Эли Бар-Яалом - Нора

В очередной раз изумив саму себя, она призналась, что да, способствовали. Незнакомец развел руками:

— Вот видите, все пройдет, не горюйте. И с Владимиром Вашим помиритесь. Несоизмеримы причина любви и причина ссоры.

Жар прошел, туман растаял. Она вдруг поняла, что теперь вдобавок ко всем бедам совершенно посторонний человек владеет всеми ее тайнами. Человек, конечно, в меру «свой», раз Урсула Ле Гуин, но… дa и можно ли разглядеть хоть слово в такой темноте? Она с трудом разобрала заголовок, в котором буквы были с аршин.

— Ступайте домой, сударыня, Вас матушка заждалась. Только лицо утереть не забудьте. А назавтра в классе встретитесь и на свежую голову договоритесь. Для такой цели и урок пропустить невеликий грех.

— Разберусь… спасибо. Могу я хоть узнать, кому я выложилась?

— Отчего нет, сударыня? Меня Марек зовут.

— А отчества себе не выдумали, Марик?

— Отчеств, сударыня, не выдумывают, разве только если вся жизнь — наша выдумка, как Ваш Владимир склонен полагать. А поскольку отец у меня был Анджей, тo меня можете смело именовать Марком Андреевичем.

— Так Вы — поляк?

— Ясное дело, поляк. А Вы подумали — раз на скамейке сидит, непременно Азазелло?

Она вздрогнула.

— То-то же. Домой, домой ступайте, не заставляйте меня читать Вам наизусть про тьму со Средиземного моря, тем более, Вы и так мне вo всем отчитались.

— А Вы…

— Нет. Считайте меня второстепенным героем в Вашем романе, из тех, что уходят, не возвращаясь.

Она встала.

— Я действительно пойду.

— Ступайте, ступайте.

Он окликнул ее, когда она отдалилась метров на пять.

— Элеонора! Вообще люди, подобные Вам, в последние годы собираются вместе. Сейчас даже массовые игрища устраивают, наряжаются в костюмы. Но я бы не выписывал Вам это лекарство. Одиноким общество не поможет. Идите, Бог с Вами!

…Вот они и встретились в ночном парке, вот и разошлись, и больше не увидятся до конца времен.

Во сне она шла по длинному бульвару, окруженная людьми в латах, как в фильме «Покаяние». Не враги, не жандармы, а общество одиночек, о котором говорил Марек. В диковинных костюмах своих — чего вo сне не бывает! — они шли аж от остановки автобуса, и рядом, не смешиваясь, брели обычные граждане с портфелями, сумками и клеймом заботы на лицах. Меж рыцареподобных юношей случались девы, одетые в шелка, и средне-монашьего полу одухотворенные особи в хламидах и при символах веры от католических распятий до берцовых костей носорога. Обычные с клеймом заботы даже не оглядывались, зная, что эти отстанут у своей точки сбора.

Точка сбора — не то руины какой-то героической эпохи, не то парк чьей-то культуры — напоминала более всего клинику доктора Равино из «Головы профессора Доуэля»: нездешние лица, обращенные в пустоту, стенания о беде, понятной одним стенающим, тоскливая музыка дикарских флейт и тамтамов. Рядом железные рубились друг с другом остервенело, а девы взирали с восторгом и томлением. «Неужели и я такая стала», подумалось ей с ужасом, «хорошо, Сурт не видит»; и тут же она вспомнила, что никакого Сурта уже нет.

Потом она, послушная инстинкту жителя шестой части, стала искать Главного. Неожиданно быстро ей на него указали: высокий, стройный тридцатилетний атлет, шутя отфехтовывающийся от целой кучи латников. Рапиру он держал в левой руке, а правая безвольно повисла вдоль тела. «Что с ним», спросила она, и ей ответили, что нечего волноваться: просто сейчас он играет Бенедикта Эмберского, а так обе руки в полном порядке. Тут-то она стала соображать, что все присутствующие, кроме, быть может, ее самой, кого-то играют, в длительном спектакле без видимого сюжета и режиссера: и рыцари, и дамы, и отшельники, и портфельники с заботой на лице, и тени на земле, и ангелы на небе.

Главный атлет с рапирой в левой, отдуваясь пocлe боя, оказался перед ней и дружески стиснул ее плечо могучей правой, отрекомендовавшись: «Бенедикт». Она спросила: «Эмберский?», а он рассмеялся и объяснил, что он по-настоящему Бенедикт Вартанов, а народ зовет дядей Беном. «А я Элеонора», сказала она, по-Марековски протяжно выговаривая свое паспортное имя, пыльное от долгого неупотребления. И тут дядя Бен расплакался.

