Давид Беньковский - Любовь красное и белое

А она ведь была такая счастливая, такая счастливая, когда мы переехали в эту квартиру, о которой так долго мечтали. Щебетала, хлопала в ладоши и висла у меня на шее.

— Такое миленькое гнездышко, Павча, какой ты замечательный, какой ты умница. Павча, ты настоящий мужчина, так все умеешь распланировать, рассчитать! Думаешь по-мужски, логично и стратегически, ведь у тебя такая профессия. — Так говорила моя Маечка своим милым голоском. Может, конечно, не совсем так это было, но мне так запомнилось.

Хотя она по-другому выражалась. А могла бы вообще ничего не говорить. Все было в ее глазах написано. Женщина может молчать, достаточно посмотреть ей в глаза — и сразу все поймешь.

— Ты такой решительный, Павча, открыл свою Юридическую Контору и все время думаешь о делах, стараешься все предусмотреть, и в такие мгновения тебя словно нет, ты отсутствуешь и становишься особенным, Павча, похожим на первооткрывателя! — Она говорила и говорила. — И зарабатываешь хорошо. А все потому, что сразу знал, куда поступать и чем заниматься в жизни. И вот теперь мы можем позволить себе такую квартиру, и кухню оборудовать. Какая у нас будет кухня! — Вот что говорили ее глаза. А что еще они могли говорить! — А наш малыш, наш малыш, когда он родится, когда мы решимся завести ребенка, — а раз у нас такая квартира, то мы решимся, — как наш малыш будет счастлив! И у него будет своя комната, а мы ее обставим, и как же он будет гордиться таким папой, как ты, Павча! Все здесь сделаем так, как мечтали. Какое же у нас будет чудесное гнездышко, Павча. Какой же ты замечательный, умный, ответственный! — В этот момент я на руках внес ее в нашу квартиру. — Павча, какая чудесная квартира! — А она головой вертела, по сторонам смотрела. — Какое мы здесь милое гнездышко совьем, какая чудесная комнатка будет у нашего малыша, какая же прелестная у нас квартирка.

Вот что, без сомнения, говорили ее глаза, но и из уст могли столь приятные слова прозвучать.

— О, Павча, какой же ты замечательный, какой замечательный! И у меня будет своя комната, где я займусь переводами и, может, напишу научную работу. Сяду за компьютер и кандидатскую напишу. Какой же ты замечательный! — У нас тогда еще не было никакой мебели, поэтому я посадил ее на подоконник, и такой зверь во мне проснулся, что я пристроился между ее бедрами, а она только и повторяла: — Павча, какой ты замечательный, замечательный! — И вцепилась пальцами в мои волосы.

Так было, да, так было, так она говорила. Но когда это происходило, когда?! Не могу понять, что же случилось, почему она перестала так говорить?! Не понимаю! А как мужчина может не понимать — как?

Дед опускает саблю и прячет ее в ножны. Замирает с гордо поднятой головой, глаза блестят, взгляд мечтательный. Так мы и стоим, смотрим куда-то вдаль. А во мне какое-то беспокойство нарастает.

— Мы всегда, сын мой, вставали на защиту наших матерей, дочерей и даже наших жен! — Дед зажмуривается. — Честь, сын мой, главное — честь! Помню, в молодости, когда собиралось ополчение, чтобы на турка идти или шведа выгонять, а может, и немецкую чуму громить, в лагере шляхта собиралась, народ съезжался, и стакан мы поднимали, прежде чем на бой пойти, ну, что тут скрывать, выпивали мы, — сабля, кони, медовуха, жизнь на биваке. А особенно, когда съезжались лучшие войска. Так было принято в ополчении — съезжались одни отборные войска, так вот, тогда пан Кривонос сказал, что мои кони, которые стояли у его палаток, воняют, что я, стало быть, кормлю их паршивым овсом, они газы и пускают, от чего в палатках невозможно спать, такая вонь от них идет. Ну и когда я это услышал, то не мог вынести оскорбления. Чтобы шляхтич шляхтичу говорил, что его кони паршивым овсом накормлены! Вышли мы на площадку перед палатками, сабли схватили — и вот у меня шрам с тех пор. — Дед расстегивает кунтуш и показывает живот. — Смотри, Кривонос здесь саблей расписался, а я ему тогда ухо отрезал. И кровь из нас хлестала, но мы продолжали драться, потому что это дело чести, и мужчина, шляхтич, не позволит делать из себя посмешище. И полегли бы там, если бы нас товарищи не разняли. Потому что мы, поляки, тверды духом и отважны! Кроме нас, поляков, нет на свете настоящих мужчин! — Дед краснеет и хмурится. — Вот возьми чехов! Они же трусы! — восклицает он на всю квартиру. Лицо его багровеет, до снежно-белых волос краснеет. Дед становится похож на бело-красное знамя. Волосы — белые, а лицо — красное. — Они, сын мой, не мужчины, и никогда мужчинами не были! — заключает Дед, тяжело дыша. — Без чести! Без гордости и достоинства! Никогда не защищали ни своей чести, ни своей семьи! Художник из Мюнхена погрозил им пальчиком, а они и лапки кверху, хвост под себя! — Вздыхает и на мгновение замолкает. — Вот так, сын мой. — Качает головой. — Мужчина, поляк — тверд духом и отважен, всегда думает о своей чести и посвящает себя семье.

