Ассия Джебар - Любовь и фантазия

Можно и в самом деле подумать, будто с момента первой схватки в этой войне, которая будет все длиться и длиться, араб на своей низкорослой, беспокойной лошади искал объятий: смерть, которую он нес или получал сам, причем всегда на бешеном скаку, казалось, сублимировалась в застывшем навеки объятии.

Пришелец предлагает карикатурную маску смерти. Тогда как туземцем движет трагическая жажда битвы, и пока еще он скачет верхом, красуется, стараясь пробраться поближе к краю сцены, счастливый тем, что убивает и умирает на виду у всех, в ярком свете рампы. И солнце вдруг затопляет его своим сиянием на самом последнем склоне, ведущем в мир теней.

Теперь их двое, тех, кто описывает столкновение и все, что ему предшествовало. Помощник капитана Амабль Маттерер увидит с борта своего корабля «Город Марсель», как сражение на суше постепенно продвигается вглубь, и будет свидетельствовать даже тогда, когда накануне капитуляции ему снова придется стать актером, после того как будет отдан приказ обстрелять город с моря; он не устает повторять «я пишу со шпагой на боку…». