Валерий Попов - Третье дыхание

Может, вылезем? Но тут батя вступил. Аккуратно кашу доел, отодвинул плошку, губы утер.

– Хоть и не хочется поднимать эту тему…

Ну так и не поднимай!

– …но все же придется!

Зачем? Раз я уже вернулся и пытаюсь как-то раз наладить жизнь – зачем делать заявления, тем более если не хочется?.. Назло?

– …должен сделать заявление! – упрямо повторил.

Ясно – уже из чистого упрямства, чтобы продемонстрировать, что он еще кремень, а мы все – тряпочки рваные, не годимся никуда.

– За все время твоего отсутствия…

Чайник поставил перед ним! Пей, отец, чай и не круши нашу зыбкую платформу!.. Помолчал, потрогал ладонью чайник, удовлетворенно кивнул, однако продолжил:

– …за все время твоего отсутствия… она ни разу не давала мне есть!

Гордо выпрямился: мне рот не заткнешь! Нонна стояла у раковины, ложка в ее руке колотилась о чашку… Договорил-таки!

– Ну зачем, отец, сейчас-то вспоминать?

– Я только констатирую факт! – проскрипел упрямо.

“Не все факты обязательно констатировать!” – неоднократно ему говорил. Но… в девяносто два я тоже, наверное, буду за своим питанием так же следить.

Ну что? А я-то мечтал поделиться парижскими впечатлениями! Никто и не вспомнил о них. Губы Нонны тряслись.

– Я что… ни разу не кормила тебя?

– Нет! – Он вскинул подбородок.

Мне, может, уйти? Мне кажется, они мало интересуются мной, тем, что я сейчас ощущаю. Ощущаю себя булыжником, который они швыряют друг в друга.

– Ни разу? – Она яростно сощурилась.

– Ни разу! – Отец даже топнул ногой. – И ты, Валерий, учти: если ты опять уедешь – я не останусь здесь!

– И уходи! – Нонна швырнула в гулкую раковину ложку, ушла. Батя, что интересно, спокойно налил себе чаю. Порой, даже в минуту отчаяния, восхищаюсь им.

– Сахару дай, – приказал мне сурово, указав пальцем на сахарницу.

Протянул ему ее.

– Спасибо.- Батя кивнул.

Отец, шумно прихлебывая, пьет чай. Нонна, наверное, плачет.

Так начался трудовой день.

Отец прошел мимо меня с длинной оглушительной трелью в портках: поел, стало быть, все-таки хорошо, одобрил появление сына в своеобразной манере – тут, стало быть, можно быть спокойным.

Займемся инвентаризацией. Парижские сыры. Эйфелева башня в натуральную величину. Сейчас это явно не прозвучит: у бати вызовет осуждение (бросил отца), у Нонны, наверное, ярость: “Хватит врать, ни в каком Париже ты не был!” Спрятать все это? Но обидно как-то.

Все-таки в Париже я был и блестящий доклад, говорят, произнес, на стыке этики с экономикой… Лишь здесь я не нужен никому. Положим в кладовку – до лучших времен. Которые вряд ли наступят. Со скрипом дверь в кладовку открыл. Когда-то я просыпался, аж в глубокой ночи, от этого скрипа. Одно время свой выпивон она в кладовке скрывала, справедливо полагая, что в этом хаосе какая-то сотня бутылок ее останется незамеченной, но потом они стали падать на голову, как только дверь открывал. Из-за избытка тары пункт этот пришлось закрыть. Теперь я свое тута спрячу – она сюда не сунется, здесь она уже была. Со слезами дары свои прятал! Обрадовать хотел, но, чувствую, кроме обид и оскорблений, ничего не буду иметь. Пусть Лев

Толстой за ними присматривает – белеет тут его бюст. Друзья как-то в шутку приволокли, какое-то время честно я на рабочем столе его держал, но яростное его выражение достало меня: работаем как можем, нечего так глядеть! Сослал его в кладовку, хотя и уважаю; вот сейчас исполняю низкий поклон. Пожалуй, спрячу даже все в него (внутри у него полость) – доверяю ему самое мое ценное на сегодняшний день! И прикрыл бережно дверку.

И вздрогнул воровато: Нонна, улыбаясь, из комнаты шла! Как ни в чем не бывало, будто трагический завтрак приснился мне. За это я ее и люблю: зла не помнит. Особенно – своего.

– Ну что, Веча, кормить мне тебя? – ласково спросила.

Я, конечно, растрогался – но вроде бы накормила уже? Сыт, можно сказать! Снова батю приглашать, все по новой? Хватит пока.

Просветлению ее я-то рад, но лучше не напрягать ситуацию, на прочность не пробовать ее. Вот стоим, радостно улыбаясь, – и хорошо.

– Спасибо, я не хочу.

– Ну так отца тогда надо кормить! – помрачнела.

И отца она уже “накормила”! Поспала, забыв все плохое? Вот и хорошо.

