Елена Колина - Профессорская дочка

Но с другой стороны, я встретила мышь не в другом, а в своем собственном мире: а) на кухне, б) в туалете… и глупо было бы уступить ей жизненно важные позиции.

Может быть, этот человек как-нибудь тактично уговорит мышь не появляться хотя бы на кухне?

Без очков я видела только его силуэт – большой, в чем-то длинном, в руке рабочий чемоданчик.

– Здравствуйте, спасибо, что зашли… – сказала я.

– У вас же черный ход! А мне говорили – парадный! Лестница жуткая, перед входом помойка!

Силуэт быстро прошел на кухню, взглянул в окно и вернулся в прихожую.

– А где вид на Фонтанку, на Летний сад – это?!! Это помойка, а не Летний сад, – раздраженно сказал он. – Нет, даже две помойки! А почему последний этаж?! Как можно называть элитной квартирой этот скворечник, эту, это…

Скворечник! ЭТО!.. Знает, что я жду его как манну небесную, вот и позволяет себе несправедливые, необдуманные, нетактичные замечания… Скворечник! ЭТО!

Не ЭТО, а нашу квартиру папа получил за академические заслуги! Давно, в другой жизни – в шестидесятые годы прошлого века (звучит, как будто мой папа – народоволец или статский советник).

Ленинградцы тогда жили в коммуналках или переезжали в хрущевки на окраину, и отдельная трехкомнатная квартира на Фонтанке, напротив Летнего сада, – это и правда было за большие заслуги. Но папа бесконечно уступал всем, всем было нужнее, чем ему, и в итоге папе досталась двухкомнатная квартира во дворе, в желтом флигеле, на черной лестнице, такой узкой, крутой, безнадежной – идешь и отчаиваешься. Последний, третий этаж, еще десять ступеней вверх, и вот наконец маленькая железная дверь, наша.

Так что теперь это не совсем престижная квартира. Зато бесценная – ведь никто не знает, сколько стоит метр площади около Летнего сада в желтом покосившемся флигеле у помойки.

– Черный ход, помойка… – возмущенно бормотал силуэт. – Это называется «элитное место»… Врет как сивый мерин…

– Я не вру, – растерянно сказала я, – то есть я бы с удовольствием, но папа говорит, что у меня все на лице написано, поэтому я никогда не вру как сивый мерин…

– Врете, – убежденно возразил человек от мышей.

Господи, ну и ворчун…

Потом оказалось, что он-то, конечно, ворчун, а я дура. В его голосе все время звучало такое искреннее недоумение, что я могла бы по крайней мере надеть очки и посмотреть, кто ко мне пришел.

В очках я бы, конечно, сразу поняла, что этот респектабельный господин в длинном пальто (и в костюме, и в длинном шелковом шарфе) ни в коем случае не может быть человеком от мышей. И в руке у него не рабочий чемоданчик с инструментом для устрашения мышей, а красивый портфель с важными бумагами.

В очках я бы, конечно, не водила респектабельного господина по дому, предлагая ему повсюду поискать мышей, а уже в прихожей поняла, что это я – насчет мышей, а он – насчет квартиры. Не моей, конечно, а просто он пришел посмотреть, а затем купить квартиру в нашем доме. И вместо парадного подъезда забрел на черную лестницу, третий этаж и еще десять ступенек вверх – перепутал. Как в кино.

Но я все еще была без очков.

– Не расстраивайтесь, – примирительно сказала я, – подумаешь, помойка у входа…

Человек от мышей возмущенно фыркнул.

– Ну хорошо, хорошо, не подумаешь, а помойка!.. Не стоит так переживать, я же тут живу, и ничего страшного…

– Что?! ВЫ живете? По-вашему, это аргумент?! – закричал он. – И в любом случае она для меня слишком маленькая, так что извините.

Маленькая? Но он же ее еще не видел!..

Неужели этот мышиный маньяк мечтает сразиться с титанической мышью с него ростом, а остальных, нормальных петербургских мышей просто не принимает во внимание?

– К тому же вы хотите за нее слишком много. Она не стоит таких денег, – жестко сказал он и повернулся, чтобы уйти от меня и моей мышки навсегда. – Всего хорошего.

Он считает, что я прошу за мышь слишком много?.. Или слишком мало?

– Ох… Мы договоримся, я вам обещаю, что мы договоримся! – испуганно заторопилась я. Сейчас он уйдет, и я останусь один на один с мышью! – Но раз уж вы все равно тут, хотя бы посмотрите… Позвольте, я вам хотя бы ее покажу, пожалуйста…

– Это ни к чему. – Он рассеянно обвел взглядом прихожую. – Эй, а что это у вас, неужели подлинники?

В прихожей висит маленький пейзаж Саврасова (папа его не любит, говорит, слишком яркий), Крамской, коричневый на коричневом фоне, и эскиз Ге «Страсти Христовы» (папа говорит, мазня).

