Артур Япин - Сон льва

Во всю длину зала над полом висел мостик, на котором посетители могли смотреть вниз на то, что казалось одним большим, колышущимся морем цветов. Там стоял американский профессор, наблюдая за оживлением внизу. Когда он увидел Галу и ее отца, он поднял руку и еще до того, как девочка успела с ним поздороваться, сфотографировал ее одним из трех фотоаппаратов, висевших на его огромном животе. От вспышки стало больно глазам, и свет, будто обретя звук, продолжал отдаваться в черепе, как удар гонга.

Американец был само дружелюбие, и Гала не понимала, почему отец, будучи настолько умнее и сильнее, нервничал перед встречей с этим гномом. Уже несколько раз за прошедшие дни он внушал ей, что она должна произвести очень хорошее впечатление на Обадию Догберри. Так он наущал ее и раньше, когда опасался, что его одного не достаточно для хорошего впечатления. Гала знала, что ей предстоит делать; настало время снова продемонстрировать свои трюки.

Они шли над полем из подсолнухов, которое в вагончиках поезда проезжало под помостом в разные аукционные залы. Девочка перегнулась через перила заграждения, чтобы увидеть поворот, где тележки перекатывались по стрелке. Под стук колес Гала репетировала в уме высказывания, которые должна будет оттарабанить сразу же, как только объявят ее номер, перед гостем отца. Чтобы его ошеломить. На латыни.

Sunt aliquid manes, letum non omnia finit;[19] Alia voce psittacus, alia coturnix loquitur.[20] Для нее это были не более, чем звуки, и она запоминала их, как запоминала песенки на иностранном языке в школе, Хава Нагила, Калинка Калинка Калинка Моя, исключительно по мелодии и ритму, но впечатление, производимое на знакомых отца, было неизменным.

«Девочке восемь лет, ничего себе! Ян, твоя дочь — вундеркинд!»

Она показывала этот трюк с пяти лет, и за это время отец расширил ее арсенал греческими высказываниями, стихотворениями Катулла и отрывками из «Одиссеи». Иногда ей это надоедало, и она пряталась, когда родители снова устраивали прием, но чаще всего она доставляла отцу это маленькое удовольствие, потому что если реакции гостей были положительными, он весь сиял. Только когда она ошибалась — а она старалась этого не допустить, но все же — изредка, и именно при людях, которых она не знала, тогда…

В этот момент подсолнухи прервались и пропустили процессию розовых гербер, пересекавшую их путь. С тем же толчком, с каким остановились колесики, прервались и звуки у Галы в голове посреди стихотворения Марциала.[21]

Она попробовала повторить еще раз последнее предложение, но потеряла опору и снова запнулась. Тогда она начала с самого начала, как иногда повторяла перед сном, лежа в кровати, но боялась, что это не поможет. Прорываясь сквозь незнакомые звуки, она пыталась понять из разговора двух мужчин позади ее (они разговаривали на английском), сколько времени ей еще осталось до того, когда отец захочет ею похвастаться. Она не имеет права его разочаровать.

В прошлую осень перед домом Галы возник цирк, просто из ничего, на лужайке под холмом. Подобно красочному воздушному шару, который выбрал себе место, чтобы приземлиться там, где они обычно играли. Когда она вчера вечером пришла домой после занятий балетом, на лужайке еще ничего не было, но на следующее утро она проснулась от звуков тромбона, разучивавшего басовую партию, и трубного голоса слонов. Удивившись, она раздвинула шторы и увидела сквозь голые деревья веселые огоньки в конце аллеи.

По дороге в школу она ненадолго слезла с велосипеда, чтобы сквозь загородку посмотреть на лошадей на манеже. Они бегали рысью по кругу, а в центре стояла, выпрямившись, молодая женщина. Она так высоко подняла голову, что ее подбородок указывал в небо. Краткими окриками она останавливала своих лошадей, заставляла вставать на дыбы и повернуться вокруг своей оси, но за спиной на всякий случай держала кнут. Время от времени она щелкала кнутом, когда один из буланых пытался показать свой норов, не с тем, чтобы задеть его, только для острастки.

Гала опоздала в школу, поэтому ее оставили после уроков, но по дороге домой она опять слезла с велосипеда, когда поравнялась с цирком Ринци. На этот раз тут было гораздо более оживленно. В шатре давалось дневное представление. Играл оркестр. Снаружи ходили акробаты в блестящих костюмах, а на стальном тросе канатоходка отрабатывала шпагат, паря над фургоном, оборудованным под жилище. Гала ахнула от восхищения, но женщина, продолжая смотреть вдаль, ни на мгновение не потеряла равновесия. Через просвет в рододендронах, о котором девочка знала, потому что часто здесь играла, она пробралась на территорию цирка. В тени фургонов она искала диких животных, когда ее внимание привлекли электрические лампочки вокруг зеркала на туалетном столике.

