Валерий Попов - Третье дыхание

Ирония непрочитанной осталась – какие-то другие эмоции вызвал. Ушел.

За письменным столом сразу почуял легкое недомогание: по животу волны шли, снизу вверх, заканчиваясь во рту, где я гигантским усилием их тормозил. Они могли и подальше заканчиваться – в унитазе или, например, на полу, но я их удерживал, нанося, видимо, здоровью непоправимый вред. Организм хочет от чего-то избавиться, а я не даю: звуки рвоты, мне кажется, могут нарушить наш хрупкий покой! Потом появилось какое-то странное восприятие всего, словно я на все это, в том числе на себя, откуда-то издалеча, чуть не из космоса смотрю.

Знакомое ощущение, еще с детства: такое было, когда я скарлатиной начал заболевать, едва не сведшей меня, кстати, в могилу. Пора?

Тогда были вызваны врачи, что сейчас, я чувствую, неуместно. Зато – мгновенное решение всех проблем! Моих, во всяком случае. А они пусть свои решают.

Я, казалось мне, далеко улетел. Комната уже каким-то далеким воспоминанием казалась. И вдруг телефон зазвонил – далеко, глухо. Не может быть, что это меня! Такого давно уже в этой комнате нету. Но кто-то звонит и звонит. Все еще пытается дозвониться. Видно, любит меня. До трубки дотянулся. Рука моя страшно длинной показалась.

Потом долго – наверное, час – трубку нес к своему уху. Точнее – к тому облаку, что осталось от моей головы.

– Алло! – Слово это, оказывается, помнил.

– Ты там спишь, что ли? – голос Кузи.

Ага, сплю. Вечным сном. Но – пришлось возвращаться. Вспомнил дальним краем сознания, что Кузя просто так не звонит. Слово его теперь – на вес валюты. Стоит реинкарнироваться.

– Да нет. Слушаю тебя! – произнес я.

Кузя раньше довольно скромно стоял. Единственный его печатный труд – брошюра “Гуси в Англии”, но эти гуси неожиданно высоко его вознесли: член всяческих международных комиссий, определяющих, кого из наших брать на мировой уровень. В Париж, конечно, он своеобразно меня пригласил. Вместо себя. Аккурат одиннадцатого сентября мне позвонил, когда весь мир смотрел, как “боинги” в небоскребы врезаются. Но говорил так, словно он единственный в мире об этом не знал. Мол, не хочу ли я тут в Париж /слетать./ У него самого, к сожалению, “руки не доходят”. А у меня как раз такое положение дома было… что руки за все хватались. Погибну? И хорошо! Вылетел. И вышло удачно. Другой возможности у меня не было в мировую элиту влететь, а так – уже заторчал в их компьютерах… Если Кузя меня с корнем не вырвет.

А может, снова какая катастрофа, не дай бог, и он опять меня вместо себя посылает? Пушечное, точней, самолетное мясо? Но счас я и на это готов пойти!

– В Африку не хочешь слетать? – небрежно проговорил Кузя.

Я поглядел на мокрое царство за окном… Хочу ли я в Африку!

– Это в связи с Парижем, что ли? – уже как бывалый международный волк просек я.

– Ну! Компашка та же самая! – лихо произнес он. Будто мы с компашкой той лихо кутили. Этого не замечал. – Ну, там больше – этический будет уклон. Моральное осуждение нефти, загрязняющей не только физическую, но и духовную сферу. Расскажешь что-нибудь в масть.

Крупным международным экспертом становлюсь по этике и эстетике.

– Ясно! – усмехнулся я. – Какой-нибудь нефтяной магнат отмыться хочет нашими слезами.

– Точно! – хохотнул Кузя. – Умеешь ты это… влепить! Поэтому и ценю тебя. И посылаю.

А эти как останутся тут – без этики моей и эстетики?

– Вообще-то Африка меньше других, мне кажется, нефтью загрязнена, – пробормотал я.

– Ну, – усмехнулся он, – тут этика захромала твоя. Неловко даже как-то. Тот, кто любит ездить в Париж, и в Африку должен любить ездить.

– Вообще-то да… А когда надо?

– Во вторник в Москве, в той же конторе. Вношу?

– Спасибо тебе.

Кормилец! Это я уже потом произнес, бросив трубку. Я еще за Париж его не поблагодарил (подарю ему Эйфелеву башню), а он мне уже Африку на подносе дает. На деньги, в Париже сэкономленные (как это ни кощунственно звучит), месяц можно прожить (не в Париже, разумеется), а на полном отказе от восточных нег и африканских страстей, глядишь, и перезимуем. А они тут пока помаются чуток. С голоду не умрут – денег оставлю. А дальше уж их дело. Если с ума окончательно не сходить – жить можно. К бате надо зайти. Вдохнуть бодрости. То ли самому вдохнуть, то ли вдохнуть в него. Вошел в его комнатку, снова руку ему на плечо положил. Он в этот раз как-то вяло прореагировал.

– Ладно, отец, – пробормотал я, – сейчас… Нонна немножко успокоится, и мы с тобой в харчевню какую-нибудь сходим поедим.

