Виктор Пронин - Кандибобер(Смерть Анфертьева)

— Заткнись. Зачем мы живем, Вадим?

— Могу сказать, для чего жить не стоит.

— Скажи.

— Я думаю, не стоит жить ради того, чтобы подсчитывать чужие успехи. Тем более что от собственных успехов мы в свое время отказались сами.

— Конечно, я знала, что когда-нибудь ты скажешь это, не удержишься. Но ты не прав. Отказались мы не от успехов. Мы отказались от трехсменной твоей работы в шахте, от грязи и копоти, от постоянной ругани, которой тебя осыпали все, от начальника шахты до последнего чертежника. И если мы уж скатились на этот разговор, могу напомнить, что в то время тебе было двадцать пять лет. Впрочем, извини, тогда тебе не было двадцати пяти. А сейчас тебе сорок. И ты через пятнадцать лет решил мне напомнить, что...

Из комнаты вышла Танька, сразу поняла, что разговор у родителей тяжелый, и тут же решила сломать его:

— Папа, а тот дядя, который сказал, что он Волк, он приедет к нам? Он уже едет.

— Наверное, надо убрать?

— Не мешало бы.

— Тогда я начну с большой комнаты.

— Скажи, Танька, — обратилась Наталья Михайловна к дочери, — что тебя больше всего радует?

— Сказки. А тебя?

— Меня тоже, — Наталья Михайловна невесело усмехнулась.

— Папа, а тот дядя, который звонил... У него большие зубы?

— Зубы? Нет, он не из зубастых. У него есть кое-что другое... Он знает, что нужно делать, и делает это. Несмотря ни на что.

— А уши у него мохнатые? — Танька явно спасала положение.

— Приедет — посмотрим. Может, и заросли уже. А пока — уборка! Объявляется часовая готовность. — Вадим Кузьмич хлопнул в ладоши. — Засекаю время. Через час в эту дверь войдет человек из Испании. Вы, девки, наводите порядок, не мешало бы посуду помыть, подмести, тряпки по углам рассовать... А я бегу в магазин.

— Купи колбасы, — напомнила Наталья Михайловна. — Может, яйца увидишь...

Что еще... Да, хлеба возьми.

Сбегая вниз по лестнице, Вадим Кузьмин на ходу сунул авоську в карман, застегнул плащ, поднял воротник.

Шел мелкий дождь, размокшие листья срывались с деревьев и, не кружась, тяжело падали на асфальт. Где-то в просвете между домами полыхала факелом буква М — опознавательный знак метро, с влажным шелестом проносились машины, торопились прохожие, прикрывшись от дождя перепончатыми зонтами, словно бы сделанными из крыльев каких-то ящеров. Вот, оказывается, почему они вымерли, вот почему исчезли — на зонты пошли.

Вадим Кузьмич любил такую погоду, и Наталья Михайловна знала, что на рынок, в магазин, в прачечную Вадима Кузьмина лучше посылать в дождь — сорвется в две минуты. Наверно, все-таки не случайно стал Анфертьев фотографом, покинув обеспеченную гавань родной специальности. Его сокурсники уже разъезжали на своих машинах — Вадим Кузьмич не завидовал им. фотографией он занялся еще в школе, и до сих пор она не опротивела ему, хотя это случается со многими. Он любил снимать туманные лесные опушки, городскую осень, мосты над Москвой-рекой. На его фотографиях можно было увидеть и высотную громаду над площадью Восстания, и переплетения рельсов Курского вокзала, крутые переулки Сретенки, частокол небоскребов Калининского проспекта. Скорее всего он был пейзажистом, этот Вадим Кузьмич Анфертьев, хотя далеко не всегда печатал отснятое — кому они нужны, эти снимки? Журналы и газеты ими переполнены, телевидение доставляет их прямо в дом, фотоальбомы лучших мастеров к вашим услугам. Хотите — Колосов, Шерстенников, хотите — Боловин, Чурюканов, Антонец... Анфертьев просто любил снимать и радовался, увидев то, мимо чего остальное человечество пронеслось запыхавшейся толпой марафонцев. И даже когда не было под рукой этой игрушки, машинки, а теперь еще и кормилицы — фотокамеры, Анфертьев невольно гранил мир на кадры.

Нередко, выходя в такую вот погоду, Анфертьев лишь крякал, сокрушаясь, что не может увековечить на все будущие времена двух ворон, хрипло лающих на столбе, свет фонаря в мокрой листве или разноцветный пасьянс окон высотного дома. Но, досадливо щелкнув пальцами, он как бы снимал эти картинки, все-таки снимал и навсегда запоминал. Зачастую Анфертьеву и не требовался аппарат, он сам превратился в ходячую камеру-обскуру, известную, между прочим, еще достославному Ибн-аль-Хайтаму, жившему никак не менее тысячи лет назад. Казалось бы, у Вадима Кузьмича постоянно Должно быть хорошее настроение, ан нет! Как-то уж очень близко к сердцу он принимал и хмурость жены, и недовольство директора товарища Подчуфарина, и Фубость продавцов выбивала Анфертьева из душевного благорасположения. Он понимал, что в самом деле трудно ублажать рыскающих между магазинами домохозяек или сбежавших с работы чиновников, научных работников, канцеляристов, раздраженных друг другом, очередями и теми же продавцами.

