Леонид Жуховицкий - Чужой вагон

— Я понимаю, — соглашалась Елена, но морщилась от какой-то своей внутренней неловкости.

Гримаса у нее была смешная. Я говорил, что она как кошка, лизнувшая валерьянки.

И Ленка опять начинала представлять: выгнув спину, прохаживалась на мягких лапах и мурлыкала.

— Ну а дальше? — спрашивал я. — Дальше-то что думаешь?

Она скучнела, сникала, пожимала плечами.

— Опять пойдешь в театральный?

Я не давил на нее, я просто интересовался. Но подруги тоже интересовались. И знакомые интересовались — не век же ей ходить в билетершах. И все это вместе — давило. И, чувствуя себя обязанной хоть как-то соответствовать надеждам окружающих, Ленка отзывалась неуверенно:

— Может, на театроведческий…

Заходил разговор про подруг. Она рассказывала, у кого что. Новости эти становились все бедней. Она объясняла извиняющимся тоном:

— Я теперь с ними реже вижусь.

Но я понимал: не она с ними, они с ней видятся реже.

В общем-то, понятно было: институт, разные интересы, новые знакомства, новая компания, всегда поначалу сулящая больше старой… В лилипутском школьном содружестве уже начинался взрослый распад.

Я сказал об этом Елене.

Она стала защищать девчонок, но вяло, словно по обязанности.

А мне так хотелось, чтобы права оказалась она, а не я! Чтобы ни институт, ни новые приятели, ни неизбежные в близком будущем замужества не порвали завязанные еще в школе узелки.

Ведь школьные друзья, как нервные клетки, не заменяются и не восстанавливаются.

Конечно, и после мы встречаем разных хороших людей. Да и сами мы люди хорошие, есть за что нас любить — за ум, за способности, за характер.

Но школьные друзья, как и родители, любят ни за что — за сам факт существования. За то, что Петя, что Маша, за то, что знают нас от волоса до ногтя, и мы их так знаем.

Но что делать, не бережем мы вещи, которые надо бы поберечь…

Во всяком случае, время у Ленки повысвободилось — той зимой она бывала у меня довольно часто.

А зима оказалась тяжелой. Долго, около месяца, мороз держался возле тридцати, ветер хлестал почти непрерывно.

Близкий мне человек лежал тогда в больнице, на другом конце города. А меня, как назло, свалил паршивейший вирусный грипп.

Я валялся в постели, обросший, измотанный, словно весь пропитавшийся гриппозной гнилью. Из носу текло, голова болела. Я даже не поднимал с пола осколки оброненного градусника.

И вдруг — звонок в дверь.

Поднимаюсь, кое-как поправляю пижаму.

Лестничная площадка выстужена, окна в подъезде обледенели, снизу, от дверей, ползет мороз. И вот из этой холодины и неприютности — Ленкин нос картошкой, малиновые щеки, старенький цигейковый воротник…

Толстая от кофты на свитер, болтает какую-то чушь, улыбается, сует мне два яблока и шахматный листок — ведь запомнила, что увлекаюсь.

Есть люди, от одного присутствия которых жить лучше…

Градусник вымела. Хотела платки постирать — я не дал.

— А Наталья как? — спрашивает так весело, будто Наталья не в больнице, а в оперетту пошла.

И почему-то становится спокойней. Ну, болен, ну, Наталья больна. Так выздоровеем же! В конце концов, если уж болеешь — и это надо делать с удовольствием. Вот партию Таля разобрать — подробно, с вариантами. Когда еще будет на это время!

А Ленка рассказывает театральные сплетни и просто сплетни — вот умница! Когда голова чужая, ни читать, ни писать — сплетни вполне диетическая духовная пища!

Порылась в холодильнике, что-то нашла, нарезала, разложила красиво на тарелочках — вышел легкий завтрак из трех блюд. И все это — рта не закрывая.

А потом надевает свою кофту на свитер, с трудом влезает в пальто, сразу становясь толстой. Я даю ей три рубля, говорю номер палаты. И по морозной, гриппозной Москве едет Елена с пакетом апельсинов на другой конец города, в больницу…

Не сочувствовала, не ободряла — просто болтала глупости.

Я тогда долго болел, многие навещали. А запомнилась, четко, до мелочей, — она…

Опять подошла весна. Елена стала готовиться на театроведческий.

Поступать туда полагалось со своими работами. Конкурс, экзамены — это уж потом.

И снова Ленка заколебалась: что писать, как писать, да и надо ли поступать вообще.