«Я знаю, кто ты такая», говорил он сквозь слезы, гладя ее волосы. «Тебя ведь в честь моей мамы назвали. Она была красавица, как и ты, и папа ее никогда не забывал, даже когда уехал и женился на твоей маме. И письма всегда присылал, чтобы мы с тетей Сильвой клали венки на мамину могилу. И твои детские фотографии — они у меня всегда с собой». Из открытого бумажника на нее смотрела маленькая черно-белая Нора, а в соседнем квадратике — незнакомая женщина с горящим взглядом.

«А твоя мама тебе мои фотографии тоже показывала, правда?», спросил Бен, и Нора, не зная, что ответить, проснулась.

За завтраком она спросила маму: «а с кем папа до тебя был?», и мама удивилась: «я же тебе тысячу раз рассказывала про Тбилиси! А больше никого не было, твой папа молодым ушел».

— А отчего та женщина умерла?

— Не знаешь, что ли? Преждевременные роды, на седьмом месяце. И ее не спасли, и дитя утеряли, шалопаи. Видно, не судьба; а был бы сын.

Нина Васильевна помолчала немного.

— А с ее семьей он потом рассорился из-за этого, ты же понимаешь: горный народ, горячая кровь — и нате, дочка померла. Он вернулся сюда, к бабушке, тут мы с Танюшей подвернулись, он и женился. Тоже две сестры, тоже аптекарши. Хотел на Танюше, а вышло — на мне. Я младшенькая, и та младшенькая была. И дочь велел Элеонорой назвать… я ведь хотела из тебя сделать Надежду, мамочку мою уважить. Ну, что Надя, что Нора, складная девочка выросла.

Так они и просидели вдвоем, обнявшись, пока не пробило полвосьмого.

Чудной утешитель-никталоп, любитель Урсулы Ле Гуин, оказался хорошим психологом, нo плохим прорицателем: на следующее утро Владимир Киршфельд в школе не появился, и на второй день тоже. Звонить к нему возможным не представлялось — дa и стоит ли, мерзавцу? Впрочем, конечно же, стоит; но — нет возможности, увы. Меж тем приближали ь новогодние каникулы, грозящие отодвинуть встречу-объяснение на долгую неделю.

В последний день занятий Нина Васильевна поспешила обрадовать возвратившуюся дочку:

— Здравствуй, Нора! Ты вот только пришла, а твой уже заботу проявляет. Я уж не знаю, что он замыслил, нo торопился страшно. Пакетик вон мне отдал и уплыл, весь из себя загадочный. Ты за ним смотри-то, а то у него кожа бледная и глаза блестят. Да, понимаю: не мое дело, верно?

Конверт от «своего» не хотел поначалу рваться, нo одного слова «Норе» известным почерком уже хватало. Когда адресатке удалось справиться с плотной бумагой и клейкой лентой, первые строки, представшие ее глазам, были такие: «Престарелая Тилэ, с трудом переводя дыхание пocлe семидесяти пройденных ступенек…».

Ничего не поняв, Нора проверила нумерацию страниц. Все правильно.

…Престарелая Тилэ, с трудом переводя дыхание пocлe семидесяти пройденных ступенек, встала у стола и сказала чиновнику:

— Я хочу видеть своего брата Хацкла.

В мире, где жила Тилэ, чтобы встречаться с близкими родственниками, зачастую требовалось специальное разрешение.

— Что-что? Переведите! — потребовал тот.

В городе, где жила Тилэ, люди разного возраста говорили на разных языках. Путая времена и роды, Тилэ повторила на языке молодых:

— У меня брат. Зовут его Хацкл. Я не видела его пятьдесят лет. Теперь хочу видеть. Мне восемьдесят семь лет. Брату девяносто. Время кончается. Сейчас понятно?

Чиновник отхлебнул напиток из чашки и задумался.

— Понятно, нo не совсем. Этот брат там ведь не Хацкл, правда? Там таких имен нет.

В племени, к которому принадлежала Тилэ, имена людей менялись в зависимости от места проживания.

— Да, милый, ты прав, а я дура старая, — пробормотала Тилэ, доставая из мешочка пожелтевший лист бумаги. — Это у нас он был Хацкл, а у них он не Хацкл. Аскольд Иосифович Шойшвин — вот как зовут его.

…Моя дорогая Кайра! Может, все было и не так. Но ты знаешь, какие настроения бурлили в моей семье все это время, а вызов, который получил вчера дедушкин отчим (ты его видела — отец тети Нели), окончательно развернул всем головы.

Я не могу не ехать. Моя мама — сердечница, и она говорит, что если я останусь, она умрет. У нее уже были два приступа из-за этого. Меня удерживает здесь только надежда увидеть тебя вновь. Но ты сама потеряла отца — пойми мой страх за мать.

Я мог бы увезти тебя с собой, нo я боюсь, что в стране, заселенной чуждым тебе народом, со своим языком и своими проблемами, тебе будет плохо. А я хочу, чтобы тебе было хоть как-то хорошо.