– Мы тут поели, пока ты спала, – сказал осторожно. Не дай бог – обидится: “Вот и живите без меня!” Но она – рассмеялась:

– Ой, как хорошо-то! А то я иду, думаю: чем же вас кормить? – Она дурашливо нахмурила лоб, прижала указательный палец к носу.

“Раньше надо было думать!” – мог рявкнуть я, но опустил эту возможность: пусть всегда сияет и не думает ни о чем. А если задумается – быть беде. Чуть было не задумалась: вовремя остановил.

– Ты не волнуйся – все хорошо! – обнял ее костлявые плечики.

– Пра-д-ва? – подняв глазки, робко проговорила она.

– Ну! – воскликнул я.

Если она помнит “наши слова” (“пра-д-ва” вместо “правда”, например) – то удержу ее на плаву. Слово – самый прочный канат.

Мимо прошел отец, одобрительно попукивая. Идиллия!

В руках он торжественно нес трехлитровую пластиковую банку с золотистой жидкостью – почему-то любил выносить ее, чтобы все видели. Когда не было сбора публики – выжидал, держа ее у себя в спальне. Дошел до туалета, громко защелкнулся. Оттуда донеслась знакомая трель. Мы с Нонной переглянулись, засмеялись: вся семья в сборе, функционирует нормально!

Потом мы звонко поцеловались, и я пошел в кабинет – записать эту идиллию, но не успел еще записать, как она развеялась: донеслись с кухни отчаянные стоны жены и какой-то стук, словно форточка колотилась под ветром, – но вскоре слух уловил некоторую аритмию, означающую участие человека. Пытался не отвлекаться, но как тут не отвлечешься: имеет место продолжение кошмара! Нонна бьется, как птичка, пытаясь открыть дверку шкафчика с живительной влагой, которую, кстати, я вылил вчера, да еще зачем-то придвинул холодильник к шкафчику, чтобы дверка не открывалась. Садист!

Надо как-то смягчить все. Купить ей выпить? Ну нет! Опять я окажусь в непотребном виде в том окне-телевизоре напротив, вызывая ненависть: такой “благодарности” от нее мне не надо, я ее не заслужил, и как-то не жажду. Надо отвлечь ее куда-то, где этих ужасов нет. Давай сочиняй рай, писака, а старческое свое бессилие подальше засунь.

– Ну чего? – Потирая ладошки, словно чуя что-то вкусненькое, я вышел на кухню.

Нонна рывком вытащила себя из узкой щели между шкафчиком и холодильником, видно, пыталась бессильными своими ручонками раздвинуть их. Неужто такая отчаянная жажда? Вот она, расплата за веселую жизнь, которую я воспевал так упорно! Я воспевал – а страдает она. А веселились-то вместе – вместе и отвечать. Хотя – что мои моральные муки по сравнению с ее физическими, а точнее – химическими!

Что слова могут? Но другого средства у меня нет. Пока мы говорим с ней наши слова (“пра-д-ва”, к примеру), мы еще вместе, веревка не оборвалась. Оборвется – и Нонна полетит в бездну, из которой ее мне уже не достать. Ну! Открывай рот! Или только для посторонних ты сочиняешь что-то утешительное, а как беда близко подошла – не способен?

“Жизнь удалась, хата богата, супруга упруга” – осталось только для постороннего использования, а мы – не выдержали? Я оглядел поле боя, понял, что повергло ее в такое отчаяние, требующее немедленного выпивания: на столе была местами прожженная гладильная доска, рядом сипел паром утюг. Натюрморт простенький, но для нее – страшный.

Душевная слабость ее достигла предела: раньше все было ей интересно и легко, все в доме сияло, теперь ей в тягость любое усилие. Сразу – отчаяние, и тут же – в шкафчик. Холодильник не сдвинуть ей – долго ей мучиться с этой дверцей, думая, что там что-то есть! Ну и пусть лучше /это/ думает!

С веревок, протянутых в кухне, свисала, как летящий дракон, полузасохшая простыня – предстоящая битва и угнетала Нонну.

– Ишь ты, чудовище какое! – Я сорвал простыню с веревки, кинул на доску, топая утюгом, начал небрежно гладить, чтоб не подумал никто, что у нас тут какие-то трудности!

– Конец по полу волочится… грязный будет! – робко показала пальчиком она, слегка смущенная.

– Ну и что? Пр-ростыня и должна быть гр-рязная! Пр-равиль-на?

– Пр-равильно! – подтвердила она.

– И отлично! Вот так вот! – Я небрежно швырнул “растоптанного дракона” в кладовку (он плавно и нежно опустился на бюст Толстого), потом воинственно огляделся: ну кто еще мешает нам жить? Никто больше не признался… Дальше что? Надо развивать успех, пусть даже такой, не давать ей горюниться, падать духом.

– Смотри – погода отличная!

Сам вовсе не был в этом уверен.

– …пойдем?!

– …Куда? – устало проговорила она.

Да уж не в пивную же!

– Ну… просто так… погуляем!

– …А, – без выражения проговорила она и, помолчав, кивнула в сторону отцовского кабинета. – Тогда и этого надо брать… а то сидит целые дни, даже фортку не открывает!