Владимир Сорокин - Лёд

– Ну вот! – Майор с радостной злобой переглянулся с Ревзиным.

– А ты говоришь – сестра! – пнул меня новым сапогом Федотов.

– Тут, Коробова, не дубы сидят, – смотрел сверху Ревзин. – Забыла, что мы профессионалы. Все раскопаем.

– Они дома только по-английски говорили, – доверительно сообщил Федотову майор. – Ай го ту слип, май суит леди!

Они захмыкали. И заскрипели портупеями.

Я закрыла глаза.

– Чего ты прикидываешься? – пнул меня Федотов.

Я открыла глаза. Толстого майора и Насти не было.

– В общем, Коробова, вот твои показания, – Ревзин поднес мне листы, исписанные детским почерком. – Подпишешь – пойдешь в больничку, потом в лагерь. Не подпишешь – пойдешь на тот свет.

Я закрыла глаза. Прошептала:

– Цель моей жизни – пойти на тот свет. На Наш Свет…

– Заткнись, падло! Не прикидывайся сумасшедшей! – прорычал Федотов. – Прочти ей, Егор Петрович.

Ревзин забормотал:

«Я, Коробова Варвара Федотовна, 29-го года рождения, вступив в половую связь с генерал-лейтенантом Влодзимирским Л. Е., была завербована им в 1950 году в качестве связной между военным атташе американского посольства Ирвином Пирсом и бывшим министром МГБ Абакумовым В. С. Моим первым заданием было встретиться с Пирсом 8 марта 1950 года на лодочной станции в парке им. Горького и передать ему чертежи…»

– Это не про меня, – перебила я его.

– Про тебя! Про тебя, пизда!! – зарычал Федотов.

– Подписывайте, Коробова, не валяйте дурочку!

– Я не Коробова. Мое настоящее имя – Храм. Я закрыла глаза.

И янтарные змеи снова поползли по мне.

Очнулась я на гинекологическом кресле. Оглушительно пахло нашатырем.

– Она девственница, – раздалось у меня между ног.

Врач выпрямился, стал сдирать резиновые перчатки. Он был большой и в очках. Боялся матери, собак и ночных звонков. Любил щекотать жену до икоты. Любил крабы, бильярд и Сталина.

– А чего ж… делать-то? – пробормотал Федотов у меня над ухом.

– Не знаю. – Врач исчез.

– Я не вас спрашиваю! – злобно прошипел Федотов.

– А кого же? Себя? – засмеялся врач, гремя инструментами.

Мне в плечо вонзилась игла. Я скосила глаза: сестра делала укол.

Разведенные ноги мои были сине-желтого цвета. Кровоточили ссадины.

Глаза наполнились влагой. И я захотела спать.

– Ну что? – страшно зевнул врач.

– В больничку, – задумчиво кивнул Федотов.

В тюремной больнице я пролежала неделю.

В палате находились еще шесть женщин. Двое после пыток, четверо с воспалением легких. Они непрерывно говорили между собой о родственниках, еде и лекарствах.

Меня лечили: мои ноги и ягодицы мазали пахучей мазью.

Врачи и медсестры почти не разговаривали с больными.

Я смотрела в окно и на женщин. Про каждую я знала все. Они были не интересны мне.

Я вспоминала НАШИХ.

И их СЕРДЦА.

Когда я встала, меня повели на допрос.

Кабинет был тот же, но следователь новый. Шереденко Иван Самсонович. Тридцатипятилетний, стройный, подтянутый, с красивым лицом. Больше всего на свете он боялся: видеть во сне белую башню и умереть на службе от сердечного приступа. Очень любил: охоту, яичницу с салом и дочь Аннушку.

– Варвара Федотовна, ваши бывшие следователи были мерзавцами. Они уже арестованы, – сообщил он мне.

– Неправда, – ответила я. – Федотов сейчас обедает в буфете на Лубянке, а Ревзин идет по улице.

Он внимательно посмотрел на меня:

– Варвара Федотовна, давайте поговорим как чекист с чекистом.

– Я никогда не была чекистом. Я просто носила вашу форму.

– Не говорите глупости. Вы работали с подполковником Коробовым…

– Я работала не с ним, а с его сердцем. Теперь оно знает все двадцать три слова.

– Вы ездили в командировку по заданию министра ГБ, вы посещали лагерь № 312/500, где добывают…

– Лед, посланный нам Космосом, для пробуждения живых.

– Начальник лагеря, майор Семичастных, арестован и дал показания на полковника Иванова, вас и вашего мужа. Вы втроем выбили фальшивые показания у лейтенанта Волошина, чтобы скрыть истинные дела Абакумова и Влодзимирского. Это нужно было для того…

– Чтобы лагерь продолжал добывать Божественный Лед, которого ждут тысячи наших братьев и сестер во всем мире. Тысячи ледяных молотов будут изготовлены из этого льда, они ударят в тысячи грудей, тысячи сердец проснутся и заговорят. И когда нас станет двадцать три тысячи, сердца наши двадцать три раза произнесут двадцать три сердечных слова и мы превратимся в Вечные и Изначальные Лучи Света. А ваш мертвый мир рассыплется. И от него не останется НИЧЕГО.