Батя похлопал теплой ладонью по моей руке. Тут вдруг распахнулась дверь и явилась Нонна: волосы растрепаны, глаза горят, выпяченная вперед челюсть крупно дрожит.

– Так, да? Для чего это я должна успокоиться? Что вы задумали тут?

Сейчас вцепится!

– Да Нонна, ты что? Ты и так спокойна. Ты не поняла. Просто хотим с отцом в какую-нибудь харчевню сходить. Раз ты есть не хочешь. А то я уезжаю скоро тут…

Мимоходом сообщил главное.

– …надо, чтобы он на всякий случай знал… где подхарчиться. И все! – Я глянул весело.

– Когда ты уезжаешь? – пробормотала она, опускаясь на стул.

– Да через неделю примерно, – беззаботно сообщил я. – Продержитесь?

Нет ответа…

Так что же? Не ехать? А что же осталось мне? Сумасшедший дом?

Альтернатива – могила. Еще одной порции протухшей долмы, как сегодня, не выдержу. Сомру. Перед глазами плывет все, двоится. А так, может, спасусь?

Все! Захотят выжить – выживут. Денег оставлю им. Тут новая волна рвоты поднялась во мне. Печатая шаг, четко прошел в уборную, уверенно сблевал. С прежней жизнью покончено!

И вот настал вечер отъезда. За окнами – тьма. И лампочки светят тускло. На столе – французские сыры.

– …Вот так, – заканчивал я тяжелую беседу. – Забыла фактически ты меня – какой я есть на самом деле. Не нужен я больше тебе… в конкретном виде!

– Да что ты, Веча! – Она подняла глаза. – Да я за тебя… кому хочешь горло перегрызу!

– …Мне, например, – я усмехнулся.

– Да что ты, Веча! – закричала она.

Мы обнялись, и снова чьи-то слезы – то ли мои, то ли ее – щипали скулы.

Потом – уже из Москвы ей звонил.

– Ну как ты? – спросил.

– А я тут умираю, Венчик, – тихо произнесла.

– Ну-ну! – грозно пресек эти настроения.

Молчит. Плачет? Во как кончается жизнь.

– Так что… в Африку мне не ехать?

– Ну почему, Венчик? Ты поезжай! Если ты хочешь – ты поезжай!

“Хочешь” немножко не то слово.

– …а я уж тут… – Снова умолкла.

– Отлично! Договорились! – на бодрой ноте закончил я.

А то если начнешь таять, растаешь до конца.

Когда я летал за границу в советские времена, рядом сидели только проверенные товарищи: вдумчивые, интеллигентные, многие – в очках, большинство – в бородках. Сейчас – с ужасом оглядел салон: какое-то

ПТУ на взлете! Дикая публика. По-моему, даже не понимают, куда летят. Сосед мой, бритоголовый крепыш, посетив туалет, на место к себе пролез прямо по моим плечам, в грязных кроссовках.

– Э! А поаккуратней нельзя?

– А по рылу, батя? – сипло произнес он.

Да, трудно жить в новых условиях! Перед моим отъездом Кузя сказал:

– Там еще один тип от нас будет… Ну, ты поймешь!

Вроде я понял!

– …ты постарайся как-то… уравновесить его!

Ну и работа пошла! Таких вот “уравновешивать”? “Уравновесишь” его!

Вскоре он захрапел – и даже солнце Африки, ворвавшись в иллюминатор, не разбудило его: таким и солнце до фонаря.

Поэтому я был потрясен, когда в Каире, на пленарном заседании, посвященном альтернативному топливу, после того как я прочел свое эссе “Сучья” (как костер из сучьев под окнами больницы спас меня), тип этот кинулся ко мне:

– Во где встретились-то! Я ж тоже на сучьях торчу!

Потом нас на пирамиды возили – такая жара, что я только высунулся из автобуса кондиционированного – и обжегся буквально и сразу обратно залез. Смотрел через стекло, как полицейские в черном, с белыми нарукавниками гоняют какого-то всадника без лицензии, кидая камни в него. Тот ловко уворачивался, сползал набок с лошади (другую лошадь держа под уздцы), хватал с земли камни и в полицейских швырял. И одновременно к туристам подскакивал, предлагая их прокатить – под градом камней. Полицейские отступили вроде – потом вдруг на белых верблюдах появились, стали дикого того всадника теснить. Господи! – с тоской смотрел я на них: мало мне своих тревог, еще эти добавим?

Тут Боб, мой друг-крепыш, влез в автобус.

– Вообще какой-то отвязанный народ! – кивнул через окно на дикого всадника, который, прорвавшись через полицейских на верблюдах, пожилую японку на лошадь посадил. Коллеги наши послушно в пирамиду лезли, в гигантский этот гроб, а мы с Бобом снова вместе оказались, не захотели “гробиться”. Ночью в притон какой-то пошли. Был там полумрак – а танец живота, дребезжа монетками на талии, исполнял почему-то мужик, что нам не понравилось.