Яшар Кемаль - Легенда Горы. Если убить змею. Разбойник. Рассказы. Очерки

— Какой-то горский разбойник, юнец безусый, похитил моего коня, — жаловался он. — Моей чести нанесен урон.

Никто и упомянуть не посмел о древнем обычае, не сказал, что пустая это затея: даже если всем горцам отрубить головы, коня паше все равно уже не видать.

Всеобщее молчание окончательно распалило пашу.

— Помогите мне вернуть коня, — потребовал он.

Пришлось курдским беям снарядить гонца. Ахмед только зло посмеялся над ним. И велел передать беям:

— Этот конь — дар небес. Три раза отводил я его на дорогу, а он — все обратно. Так что теперь он принадлежит мне. И не только мне одному, но всей Горе. И хотел бы, да не могу отдать. Позабыли, видно, беи о своем достоинстве, совсем рабами паши стали. Пристало ли им с такой просьбой ко мне обращаться?

Курдские беи даже не обиделись, выслушав эти слова. Сказали только:

— Правы горцы. Но только правота им не поможет. Паша ни перед чем не остановится, а своего добьется.

Видя, что все хлопоты беев впустую, паша собрал своих аскеров и вместе с самыми верными беями выступил в поход.

А время уже осеннее. Алым, лиловым огнем пылают скалы на склонах Горы. Все выше и выше взбирается отряд паши. Только камешки летят из-под копыт лошадей.

Наконец они в селении Сорик, где живет Ахмед. А там — ни одной живой души.

Паша и его люди сделали привал, малость отдохнули, а потом Махмуд-хан приказал спалить селение.

Из одного горящего дома вышел весь седой, с клочьями сажи на бороде и на ресницах древний старик, одетый в новехонький, с голубой вышивкой шаль-шапик — излюбленный наряд курдов. Это был Софи.

Смотрит он на пашу в упор немигающим орлиным взглядом и говорит:

— Что ты бесчинствуешь, паша? С тех пор как стоит мир, еще ни один человек не вернул коня, подошедшего к его дверям. Неужто не знаешь ты этого обычая? Видно, уж совсем предался ты османцам. Какая жестокость — из-за одного коня сжечь целую деревню! Берегись, паша! Проклятье Горы падет на твою голову! Не простит она тебе этого злодеяния!.. А ведь я знавал твоего отца. Настоящий йигит был — не тебе чета, хоть ты и пашой стал. Уж он-то не пошел бы против обычая. Даже если бы его конь прибился к дому вдовы, сироты или вора — все равно не потребовал бы обратно. Так-то вот, паша. Проклятье Горы падет на твою голову!

Ничего ему не ответил Махмуд-хан, только процедил:

— Свяжите ему руки, наденьте на него железный ошейник и отведите в тюрьму.

Много разбросано селений по склонам Горы. Одно за другим обходили их Махмудовы люди. И куда ни придут — везде пусто. Будто и не жил там никто вовсе. Злобится, бесится паша. Одно только, с пеной у рта, и кричит:

— Смутьяны, бунтовщики!

Человек он высокий, рослый. Глаза карие, борода черная, курчавая, нос — клювом. И в словах и в делах проявляется спесь необузданная. Говорит он, правда, мало, все больше раздумывает. Осанка у него величавая, поступь широкая, размашистая. Кутается он всегда в соболя, весь потом исходит, а мехов не снимает.

Прошел паша со своим войском по долине Игдыра, миновал Башкёй, вышел в ахурийскую долину и поднялся к горным пастбищам. И нигде — ни чобана, ни путника заблудшего, ни разбойника. Ни птиц, ни зверей никаких — ни медведей, ни лисиц, ни диких кошек. Таким, вероятно, был мир сразу после сотворения. Мошки и жуки — и те куда-то запропастились.

— Все равно отыщу их, — кипятится паша, — если даже под землей спрятались — отыщу. Если даже в Иран, Индию или Китай удрали — все равно отыщу.

Курдские беи и слова вымолвить не смели — помалкивали.

Подкатила зима. Устали, выбились из сил и лошади, и аскеры с тяжелыми заплечными сумами. Весь Большой Агрыдаг обрыскали, добрались до Малого. И по-прежнему — никого. Пожелтел паша, спал с лица. Но все ярится. Неужто так и не встретят они ни одной живой души? Только эту ярость в себе носит — ни с кем ни слова. Что надо — рукой показывает. Но все уже давно потеряли надежду.

Один из курдских беев, Молла Керим, как-то набрался духу да и сказал Махмуду-хану:

— Мой паша! На этой огромной Горе, хоть тыщу лет ищи, все попусту. Уж если горцы запрячутся, их и сам шайтан не разыщет. Убей меня, паша, но я говорю правду.

Поглядел на него паша — глаза грустные-прегрустные, но так ничего и не ответил.

Двинулись дальше. Об одном только молит паша — хоть бы кого-нибудь увидеть, кроме этого дряхлого Софи.

Не выдержали в конце концов беи, собрались, стали обсуждать, как быть дальше. Сколько можно плутать по горам! Лошадей загнали, сами с ног сбились, а толку никакого. Паша же и слушать ничего не желает — весь злобой пышет. Но ведь уже зима близко. Так и жди снежной бури или обвала. Тут и погибнуть недолго. Посовещались беи и решили все-таки потолковать с пашой.