– Копии, копии, ни в коем случае не подлинники. – Это я соврала из осторожности, на случай если мышиный маньяк захочет их украсть. – Вообще-то они у нас из маминой семьи. Папа их не любит.

– Если у вас в прихожей передвижники, что же тогда в комнатах? – спросил человек от мышей. – Ладно, черт с вами, показывайте быстрей, мне некогда.

– Тогда сначала идите в туалет, – деловито сказала я.

– Мне не нужно в туалет, спасибо, – удивился он. – Покажите комнаты.

Я ни разу не встречала мышь в комнате, но он профессионал, ему видней.

– И вы тут живете? – присвистнул он, оглядевшись по сторонам.

Да, я живу, а кто же?

Когда новый человек заходит в комнату и, вместо того чтобы искать мышь, удивленно спрашивает: «И вы тут живете?» – то невольно на мгновение посмотришь на собственный дом свежим взглядом. И что?..

Ну, возможно, все это может показаться несовременным. Но у нас так.

Может быть, его удивило, что половину комнаты занимает рояль? На рояле лежат папины бумаги. Рояль удобней пианино, потому что под ним много места. Под роялем тоже папины бумаги. Папа с мамой играли Бетховена в четыре руки, папа невысокий, ниже мамы, на стул подкладывал ноты. Мама сидела прямо, если он делал ошибку, останавливалась, строго смотрела. Папа – самоучка. Он говорил, что ему, как математику, легко читать с листа, асам делал ошибки… Подпрыгивал, покачивался, как будто не утомленными своими глазами водил по растрепанным нотам, а всем телом. Говорил, что Бетховен изменяет свойства его организма, что это уже физически не он.

У окна ломберный стол. Прежде за ним играли в преферанс, а сейчас на нем стоит мой компьютер. Ломберный стол маловат для компьютера, локти свисают.

Диван – всё как у всех. На этом диване я спала с пятнадцати лет и до сегодняшнего утра, он, кстати, ужасно неудобный.

А почему, собственно, я должна смотреть на свой дом свежим взглядом?.. Пусть лучше человек от мышей смотрит на мой дом свежим взглядом и ищет, что ему полагается.

– Может быть, отодвинуть диван? – предложила я и немного подвинула диван. – А может быть, вы хотите заглянуть под шкаф? Неужели при таком беглом осмотре вам уже все понятно?

– Раз уж вы настояли на осмотре, я запишу. – Он вытащил блокнот. – Так… потолок протекает, паркет проваливается… Хороший специалист отличается от дилетанта внимательным отношением к мелочам… Покажите вторую комнату.

Вторая комната – папина.

– О… нет-нет, что вы. Туда нельзя. Там точно нет…

– Нет так нет, – легко согласился он. – Знаете, я вам честно скажу: она неликвидная. Похоже, вам придется с ней смириться.

– Но почему, почему?.. Ну почему неликвидная? Почему смириться? А… может быть… жесткие радикальные меры? – взмолилась я.

– Жесткие? Радикальные? Иногда в этом бизнесе действительно применяют жесткие меры. Но это не ко мне… – Человек от мышей обвел рукой комнату: – А у вас тут… э-э… так много всего…

Да, а что?.. Если люди прожили в своем доме несколько десятилетий и жизнь их была такой блестящей, как у моих родителей, этой жизни так много, что она отовсюду вылезает. Книги, фотографии, картины и картинки, папины дипломы на иностранных языках, подарки аспирантов – как тут можно придерживаться какого-то одного стиля?.. У нас есть по-настоящему ценные вещи: диван модерн, буфет ампир, консоли тоже ампир, но они стоят вперемежку с полированным сервантом и серыми в крапочку креслами семидесятых. Папа говорит, что эта мебель наивная и простодушная, к тому же он не любит перемен. У нас вообще много советских вещей, тех, что давно уже ушли из других домов, но это все память, подарки папиных аспирантов. Вот, к примеру, лакированный конь на доске, чуть ли не в полный рост, – куда его девать?.. А вот еще доска, на ней сцена из басни «Лиса и виноград», пусть немного неумело, но один папин аспирант выжигал ее своими руками…

Можно сказать, что у нас стиль – эклектика. Да, эклектика, смесь всего на свете. Вот огромная лакированная лошадь смешивается с мраморным конем работы знаменитого петербургского скульптора Антокольского. Ну и что, что мраморный конь работы Антокольского лучше, чем лакированная лошадь. Лошадь – подарок папиного аспиранта из Пскова, а Антокольский умер в 1902 году в Германии и даже не был с папой знаком.

– Вы лучше в следующий раз говорите правду. Какой смысл врать, если все, так сказать, налицо… – хохотнул человек от мышей.