Марио Льоса - Тетради дона Ригоберто

– А что было потом? – спросил он, не без труда возвращаясь к реальности.

Любовник опустил Лукрецию на пятно света посреди кровати, жестко высвободился из ее объятий и отступил назад, не обращая внимания на ее мольбы. Теперь, как и дон Ригоберто, он созерцал постель из темноты. Она представляла собой довольно необычное и теперь, по воцарении некоторого спокойствия, чрезвычайно привлекательное зрелище. Перепуганные котята затаились во мраке, только сверкали зеленые и желтые искорки глаз и белели дрожащие усики, но вскоре стали потихоньку приближаться к своей жертве, привлеченные исходившим от нее сладким ароматом. Они карабкались на покрытое медом тело, пихались и пищали. Робкие протесты, смешки и восклицания доньи Лукреции тонули в торжествующем мяуканье. Женщина закрыла лицо руками, чтобы защитить губы, нос и глаза от жадных кошачьих язычков, и отдалась на милость проворным тварям. Дон Ригоберто заворожено следил, как голодные зверьки, отчаянно толкаясь пятнистыми боками, скользят по груди и бедрам Лукреции, взбираются ей на колени, трутся о ляжки, старательно вылизывают круглый, словно полная луна, живот. Белая кожа слабо блестела в полумраке от меда, перемешанного со слюной, по шерстке мельтешащих котят метались таинственные блики, и казалось, что это удивительное действо разыгрывается под водой. Донья Лукреция качалась, словно лодка на невидимых волнах. «Как она прекрасна!» – подумал дон Ригоберто. Его всегда влекли тяжелые груди, широкие бедра, массивные ляжки – дивное телесное богатство, далекое от некрасивой тучности.

– Раздвинь ноги, милая, – попросил из темноты любовник.

– Давай же, раздвинь, – повторил дон Ригоберто.

– Котята совсем маленькие, не кусаются, ничего плохого тебе не сделают, – уговаривал первый.

– Тебе было хорошо? – спросил дон Ригоберто.

– Нет, нет! – отозвалась донья Лукреция и вновь принялась, словно сомнамбула, кружить по комнате. Нежный шорох горностая пробудил у дона Ригоберто уснувшее было подозрение: неужто под манто она голая? Похоже, и вправду голая. – Я до смерти боялась их когтей. – Пара самых смелых котят уже добралась до внутренней стороны ее бедер и жадно слизывала капельки меда с потных черных завитков на лобке. Их писк казался дону Ригоберто райской музыкой. Опять вступил Перголези, на этот раз нежно, с тихими вздохами. Умащенная медом женщина безмятежно раскинулась на постели. Донья Лукреция не спала: до слуха дона Ригоберто долетали едва слышные непроизвольные вздохи, казалось идущие из самых ее глубин.

– Ты справилась с отвращением? – поинтересовался он.

– Конечно нет, – ответила женщина. И, помолчав, добавила с тихим смешком: – Но это было уже не слишком важно.

Она опять рассмеялась, на этот раз искренне и громко, как бывало во время их упоительной близости, когда они воплощали безумные фантазии друг друга. Дон Ригоберто тянулся к ней каждой клеточкой своего тела.

– Сними шубку, – попросил он. – Иди ко мне, моя королева, моя богиня.

Но ему помешала неожиданная перестановка фигур в мизансцене. Скрытый во мраке мужчина больше не был собой. Его облитое медом тело стремительно теряло прежнюю форму. Незнакомец превращался в дона Ригоберто. Это он обнимал донью Лукрецию на пунцовом покрывале. Перепуганные котята с визгом метались вокруг любовников. Дон Ригоберто зажал руками уши, но не смог заглушить их пронзительное мяуканье. Он закрывал глаза и все равно видел мужчину, распростертого над доньей Лукрецией. Пышная белая плоть призывно раскрывалась навстречу ему. Он ласкал губами шелковистую кожу, которую только что старательно вылизали котята, нависал над ней, прижимал ее к постели, проникал в нее все глубже. Ноги женщины обвились вокруг бедер любовника, ногти царапали ему спину, распаляя его все сильнее. Дон Ригоберто тяжело дышал, из последних сил сдерживая рыдания. Сквозь слезы он увидел, как донья Лукреция скользнула к дверям.

– Ты завтра придешь? – встревожился дон Ригоберто.

– Опять за свое. – Она на мгновение застыла на пороге. – Разве я вообще уходила?

Оправившиеся от изумления, котята слизывали со спин любовников последние капли меда, но не могли прервать их яростных объятий.

