Михаил Ворскла - Роман Романович

– Да спасибо, – отказывался Роман.

– Бутерброд бери, огурчики.

– Я обедал, спасибо.

– С колбасой.

– Да не надо.

– С колбасой?! Ты что, Роман Романович, заболел?

– Точно, заболел.

– Картошка варенная, с луком, помидоры, кукуруза. Сашко, достань… Сашко, отойди от велосипеда! Достань Роману Романовичу кукурузы из пакета.

– Я есть не стану.

– Тогда бутерброд с колбасой.

Роман сунул поспешно бутерброд целиком в рот, чтобы только Рыльчик успокоился. А Сашко уже возил по его брюкам вареным кукурузным качаном, изображая поезд.

Роману было как-то неловко объяснять, зачем ему понадобилась Жанна, и он что-то такое врал совершенно фантастическое. А Рыльчику, впрочем, было на это наплевать. Его больше интересовало, какая должна быть эта Жанна, какая из себя. Он требовал, чтобы Роман подробно ее описывал, и задавал наводящие вопросы. А Роман немножко ревновал. Так беседа у них бурно развивалась. К тому же, дети куда-то исчезли и перестали их донимать. Заботливую мать или хлопотливую бабушку уже бы хватил удар при мысли, что они могут попасть под колеса локомотиву или упасть с пешеходного моста. Но у Рыльчика было крепкое отцовское сердце, испытанное. А Роману Романовичу всякая забота была еще не известна. Дети вскоре возвратились, – они ходили собирать каштаны, и принялись пулять друг в друга этими каштанами, бегая вокруг лавочки. И попадали почему-то большей частью в Романа Романовича. Он прикрикнул на них страшно, чтобы прекратили, но дети ему не поверили. Но они успокоились, потому что увидели вдруг свою маму, маленькую черноглазую с полненькими ручками молодицу, с таким взглядом, что под ним асфальт задымится, у которой, скажи она, сейчас прекратятся всякие маневры по станции, и поезда пойдут обратным курсом, а дежурные будут бегать по перрону, мечтая, что все это им только снится. Не успела она приблизиться, как дети стали наперебой кричать: «Мама, мама, папа хочет девочку Жанну. У нее короткие темные волосы и маленькая грудь»

– Здравствуйте, – прохладно поздоровалась молодица с Романом.

А тот с испугу ничего не ответил. А Рыльчик и ухом не повел. Жевал преспокойно и только произнес:

– Брехня.

Молодица присела на лавочку, поправила юбку, стряхнула песок с туфли.

– Что за Жанна? – как бы между прочим спросила она. – Я что-то такой не припомню. Это из старой бригады или из диспетчерской? Маленькая грудь, – это точно не из старой бригады. Это что, проезжая? Сколько ей лет?

А Рыльчик кукурузными губами знай свое, – Брехня!

Он вообще в подобных ситуациях предпочитал не говорить лишних слов, потому что даже самое безобидное, вымолвленное случайно, могло так чудесно развернуться в голове жены и привести ее к таким необратимым выводам, что потом вовек не загладить и никакой кровью не искупить. А Роман молчал, боясь, как бы и ему не попало.

– Где же вы встречаетесь? – продолжала допрос Рыльчиха. – И главное, когда? Работаете на перегоне, городская туда не сунется. На обеде дети за тобой смотрят. Разве что, раньше уходишь? А она где же перебивается? Ты где ее пристроил? Отвечать!

Рыльчик отвечал, – Брехня!

