Андрей Ефремов - Неумолимая жизнь Барабанова

И тут коридор внезапно распахнулся, а шаги наши стали звучать глуше. Молодая дама в фиолетовом, обняв за плечи девочку лет четырнадцати в спортивном костюме, строго глядела на нас. Девочка, как видно, только что плакала. Она подносила к лицу ладонь, дама наклонялась к ней, и в узкой девочкиной ладони тут же оказывался душистый носовой платок. Аромат, распространяемый батистовым прямоугольником, я почувствовал сразу.

«Без сомнения, это Алиса». – успел подумать я про даму с платочком.

– Вот они – рыдания, – сказал Ксаверий.

– Никаких рыданий, – отрезала дама. При этом она цепко оглядела меня сквозь очки, но Ксаверий и не подумал представить нас друг другу. – Девичьи слезы, – пояснила она, и до меня снова долетело батистовое благоухание. – Мы отправляемся к Кнопфу, – проговорила дама твердо, и они двинулись к видневшейся в отдалении лестнице. Девочка оставалась беззвучной, и я заметил лишь ее удивительно легкую поступь. Да, первая встреча с детьми Кафтанова не насторожила меня никак.

Пространство, где властвовал детскими душами Владимир Кнопф, помещалось в подвале. Хотя подвалом это помещение можно было назвать лишь потому, что именно здесь прекращали свое движение всевозможные ступени, лестницы, трапики и трапы. Подобно карманному водопаду в кабинете Ксаверия, они стекались в изящную лоханочку гимнастического зала.

С удивлением и досадой обнаружил я, что Кнопф в этом подвале совершенно на своем месте. Он переходил от одного подростка к другому, касался их двигающихся, сокращающихся тел, и в детских движениях проступала вдруг совершенная законченность. Тут-то я и вспомнил: Кнопф учился на биофаке. Он обожал мучить на свой лад все живое. Даже у его раскормленной кошки стояла в глазах неизбывная тоска.

Не знаю, зачем я стал пересчитывать детей. Возможно это была бессознательная имитация заинтересованности: Ксаверий все-таки стоял рядом, а дети отныне должны были интересовать меня не на шутку. Их было тридцать. То есть я насчитал двадцать девять, но где-то брели по ступенькам Алиса в строгом фиолетовом и плачущая девочка. Они, кстати, задерживались, и пусть я стану учиться у Кнопфа, если Ксаверий не из-за этого держал меня здесь и чрезвычайно искусно демонстрировал директорскую озабоченность гимнастическим убранством. Иногда движением головы или взглядом подзывал Кнопфа, и тот, не медля, но и без унизительного проворства подходил к нам. Наблюдая их неспешные эволюции я вдруг ощутил странное облегчение. Словно предусмотренная судьбой неприятность утратила свою злокачественность. Нет, передвигавшиеся по залу дети, несмотря на свою стерильность, по-прежнему сулили опасности и подвохи, а их молчаливая сосредоточенность могла обмануть кого угодно, только не меня. Но все-таки облегчение было настолько явным, что даже уверенный Кнопф перестал вызывать раздражение. И тут же пришла ясность: передо мной были все дети. И по новому неспешный Кнопф, и Ксаверий Кафтанов, занятый не вполне понятным мне ожиданием принадлежали этим детям безраздельно. Да, я пускался в авантюру, ступал на минное поле, но мин на этом поле было меньше, чем ожидалось. Меня еще томило беспокойство, я еще пытался предвидеть грядущие беды, но не было привычного раздражения. Раздражение – сигнал. Раздражение означает, что душа разбудила мозг, и, Бог даст, этот складчатый студень сделает свое дело. Но здесь, среди канатов, брусьев и обтянутых кожей гимнастических коней душа моя оставалась в оцепенении. В этих дистиллированных детях не было ничего едкого. Они не совершали лишних движений, не хохотали визгливо, не кричали невпопад. Мальчики и девочки, разведенные в разные концы зала, не казались отлученными друг от друга злой волей Кнопфа – так было удобней, только и всего. Время от времени какой-нибудь из мальчиков оставлял свое место и переходил на девичий конец, чтобы, вовремя протянув руку, поддержать девочку. Мне, кстати, показалось, да нет – так оно и было: ни одна из девочек не просила о помощи. Потом я заметил, что мальчики подходили не к кому попало. У каждого из них была избранница, и только ей бывала протянута рука, и только ему доставалась улыбка юницы. И еще: в этом зале не было неуклюжих девочек.

Итак, я разглядывал всех и напускал на свой разум любопытство, чтобы разбудить его. Во всяком случае, я старался.

В противоположном конце зала отворилась дверь, и в сопровождении Алисы возникла девочка. Всеми своими незаконченными рукописями клянусь – над головой Ксаверия Кафтанова полыхнуло то же сияние, каким он изумил меня у своего водопада. Он тут же утратил интерес и к Кнопфу, и к мерно двигающимся под его присмотром детям.