Перед зеркалом гримировался клоун. Его щеки были жирно нарумянены. На губах нарисован маленький черный ротик. Теперь он рисовал большие глаза. Один он сделал лучащимся, с ресницами, как солнышко. Он был уже не молод, и ему приходилось разглаживать рукой кожу, чтобы провести прямые линии. Второй глаз он сделал совсем другим. Собственно говоря, это был не глаз, а только черная полоска точно от середины брови поперек века до середины щеки. Затем он прорепетировал взгляд, изображающий покорность судьбе: одновременно поднял уголки губ, брови и плечи. Когда его позвали выступать с его первым номером, он надел поверх помочей чересчур просторный пиджак, впрыгнул в огромные шаровары и исчез в щели палатки.

Гала последовала за ним. Через ту же щель она могла видеть часть арены. Она видела, как он стоял у зрительских мест, незамеченный публикой, до тех пор, пока пятно света не выделило его и не вытащило на середину арены. Он поскользнулся на опилках. Упал. Его поколотил белый клоун, сначала надменно требовавший от него сделать невозможные вещи и высмеявший его, когда тот не справился. Он выглядел несчастным: этакий бедолага, над которым все потешаются. Он напомнил Гале персонажа из комиксов, избитого толпой и ставшего плоским как бумага, но все равно встающего, выправляющегося и идущего дальше, помятого, но не сломленного. На долю этого клоуна выпадали насмешки, удары и презрение, но он принимал все весело, забавляя публику. Он изображал постоянно извиняющуюся гримасу — поднятые брови, уголки губ и плечи, чуть ли не до ушей. И публика не могла его не прощать. «Вот бы к нему прикоснуться», — думала Гала, которая никогда не видела такого необыкновенного существа. Глупого, но непобедимого.

Вдруг Галу больно схватили за шиворот и вытащили из палатки. Ее цепко держала полная блондинка с распущенными волосами. Шею обвивала толстая змея, голова которой лежала прямо на бюсте у циркачки.

— Без билета, естественно? — рявкнула она, и когда Гала покачала головой, женщина сделала вид, что хочет дать ей пинка.

— Приходи сегодня вечером, с деньгами, и тогда можешь смотреть, сколько душе угодно. Ну, давай, дуй домой, — она сняла змею, словно шарф, и помахала ею перед лицом Галы, — или я скормлю тебя Эннио.

Гала побежала под дождем домой, не переводя духа и не вспомнив о том, что ее велосипед и ранец остались у цирка.

Когда она, запыхавшись, вбежала в гостиную, то столкнулась лицом к лицу с пастором, который вместе с женой пришел навестить ее родителей.

— Здравствуй, малышка, — у мужчины был высокий голос, наверное, перехваченный тугим белым воротничком.

— Мы как раз говорили о тебе, — сказал Ян, а жена пастора взяла Галу за руку и усадила к себе на колени.

— Мы уже начали беспокоиться, — сказала она, подбрасывая Галу у себя на коленях.

Отец бросил на Галу взгляд, который говорил, что ей все простится, если она в ближайшие двадцать минут покажет себя с лучшей стороны. Вандемберги происходили из старинного рода пасторов, и хотя Ян читал свои лекции так, будто стоит на церковной кафедре, ему так и не простили того, что он не пошел по стопам своего отца и деда. Он не решился на это, сам слишком много сомневался, и благоговел перед пасторами не из-за их благочестия, а из-за их проповедей, которыми они могли по желанию нагнать на прихожан страх, вызвать чувство вины или утешить. Эти старомодные пастыри человеческих душ владели силой слова; сокровищем, которое Ян высоко ценил. Он втайне надеялся, что Гала тоже так научится, и в один прекрасный день — времена ж меняются — он увидит ее за церковной кафедрой, а сам будет сидеть в первом ряду, трепеща от ударов ее проповеди, мечущей громы и молнии.

— Твой папа говорит, что ты владеешь чудесным даром слова.

— Мне кажется, что чудеса, — парировала Гала, трясясь на коленях жены пастора, — это скорее ваша специальность.

Пастор зааплодировал.

— Ян, по-моему, ты посеял здесь талант.

— Она еще маленькая, — остудила его энтузиазм Анна. — Пусть играет, пока может.