Атмосфера накалялась. Рыльчиха готовилась от слов переходить к делу, а Рыльчик, на всякий случай, сжимал крепче кукурузный качан. Тогда Роман отважился на признание и, краснея страшно и глупо улыбаясь, открылся Рыльчихе, что это ему нужна Жанна, что он ищет ее давно, по необходимости, что она его довольно близкая родственница, а Рыльчик совершенно тут не при чем, он даже, мол, ничего о ней не знает и не слышал никогда, к его – Романа – великому сожалению. Роман добавил, что подумывает, не дать ли объявление в газету, настолько он озабочен пропажей дорогого человека. Рыльчиха поверила, вроде бы, но сказала, что он, муж то есть, за Жанну все равно получит, хотя бы ее и вовсе на свете не было, а Роману, поскольку он так переживает, предложила последовать сейчас за ней к свекрови, которая, безусловно, всех по эту и по ту сторону Днепра знает и ему в несчастье наверное пособит. Между тем, какая-то подозрительного вида рябая тетя, в желтой кофте и вязаном берете, давно уже стояла подле беседующих, словно ее сюда звали, и с величайшим вниманием ловила каждое слово. «А это про какую, про какую Жанну-то?» – интересовалась она. Каким образом она прилепилась и откуда взялась, одному черту известно. «До свидания!» – объявил ей Рыльчик, но тетя, очевидно, никуда не спешила. Тогда Рыльчик закончил с обедом и стал прощаться. Ему неожиданно срочно понадобилось возвращаться в бригаду. Рыльчиха тоже заторопилась и заторопила Романа. Тянула его за рукав, а он все оглядывался и удивлялся незнакомке, ее поразительно нелицеприятному виду.

По пути к свекрови Рыльчиха хотела было Роману, как новому человеку, покляузничать на мужа, расписать в ярких красках, какая он дрянь и тряпка в отношении женщин, то есть ни одну ни в силах пропустить мимо, чтобы хоть мысленно не обласкать. Но что-то Роман Романович ей не нравился. Может быть, она решила, что он такой же? Впрочем, это не мешало нагрузить его сумками и коляской. Проходя поселком, Роман с болью во взоре наблюдал, как старший отпрыск Рыльчика выписывал круги на его велосипеде и скрывался далеко за поворотом. Там за поворотом что-то зазвенело, кто-то нечеловечески заорал, и мать помчалась выяснять, в чем дело. Средний с нескрываемой радостью заявил, что Сашко убился, и тоже побежал посмотреть, а младший, оставшись один с незнакомым страшным дядей, горько заплакал.

– Зачем тебе это? – усаживалась свекровь, поправляя скатерть и прибирая со стола газеты с очками, как будто намеревалась на освобожденном пространстве расстилать подробнейшую большого формата карту. У нее были маленькие наручные часики с черным тонким ремешком и рубиновый перстень.

– Мне это нужно.

– Ты Роман, Раин сын.

– Да.

– Я знаю ее. И Николая старшего знаю, еще по Зенькову помню. Тебя тогда и на свете не было. Что ж расскажу про Жанну, Жанну Бращенко. – Свекровь хорошенько откашлялась. – Есть Жанна Бращенко. Она проживает поблизости.

– Где?

– Вот в Остапенках, здесь рядом. Одна. Ни мужа не имеет, ни семьи. Всю свою почти что жизнь проработала в Кременчуге на заводе в гальваническом цеху, оттого и заработала инвалидность.

– Сколько же ей лет?

– Семьдесят.

– Нет, не она.

– Есть Жанна Кравченко. В войну совсем девочкой с маленькими братьями на руках бежала она в Донбасс, через города и села. Босая, по людным трактам и пыльным полям, как раз, когда немец подходил. Но он нагнал и забрал в Германию. Там не обижали ее, работала на хозяина. У хозяина большая семья: жена, дети, прислуга. Там домохозяйничала она. И обеды приходилось варить, и за малыми ходить. Вернулась после войны и была учительница, и уехала в Карпаты к западинцам. У нее мужа убили бандеровцы.

– Ей тоже семьдесят лет?

– Нет, что ты, ей нет еще семидесяти. Ну, быть может, шестьдесят восемь.

– Не она. Я ищу молодую.