И опять я стал ее уговаривать, увлекся, сам поверил в свои педагогические похвалы и в конце концов придумал такого оригинального и мудрого театрального критика, что самому завидно стало. На этой волне вдохновения я и продиктовал Елене ее первую статью, полную таких сверкающих идей, что и слепой бы углядел в девчонке нового Кугеля. За эту статью мою приятельницу и отсеяли на творческом конкурсе.

Какой-то решающий член приемной комиссии строго выговорил нестандартной абитуриентке за ее взгляды на театр, сомнительные и безответственные. А насчет формы заметил, что она небезынтересна, но несомненно откуда-то списана.

Как можно списать форму отдельно от содержания, он не объяснил, а Елена, подавленная его суровым тоном, не спросила.

Впрочем, и спроси она — что изменилось бы?

Так и не взяли нас с ней в театроведы.

И опять по Ленкиному лицу мне показалось, что огорчил ее вовсе не провал, а лишь процедура провала. Во всяком случае, к дверям театрального зала она вернулась без всякой горечи, пожалуй, даже с облегчением.

К этому времени я стал получше понимать ее необычную любовь к театру. Раньше я, как и все ее знакомые, принимал за данность: любит — значит, должна чего-нибудь хотеть. Теперь же понял, а может, просто привык: она вот такая. Любит — и все. И вполне ей того достаточно…

Примерно в это время случился у Елены первый — всерьез — парень.

Он был молодой инженер, способный и с перспективами — по крайней мере, так поняла Ленка с его слов. Он подошел к ней в антракте, о чем-то заговорил. Потом еще несколько раз встретились.

Сперва парень пробовал хвастаться. Это впечатления не произвело, к успехам ближних Елена всегда была равнодушна. Но он, к чести своей, быстро сориентировавшись, стал жаловаться. Тут парень попал в самую точку. Ленка сразу же, будто только того и ждала, взяла его тяготы на себя и принялась жалеть своего инженера как умела, а потом — как он хотел.

Он же жалел ее мало и очень быстро стал относиться пренебрежительно, потому что себя ценил по перспективам, а в ней видел, что есть, — билетерша с десятилеткой, только и всего.

Спустя месяц, может, чуть больше, он ее бросил. Девчонка рассказывала об этом не столько с болью, сколько с неловкостью. Неловко ей было за него: уж очень некрасиво он все это организовал. Позвал к приятелю на вечеринку, туда же привел молчаливую и розовую, как семга, девицу, и стал громко распространяться, как после вечеринки они с семгой поедут на дачу, и как там никого нет, и какая там мягкая постель… Все это при Ленке и для Ленки.

— Ну зачем он так? — спрашивала она, глядя мне в глаза. — Неужели не мог просто сказать — и все? Я же ничего от него не требовала, не собиралась его удерживать… Зачем ему нужна была эта пошлость?

Я молчал. Зачем люди делают друг другу гадости?

— Если бы он был дурак… — начала Елена и остановилась. Я сказал:

— Давай-ка разок поговорим серьезно.

Она не ответила, даже не кивнула. Но по безропотному ее лицу чувствовалось: сама поняла, что что-то в судьбе ее — на исходе, хочешь не хочешь, пришла пора для новых жизненных усилий.

Мы пошли в парк, подальше, где не было людей.

Кончался август. Лист на липах держался крепко, но река за ночь холодала, и купающихся мальчишек стало заметно меньше. По реке ходили редкие лодки, с высоты обрыва они казались почти неподвижными.

— Ну что, брат, — сказал я ей, — пожила в свое удовольствие, а теперь надо что-то решать. Это ведь первый звонок. А может, и не первый.

Она отозвалась:

— Ты про эту историю?

Я возразил:

— Не только. Когда ты виделась с девчонками в последний раз?

— К Женьке ездила на той неделе…

— Погоди, — перебил я, — а она к тебе когда заходила?

Елена пожала плечами.

— А другие когда?

— Анюта приходит.

— Кроме Анюты?

Она промолчала.

— У тебя работа не хуже других, — сказал я, — мне она просто нравится. Денег мало — черт с ними, с деньгами. Но ты должна решить: это то, чего ты хочешь? Ведь сейчас ты — девочка после школы, любящая театр. А пройдет года три-четыре, и ты будешь просто билетерша со стажем. Это не страшно и не плохо. Но ты хочешь именно этого?

Она снова не ответила. Лицо у нее было подавленное. Я жалел Елену, но и злился на нее. Я злился, что нет у нее элементарной жизненной цепкости, что вот позволила парню бросить себя так подло, что от подруг отстала на житейской лесенке и все дальше отстает…

— Девчонки от тебя уйдут, — сказал я, — уже уходят. Анюта останется. Я останусь. Все! В театре ты больше года, а кто у тебя есть? Кто звонил, когда ты болела? Одна Оля.