– Ну что же, детей вы видели, – сказал он, следя, как фиолетовый силуэт Алисы исчезает в темном проеме.

Ксаверий Борисович, как старательный новобранец сделал поворот кругом и шагнул через порог. Я же задержался. Один из мальчиков отложил гантели, поднялся с наклонной скамьи, на которой безжалостно терзал свои мышцы, и скорым шагом подошел к девочке. Откровенно говоря, странность этого детского собрания была очевидна, и удивить меня было бы нелегко. Но когда мальчишка коснулся заплаканного личика ладонями и нежно поцеловал девочку в обе щеки, я остолбенел. Положим, дети бывают разными. Во всяком случае, есть много разных способов, которыми они могут привести меня в бешенство. Но сейчас этот уверенный в себе мальчишка без идиотских кривляний и ужимок действовал так, как не решился бы ни один из его сверстников, оскверняющих мир за пределами круга, в котором властвовал Ксаверий Кафтанов. Подросток не может быть нежным, он ранит окружающий мир то ли из пустой жестокости, то ли для того, чтобы память о нем оставалась хотя бы в шрамах. Все прочее нарушает законы природы. Но Ксаверий не повел и ухом. Он уже стремился дальше, и нежничанья этой пары не заинтересовали его. Кнопф, тот просто переждал ласки, причиняемые одним ребенком другому, и тут же под его присмотром девочка принялась разминаться. Прочие дети остались безмятежны. Я вышел вслед Кафтанову.

– Вы видели почти все, – сказал он, пока мы бок о бок поднимались по неширокой лестнице. – Кое-что удивило вас, но держались вы прекрасно. – Мы оказались в нешироком мрачноватом коридоре. Ксаверий протянул руку, коснулся выключателя, и все осветилось.

Поначалу я едва не испустил возглас. Что-нибудь вроде: «О!» или «Вот тебе и на!» Однако присутствие Ксаверия было благотворно. Я сдержал плебейский порыв и изумился молча. Было чему. Последний раз я видел доску Почета… Я заходил к Евгении в контору лет пятнадцать тому. Необъятная, обрамленная фанерными пилястрами плоскость простиралась за спинами охраны. Фотограф был искусен и лукав. Распластанные на доске лица равномерно ряд за рядом сводили взгляды к центру. Невидимые лучи сходились у застывшего взгляда, исходившего из центра доски. Я прошелся туда-сюда по метлахским плиткам, из простого любопытства пытаясь попасть в фокус, где сходились лучи. Господи! Я же до сих пор помню этот удар. Он пришелся в центр грудины, но не причинил мне боли. В голове у меня отдалось монотонное, унылое, но несомненно могучее пение. Не было никакой возможности различить отдельные голоса. Заунывный гимн проходил сквозь меня могучим мутным потоком, и, помню, кое-какие досадные мелочи смылись в тот день у меня из памяти.

Нет, то, что я увидел здесь, могло показаться доской Почета только на переходе из сумрака в яркий свет. Искусство фотографа не насиловало детские взгляды, и ничто не мешало рассматривать лица. Обездвиженные, немые дети, пожалуй, даже радовали глаз. Ксаверий между тем молчал, словно приглашая к особенно пристальному рассматриванию. Однако его взгляд был опущен долу, чтобы своими перемещениями по доске не указать мне нечто скрытое в расположении лиц. Кафтанов снова экзаменовал меня.

Вот вопрос – на что я могу согласиться за неплаченное еще жалованье?

Но не буду на себя наговаривать. Не одни только грядущие платы заставили меня внимательно разглядывать это собрание лиц. В чередовании прямоугольников фотобумаги таился отчетливый, но из-за сложности с трудом уловимый ритм. Верхняя часть медленно раскручивающейся воронки – другое сравнение мне не пришло тогда в голову – и эта воронка начинала раскручиваться всякий раз, когда у очередного созерцателя просыпалось любопытство. Наживка, на которую клюнул я, оказалась проста. Я перетасовал, прикрыв глаза, отпечатавшиеся в памяти лица, и мальчишеские тотчас улетели с легким карточным шорохом. Полтора десятка девочек смотрели на меня, среди них не было и двух похожих, но иное сходство объединяло их. Я вгляделся так пристально, что едва не вызвал их к жизни из плоскостного фотографического бытия, и когда тайна их похожести вдруг открылась, едва не расхохотался прямо у школьного алтаря.

Все оказалось так просто, что я ощутил легкую судорогу скуки. Все девочки были из разряда первых красавиц класса. Этот тип славен тем, что школьные красотки совершенно лишены способности эволюционировать на пути прелести и обольщения. С получением аттестата жизнь обольстительных эфемерид заканчивается, и кем только они ни становятся… Да по большей части никем они и не становятся. Мне, порой, кажется, что природа отвела этим девочкам не слишком благодарную роль бессознательных наставниц будущих мужчин. Первые вожделения, робкие поползновения, ревность – все эти науки преподают они своим одноклассникам, чтобы те сдавали экзамены совсем другим прелестницам.