевидно, нечто противоположное. Прислушайся я к Полюсе с большим доверием — возможно, ничего и не случилось бы, никакого выстрела. Вот, что терзало. Но никак не сексотство.

Тишина в коридоре. У процедурной конторки тоже ни души. Ни сестер, ни санитаров. Приоткрываю дверь в палату Хромополка — ничего не видать, только белый занавес с потолка до полу. Снова усаживаюсь с журналом. «Прист» — это что? Поп или священник?

Прист из Кливленда обвинен в сожительстве с мальчиками воскресной церковной школы. Знаменитый телевизионный евангелист Джимми Бэккер разоблачен: нажил миллионное состояние на пожертвованиях от прихожан и верующих телезрителей. В золоте купался. Дворцы себе понастроил, потаскушек содержал, в Ройлс-Ройсах катался. Одна из потаскух и выдала.

Бэккер! Еврей — не иначе. У нас в Россиюшке звучал бы явно по-жидовски. Бэккер!..

Это какой же приход такой тупорылый должен был быть, чтобы отдавать последние гроши этому своему пастырю? Торгующему нашим Иисуси-Христоси прямо с экрана, на вынос и в розницу? Американская публика в тысячу раз меньше защищена от демагогии трибунного оратора, от велеречивого красного словца и обещания, чем мы, стреляные советские воробьи, не одну собаку на этом деле съевшие. Рабьи души свободного мира — никакого иммунитета!

В вестибюле появился очкарик в голубой пижаме. Копна черных курчавых волос, как у Пушкина. Врач. Двое молодых молодчиков, подтянутых, в штатском, очень смахивающих на наших гэбэшных мальчиков, того же, например, Хромополка в юности, — по обе стороны врача, как почетный эскорт. Остановились у конторки. Что-то обсуждают. Нет, братцы, придется вас побеспокоить.

— Можно спросить вас о Потапове?

— Можно.

Вежлив, тактичен, охотно рассказывает, отвечает на вопросы. Состояние Хромополка критическое. Шансов на жизнь не более 30 процентов. Операция прошла успешно. Потеряно много крови. Пуля пробила бедренную артерию, раздробила кость, порвала такое-то ответвление прямой кишки и много сосудов. Что касается ранения на лице, то оно незначительно. Никаких особо серьезных повреждений нет. Пуля пролетела вдоль щеки, оставив лишь глубокую царапину. Входить к нему пока не стоит. Где-нибудь через час, не раньше — если я так настаиваю.

Последние слова он произносил, отвлекшись, снимая с пояса небольшую коробочку с тонкой полоской экрана — бипер.

Ну ты, Гришенька, скажешь теперь? В лицо-то кто-то все же стрелял. В свое собственное лицо из своего собственного кармана не попадешь.

…Не успев сесть, я почувствовал за спиной шаги и обернулся. Ко мне подходил один из молодых гавриков, сопровождавших врача.

— Ну как ваш брат? Полегчало ему?

Оказывается, это был один из следовательской команды, бывших там, на месте преступления, и запомнивший меня. Не хочу ли я прогуляться с ним в столовую, попить чего-нибудь? Отчего ж не хотеть — горю желанием. Пока петляли длинными коридорами, почти молчали. Его зовут Чак. Полное имя — Чарльз. Можно — и Чарли. Он показал мне карточку сотрудника бюро расследований. Я небрежно глянул, повертел в руке. Откуда я знаю Кирилла?

— Допрос?

— Да нет, просто так. Лично.

Столовая пуста и чиста. Типичный ухоженный Макдональд. Отнюдь не для больных — для посетителей.

Взяли по чашке кофе, уселись. Скрывать мне было нечего и было абсолютно безразлично, официально ли он меня допрашивает или просто так, лично — ввиду особой личной любознательности. Так что болтал я с ним непринужденно и о Хромополке — потомственном гэбэшнике, а ныне физике, и о Кирилле, чьи родители погибли по доносу хромополковского отца.