– Молодую, – усмехнулась криво свекровь. – Есть Жанна Лазаренко. Торгует. Наш, ромодановский, ее держит. Молодая, красивая, руки полные, улыбка удивительная. Училась вместе с моей Валей, и не плохо училась. У нее долго – долго была прекрасная пышная коса. У нее сынок, – едва возрос, – выбрал девочку, не плохую, правда. Гуляли, гуляли, пока не догулялись, так что брать пора. А он не желает, уже сватается к другой. Жанна невесточку к себе взяла, а ее батько крепко дочку жалеет и хочет вернуть. А хлопец жаннин пьяный тем временем погубил деньги, – кто-то у него выкрал. Подумали на невестку, потому что просили гадалку бросить на карты, а та сказала, что виновна женщина. Но гадалка поясняет: крал мужчина, не родственник, чужой, но по наказу женщины. И точно, вынудили одного товарища сознаться, и он раскаялся. Говорит, заметил на гулянке: у жанниного хлопца из кармана много денег показывается; и стал опасаться, как бы другие не похитили. И взял на сохранение. Но жена его, – а у них был большой долг, – уговорила деньги сразу не отдавать, а вернуть после, частями, а самим, между тем, давний долг погасить.

– Нет, нет, все не то, – прервал рассказ Роман.

– Что ж, не то? Еще моложе?! – рассердилась свекровь. – Пятнадцатилетнюю тебе что ли подавай? Я пятнадцатилетних не знаю, – сколько их народилось, не успеваешь замечать. Я новых не знаю. Ищи, хоть где хочешь, раз мои не годятся.

А Роману и возразить нечего, не в бровь, а в глаз свекровь вцелила. Собрался он было уходить, а племянница Рыльчика, Света, просит погостить еще, предлагает чай с конфетами попить.

Вышел Роман от Рыльчиков поздно, уже на улице и потемнело как-то. Поехал он домой, медленно вращая педалями. Все думал, думал, и напала досада. Стал останавливать редких прохожих, всех без разбора, и допытывать, не встречали ли девочку Жанну. Но никто и не слыхивал о такой, – шарахаются от Романа, как от прокаженного. А кто-то сзади подергивает его за куртку и мямлит гадким голосом: «Это какую же ты ищешь? Это ту, что мазепова дочка? – дочка, доченька, юная школьница? Она на мазеповом хуторе, Мазепа ее отец». Обернулся: рябая тетка в желтой кофте, та самая, что и на вокзале. Улыбается. Роман взялся вырывать у нее из рук подол куртки, а у нее руки мягкие как жаба. «Провалилась бы ты, уродина, к черту! Вот навязалась», – крикнул он, вскинулся на велосипед и ну гнать, что было сил, даже не желая прислушиваться к сказанному. У станции огни ярко горели, синие и красные, и зеленые, острые как шампуры, отражались в кривых, расползающихся змеями рельсах и в протянутых поверху проводах. Роман зашуршал щебнем, переходя линию; локомотив неподалеку свистнул, предупреждая проходящих. А скоро и посвисты и станционный грохот растворились в сумерках у Романа за спиной. На обратном пути придорожные коренастые липы, акации и кусты боярышника перемежались с открытыми пространствами. Деревья теряли правдоподобные очертания и приобретали неправдоподобные, и превращались в каких-то словно призраков в плащах, склоняющихся над дорогой, и как будто бы нарочно присматривающихся к проходящим. Сама дорога уже едва угадывалась впереди. Кто-то там виднелся на ней, но никак нельзя было распознать, идут навстречу или прочь. А когда Роман подъехал ближе, не поверил своим глазам. Судорога пересекла ему лицо. Это была она. Так неожиданно и просто. И деревья не порушились, крушась сучьями, на землю, и молния не блеснула под небесами, и даже ни единый стебелек не ворохнулся. Она была одна. Настоящая, живая. Со всех сторон обозримая, близкая и ощутимая; и точно легкое тепло чувствовалось от ее тела. В тонком облегающем свитере, шерстяном, в рубчик, с долгими расширяющимися к запястьям рукавами, в узких брюках клеш, в босоножках. Длинные пряди волос были сведены у нее со лба и скреплены на висках маленькими заколочками наподобие вилочек. Роман, онемев от радости и страха, пронесся кометой мимо и ехал, пока руль не свернулся набок, и цепь не слетела, так что он кубарем покатился в траву и ударился лбом в липу. Он слышал смех и видел, как девушка проходила, не спеша, рядом. «И не боится в позднее время одна», – думал.