Подошел к нему Молла Керим и, почтительно прижав к груди руки, говорит:

— Мой паша, разреши смиренно доложить тебе о нашем общем решении. Вынуждены мы прекратить поиски, разъехаться по домам. Но вот тебе наше слово: через три-четыре месяца, не успеет еще и зима кончиться, приведем тебе и коня, и Ахмеда.

— Я уж не думаю ни о коне, ни об Ахмеде, — отвечает паша. — Одно у меня желание — знать, куда подевалось столько народу. По всей Горе — ни одного живого существа, кроме Софи. Даже муравьев не видно. Хочу видеть горцев. Еще до того, как сойдет снег.

Снова собрались на совет курдские беи. Долго говорили, спорили, а затем к паше опять явился Молла Керим.

— Хорошо. Найдем тебе и горцев. Еще до того, как сойдет снег. Положись на наше слово.

Вернулись все они в беязидскую крепость. Пригласил паша беев в мраморный зал, щедро одарил за перенесенные тяготы. Беи, понятно, радовались, но душу их подтачивал червь беспокойства. Как сыскать Ахмеда? Эти горцы знают каждую тропку в горах, их там и до Судного дня не выследишь.

Махмуд-хан был человек образованный, много знающий. Он почитал османского падишаха, гордился славой Османской империи. Его дед и отец жили в горных краях. Паше было неизвестно, когда они перебрались на равнину, известно только, что его отец учился в эрзрумском медресе, а затем поехал в Стамбул. Там он достиг высокого поста, и падишах пожаловал ему титул паши. Отца своего Махмуд-хан хорошо помнил. Он отличался орлиной смелостью, был решителен. Он-то и воздвиг беязидскую крепость, куда со всех сторон стекались ученые люди, певцы и сказители. Его воле покорялись все курдские беи — от Эрзрума до Карса, от Карса до Вана. До глубокой старости дожил он — и до последнего дня в седле! На лето, оставив свой роскошный дворец, он поднимался в горы, разбивал там шатер. Рядом были ледники, и от них веяло приятной прохладой.

Горцы относились к нему с большим уважением. Возможно, и чуточку побаивались, но по-настоящему уважали. И он платил им взаимностью. Обычаев, во всяком случае, не нарушал. Махмуд-хан хорошо помнил, как отец собирал у себя в шатре по сорок — пятьдесят кавалджи и с упоением слушал их игру.

Любопытно, как поступил бы отец на его месте? И как поступили бы горцы? Вернули бы коня? Ответа на этот вопрос не было, точно так же как не было ответа и на другой вопрос: как смогут беи выполнить свое обещание отыскать горцев. Что, если те укроются в Хоросане или на Кавказе?

Сам паша, как и его отец, учился в Эрзруме, затем служил в Стамбуле. Отличился. Покрыл себя славой в сражениях. Живал он в Дамаске, Алеппо и Каире. Бывал в Софии и Трансильвании. Изъездил весь Восток и Запад. Но в конце концов вернулся в беязидскую крепость. По настойчивой просьбе отца. Сам он, по своей охоте, ни за что не покинул бы Стамбула. Через двенадцать лет отец умер, и титул паши перешел к Махмуду-хану как к старшему сыну.

Долгое время Махмуд-хан не мог привыкнуть к горам, к здешним людям и нравам. Роскошью беязидский дворец превосходил даже стамбульские дворцы, но освоился он там с трудом. Долго тосковал, скучал. Рассеяться ему помогли горянки: и на лицо хороши, и станом стройны, таких тоненьких девушек нигде больше нет. В первый раз он женился на армянке. Во второй раз — на дочери курдского бея. Третью жену привез себе с Кавказа. Четвертая была с берегов озера Урмийе. От этих четырех жен родились у него три дочери и восемь сыновей. Было у паши еще пятеро братьев — все они жили на Игдырской равнине. Он их слегка презирал, чурался. Лишь младший брат жил сначала во дворце, но потом и он перебрался к братьям. Женился на девушке из тамошнего знатного рода, да так и осел в тех краях. Паша до сих пор не мог простить ему этого.

Лишь одна страсть была у Махмуда-хана — охота. Каждой весной отправлялся он вместе со своими ловчими на Эсрюкдаг или Сюпхандаг либо в Сорскую или Зиланскую долину. Там он охотился на оленей и возвращался с сотнями шкур.

Одну из дочерей паши звали Гюлистан, другую — Гюльриз, третью — Гюльбахар[2]. Гюлистан, дочь армянки, была высокой рыжеволосой девушкой с большими карими глазами, осененными длинными ресницами. Наряды себе она выписывала из Стамбула, следуя придворной моде. Так же поступала и Гюльриз, белокурая красавица с небесно-синими глазами и длинной лебединой шеей. Из всех троих эта была самая образованная, еще девочкой знала наизусть стихи Ахмеди Хани[3]; придет, бывало, в мраморный зал и читает всем собравшимся. Паша любил ее больше остальных. Гюльбахар сильно отличалась от своих сестер — ростом пониже, плотно сбитая, лицо светлое, открытое, орехово-смуглое. По принятому у горянок обыкновению она носила несколько нижних юбок, волосы заплетала в сорок косичек. На шее — золотое ожерелье, на ногах — браслеты с изумрудом и жемчугом. От природы она была большая умница. Говорила мало, почти всегда улыбалась. Все прочие дети паши редко выходили из дворца, с простым народом не знались. Иное дело — Гюльбахар. Ни одна большая гулянка, ни одна свадьба без нее не обходились.