Ты знаешь, я большая охотница до имен, а твое и вовсе сводит меня с ума. Ригоберто! Оно мужественное, элегантное, бронзовое, итальянское. Когда я произношу твое имя, тихонько, про себя, по спине пробегает дрожь, а нежные розовые пятки – дивный дар Господа (или природы, если так угодно тебе, атеисту) – холодеют. Ригоберто! Словно переливчатая капель. Ригоберто! Ярко-желтый восторг щегла, что приветствует весну. Где ты, там и я. Всегда рядом, тихая, кроткая и влюбленная. Ты подписываешь чек своим четырехсложным именем? Я – твое тихое «и», я – твое долгое «о», я – твое жаркое «р». Я – чернильное пятнышко на кончике твоего пальца. Ты налил себе стаканчик минеральной воды? Я – пузырек, который освежает твое небо, кусочек льда, от которого немеет твой язык. Я, Ригоберто, шнурок в твоем ботинке и сливовый настой, который ты принимаешь перед сном от несварения в желудке. Откуда мне известны гастроэнтерологические подробности? Тот, кто любит, знает: для него священны и самые низменные стороны жизни любимого существа. Я клянусь тобой и молюсь на твой портрет. Чтобы познать тебя, мне достаточно твоего имени, каббалистической нумерологии и причудливых загадок Нострадамуса. Кто я? Та, что любит тебя, как пена любит волну, как облако любит зарю. Ищи, ищи и найди меня, любимый.

– Откуда такой интерес к Эгону Шиле? – спросила донья Лукреция.

– Мне его жаль, ведь он сидел в тюрьме и умер таким молодым, – ответил Фончито. – У него замечательные картины. Я их могу часами рассматривать – в папиных книжках. А тебе они разве не нравятся?

– Я их не слишком хорошо помню. Разве что в общих чертах. Такие странные, изломанные фигуры, да?

– А еще мне нравится Шиле, потому что, потому что… – перебил мальчик, словно ему не терпелось поведать мачехе свой секрет. – Я даже боюсь тебе говорить.

– Брось, ты у нас никогда за словом в карман не лез.

– Мне кажется, что я на него похож. У меня будет такая же трагическая судьба.

Донья Лукреция рассмеялась. И тут же ощутила укол тревоги. Откуда в ребячьей голове берутся такие страсти? Альфонсито смотрел на нее очень серьезно. Мальчик, скрестив ноги, сидел на полу в столовой, одетый в синюю форменную курточку с серым галстуком, фуражка со школьным гербом валялась поодаль, между портфелем и коробкой карандашей. Появилась Хустиниана с подносом. Фончито пришел в восторг:

– Тосты с маслом и мармеладом! – Он захлопал в ладоши. – Мои любимые! Ты не забыла, Хустита!

– Это не для тебя, а для сеньоры! – солгала Хустиниана, стараясь казаться суровой. – Ты от меня и горелой корки не получишь.

Служанка расставляла на столе чашки и разливала чай. В окне среди серых стволов мелькали силуэты играющих в футбол мальчишек; из рощи долетали их ругательства, звуки ударов и торжествующие выкрики. Надвигались сумерки.

– Значит, ты меня никогда не простишь, Хустита? – опечалился Фончито. – Посмотри на мамочку: она сумела позабыть прошлое, и мы снова стали друзьями, как раньше.

«Как раньше уже не будет», – подумала донья Лукреция. Ей вдруг стало жарко. Чтобы справиться с волнением, она поспешно сделала несколько глотков.

– Выходит, сеньора святая, а я – воплощение зла, – усмехнулась Хустиниана.

– Значит, у нас много общего, Хустита. Ведь, по-твоему, я и есть самый настоящий злодей?

– Куда уж нам до тебя, – парировала девушка, обернувшись в дверях.

Некоторое время донья Лукреция и ее маленький гость молча пили чай и лакомились тостами.

– Хустита только притворяется, будто злится на меня, – заявил Фончито, проглотив очередной кусок. – В глубине души она наверняка давно меня простила. Как ты думаешь, мамочка?

– Трудно сказать. Хустиниану не так-то просто обвести вокруг пальца. И она до смерти боится повторения того кошмара. Я не люблю вспоминать прошлое, и все же одному богу известно, сколько мне пришлось вынести по твоей вине, Фончито.

– Думаешь, я этого не знаю? – Мальчик побледнел. – Я готов сделать все, ну все, что хочешь, чтобы искупить свою вину.

Неужели он говорил искренне? Или продолжал ломать комедию, используя штампы из старых мелодрам? Прочесть ответ на этом детском личике, в котором все – от нежного рта и разреза глаз до кончиков ушей и рассыпанных в беспорядке кудрей – казалось творением великого художника, утонченного эстета, было невозможно. Фончито был красив, словно ангел, словно юное языческое божество. А хуже всего, думала донья Лукреция, что на вид он воплощение невинности, чистоты и добродетели. «Такое же сияние исходило от Модесто», – решила женщина, вспомнив инженера, который весьма элегантно ухаживал за ней незадолго до встречи с Ригоберто и которому она отказала, испугавшись, что этот человек слишком хорош для нее. Или, сказать по правде, ей просто наскучил идеальный поклонник? Что, если ее уже тогда влекли головокружительные темные глубины, которые распахнул перед ней Ригоберто? Повстречав его, донья Лукреция не колебалась ни минуты. В каждом поступке бедолаги Плуто, словно в зеркале, отражалась его чистейшая, прозрачная, словно кристалл, душа; невинный облик Альфонсо был всего лишь маской, инструментом обольщения, вроде сладкого пения сирен.