— Да, Дед, мужчина, поляк всегда думает о своей чести и посвящает себя семье, — эхом повторяю я за ним.

Дед и Отец в одном лице отдышался. Его лицо приобрело обычный цвет, он даже побледнел слегка и немного сгорбился. Он пальцами причесывает шевелюру.

— Мне, сын мой, в туалет надо. — На его лице появляется необычное выражение. Деда с некоторых пор стала беспокоить простата. Он уже немолод, и в его возрасте, к сожалению, бывает, что простата дает о себе знать. Но Дед никому не говорит о своей проблеме. Никому, не дай Бог! Разве у мужчины, Кавалериста, Полковника, Партизана могут быть проблемы со здоровьем, а тем более в таком месте, между ногами?! Разве он может признаться в том, что мочеиспускание происходит у него с трудом, а порой длится больше десяти минут?! И представить невозможно, чтобы он согласился пройти обследование этого органа! Мама однажды шепотом под строжайшим секретом поделилась со мной его тайной и взяла с меня клятву, что я никому не расскажу. Я и молчу.

Дед направляется в туалет, широко расставляя ноги. Его голубые, слегка выцветшие глаза смотрят вдаль. Зубы стиснуты.

Когда он уединяется в туалете, а я остаюсь один в нашей огромной гостиной, объединенной с кухней, как-то не по себе мне становится. Я даже не знаю, куда деваться — в углу сесть или сходить куда-нибудь… И чувствую: снова меня что-то гложет. Как же мне все это надоело!

С чего же это началось, с чего?

Когда мы переехали в нашу прекрасную квартиру, все было замечательно. Ну, я, конечно, поздно приходил из Конторы, уставший, как каждый мужчина, который является Главой Семьи. Потому что нужно было выплатить кредиты и обставить квартиру. А тут еще счастье великое, самое большое счастье для женщины, для семьи, да для всех! Беременность, беременность, беременность! Майка узнала, что беременна. Мы сразу на УЗИ побежали и узнали, что сын, оказывается, сын у нас появится. Разве может быть большее счастье для Главы Семьи, чем рождение сына — потомка, наследника, первенца?! Не может быть, не может. Поэтому гордость распирала мою грудь, огромная гордость меня переполняла! И Майка такая счастливая ходила, оттого что сына родит своему Павлику. И как Главе Семьи мне пришлось стать для нее опорой и поддержкой, еще больше ее опекать, направлять, контролировать, ведь сама она не знала, какая это ответственность — носить в животе сына. И Майка перестала заниматься переводами и отложила научную работу, ведь я, как Глава Семьи, ей запретил. Из-за беременности. Ей не следовало переутомляться. Да и тошнило ее постоянно.

Беременная женщина должна заниматься собой, заботиться о себе, и я создал для нее все условия, успокаивал и подготавливал к переменам. Какая же огромная ответственность лежит на Главе Семьи, какая неимоверная ответственность! Нужно все предусмотреть и работать, много работать, чтобы Контора функционировала так, как нужно, чтобы приносила доход. И поэтому всегда Право, с Правом, о Праве, консультации, договоры, толкования, обоснования, и все кредиты погашены, и квартира обставлена, да еще как!

Девять месяцев пролетели в один миг, и появился на свет наш первенец, и назвали мы его Виктором. Имя, достойное первого сына, имя победителя. Имя, которое должны носить все мужчины, и в первую очередь мой сын! А Майка только и щебетала возле него: Викторек, да Викторек. Тогда я сказал: что еще за Викторек, когда Виктор?! А если честно, то не Малыш, не Виктор, не первенец, а какая-то лягушка сморщенная, красная перед нами была. И кричала, и плакала, и просыпалась по ночам, а Майка с грудями, которые стали похожи на арбузы, летала вокруг него и прикладывала к себе это сморщенное создание, и плач этот постоянный… А мне ведь высыпаться надо было, потому что работа, много работы, а у меня голова пухла от крика. И чтобы нормально высыпаться, я перебрался в комнату для гостей, поскольку она его в нашу кровать стала забирать, не хотела в детскую кроватку укладывать, а мне там уже места не было. Ну может, и было, но это вставание, постоянное пробуждение, а мне надо отдохнуть, встать свежим и утром в костюме в Контору уйти. Для работы должны быть все условия созданы — она превыше всего. И работы, к счастью, все больше становилось, очень много работы: анализ, экспертизы, дополнения, приватизации, национализации. И еще университет обратился с предложением лекции студентам первых курсов читать. Как же я мог от такого предложения отказаться? Так вот, работа, работа, работа, а домой — поздно вечером, чтобы криков этих не слышать. И денег стало больше, ой сколько денег на счету стало, и все для того, чтобы жить лучше, шикарнее, чтобы моей семье было комфортно, чтобы жена и сын с уверенностью могли смотреть в будущее.