Возможно, об этом и не стоило говорить, потому что всем нам бывает паршиво, когда нас облает туповатая баба в замусоленном халате, но Анфертьеву почему-то доставалось чаще других. Возвращаясь домой уже в полной темноте, вдыхая ночной воздух, настоянный на сырой коре деревьев, на желтой горечи листьев, на бензиновых отходах машин, он был почти горд собой — купив водки, хлеба и колбасы, Анфертьев умудрился не проронить ни слова. Правда, услышал все-таки брошенное ему вслед: «Ходят тут, как воды в рот набрали!», но сегодня это лишь позабавило его.

Дома Анфертьев застал окончание уборки. Посуда была вымыта, раковина продраена какими-то порошками с романтическими названиями, Танька стаскивала со всей квартиры в свой угол бантики, карандаши, куски пластилина с завязшими в них пуговицами, головы и туловища кукол, рассыпавшиеся от безжалостного чтения книжки. Стол в комнате светился льняной скатертью с квадратами нетронутых складок, на Наталье Михайловне красовалось тесноватое платье из панбархата цвета хаки, и даже кольцо, ребята, она надела золотое обручальное кольцо, а на Таньку — новые тапочки. Надколотый кувшин исчез с полки, роскошный альбом вынут из ряда книг и поставлен лицом к Вовушке, опять для Вовушки в передней стояли расшитые комнатные туфли, за которыми битых три часа, самых лучших в ее жизни три часа Наталья Михайловна простояла в очереди. На креслах, которым Вадим Кузьмич самолично дважды менял обшивку, лежали накидки — вдруг Вовушка пожелает сесть, а если не сядет, тоже не беда, кресла будут радовать Вовушкин взор. И он подумает, он вынужден будет подумать, он просто никуда не денется от мысли, что Вадька Анфертьев неплохо, черт его подери, устроился в жизни! У него, у этого подонка Анфертьева, жена с монетным профилем, прелестный ребенок, отличная квартира из двух комнат, с прихожей в два квадратных метра, кухней, раздельными удобствами, окнами, с потолком и полом, у него кресла с алыми накидками, изготовленными народными мастерами Украины, альбом с сюрреалистической обложкой, у него комнатные тапки, расшитые цветными нитками в дружественной Индии, а для гостей у него всегда найдется бутылка водки, кусок колбасы и банка сайры, которая недавно и, кажется, навсегда попала в разряд изысканнейших блюд. «О! — подумает Вовушка. — Анфертьев всегда был парень не промах, и уж если кому завидовать в жизни, то, конечно, этому пройдохе Анфертьеву, мать его за ногу!»

— Вадим! Ты что там копаешься! — прикрикнула Наталья Михайловна на ходу, но все видя, все чувствуя кончиками пальцев, кожей, волосами, ушами и пятнами, словно любая часть квартиры, каждая тарелка, ножка стула, тряпка и подоконник, унитаз и ситечко для чая невидимыми проводами, нервами, жилами соединялись с телом Натальи Михайловны, с ее мозгом и сердцем.

Так вот, бросила Наталья Михайловна эти слова, как вишневые косточки из окна поезда, и умчалась дальше, нанося последние мазки. Цветок повернут бутоном к Вовушке, Танька расчесана так, чтобы лучший ее локон смотрел прямо Вовушке в глаза, штора отдернута ровно настолько, чтобы была видна занавеска с золотой ниткой и кактус гимнокалициум балдианум, который Анфертьев называл не иначе, как турбиникартус лофофороидес, на проигрывателе поставлена заморская, если не заокеанская пластинка, хрустальный графин, свадебный подарок соседа, который тот по пьянке спер у собственной жены, вот уже столько лет не видавший света дня, вынут, обласкан взглядом, осчастливлен нежными прикосновениями пальцев и воздушными касаниями махрового полотенца, поставлен на телевизор, как бы между прочим, как бы всем надоевшая вещь, но абажур повернут, и щель, прожженная лампой, направлена как раз на графин, чтобы блики в нем играли и радовали Вовушкину душу, Вовушкин взор, чтобы Вовушка в конце концов сказал себе: «Да, этот проныра Анфертьев всех нас обскакал, пока мы, как кроты, под землей рылись!»

— Вадим! Ты оделся! — Это был не вопрос. Это было приказание.

— Да я вроде ничего...

— Надень другую рубашку. Красную.

— Почему красную?

— Потому! И штаны смени. Послушай! — вдруг произнесла Наталья Михайловна каким-то новым озаренным тоном. — Ведь этот Вовушка... состоятельный мужик, а?