Он внимательно посмотрел на меня. Нажал кнопку звонка. Вошел конвойный.

– Увести, – сказал следователь Шереденко.

Меня освидетельствовал психиатр – маленький, круглый, с мясистым носом и женскими руками. Он очень многого боялся: детей, кошек, разговоров о политике, сосулек, начальства, даже старых шляп, которые «на что-то упорно намекают». А по-настоящему любил только: играть в нарды, спать и писать доносы.

Мягким бабьим голоском он просил меня вытягивать перед собой руки, смотреть на его молоточек, считать до двадцати, отвечать на дурацкие вопросы. Потом он постучал молоточком по моим коленкам и снял трубку черного телефона:

– Товарищ Шереденко, это Юревич. Она абсолютно здорова.

После этого Шереденко заговорил со мной по-другому:

– Коробова, два вопроса: почему у вас с вашим мужем не было половых отношений? И что вы с мужем так часто делали на даче генерала Влодзимирского?

– Нам с Адр не нужны половые отношения. У нас есть сердечные. На даче у Ха мы предавались сердечному общению.

– Хватит прикидываться сумасшедшей! – Он стукнул ладонью по столу. – Когда вас с мужем завербовал Влодзимирский? Что вы должны были делать?

– Будить братьев и сестер.

– Будить? – зловеще переспросил он. – По-хорошему, значит, не хочешь. Ладно. Тебя сейчас тоже разбудят.

Он снял трубку телефона:

– Савельев, давай овощи-фрукты.

Появились конвойные. Меня вывели во двор. Шереденко шел следом.

Во дворе стояли машины. И грело солнце.

Меня подвели к темно-зеленому фургону с надписью «Свежие фрукты и овощи». Я с конвойными села внутрь фургона, Шереденко – в кабину с водителем. Фургон тронулся. Внутри было темно, свет проникал только сквозь щели.

Ехали недолго. Остановились. Дверь открыли, конвойные вывели меня. И сразу повели вниз по лестнице в подвал. Шереденко шел следом.

Подошли к металлической двери с глазком, конвойный стукнул в нее. Дверь отворилась. Дохнуло холодом. Нас встретил усатый надзиратель в тулупе до пола. Повернулся, пошел. Меня повели следом. Он открыл еще одну дверь, меня втолкнули внутрь небольшой квадратной, совершенно пустой камеры. Дверь захлопнулась, лязгнула задвижка. И Шереденко сказал сквозь дверь:

– Поумнеешь – стучи.

Камеру освещала тусклая лампа. Одна из стен камеры была металлической. На ней белел налет инея.

Я села в угол.

В металлической стене что-то слабо гудело. И еле слышно переливалось.

Поняла: холодильник.

Закрыла глаза.

Холод нарастал медленно. Я не сопротивлялась.

Если красные змеи порки ползали по поверхности моего тела, холод проникал внутрь. Он забирал мое тело по частям: ноги, плечи, спину. Последними сдались руки и кончики пальцы.

Осталось только сердце. Оно билось медленно.

Я чувствовала его как последний бастион.

Очень хотелось провалиться в долгий белый сон. Но что-то мешало. Я не могла заснуть. И грезила наяву. Мое сердечное зрение обострилось. Я видела коридор подвала с прохаживающимся конвоиром. В других холодильниках сидели еще восемь человек. Им было очень плохо. Потому что они сопротивлялись холоду. Двое из них непрерывно выли. Трое приплясывали из последних сил. Остальные лежали на полу в эмбриональных позах.

Время перестало существовать.

Был только холод. Вокруг моего сердца.

Иногда дверь отворялась. И усатый конвоир что-то спрашивал. Я открывала глаза, смотрела на него. И снова закрывала.

Однажды он поставил рядом со мной кружку с кипятком. И положил кусок хлеба. Из кружки шел пар. Потом он перестал идти.

Узники в камерах менялись: мясные машины не выдерживали холода. И признавались во всем, чего от них требовали следователи. Их выносили из камер как мороженых кур.

В холодильники загоняли новых, они приплясывали и выли.

Мое сердце билось ровно. Оно было само по себе. Но чтобы не остановиться, ему нужна была работа.

И я помогала ему работать.

Я непрерывно смотрела сердцем во все стороны: иней, железная стена, коридор, камеры, стены, крысы на помойке, улица, троллейбус, мясные машины, едущие на работу и с работы, карманник, вытаскивающий кошелек у старухи, пьяный, падающий на тротуар, шпана в подворотне с гитарой, пожар на заводе, выпускающем утюги, заседание парткома автодорожного института, половые акты в женском общежитии, раздавленная трамваем собака, молодожены, выходящие из загса, очередь за вермишелью, футбольный матч, гуляющая в парке молодежь, хирург, зашивающий теплую кожу, ограбление продуктовой палатки, стая голубей, кондуктор, жующий бутерброд с копченой колбасой, инвалиды на вокзале, улица, железная стена, иней.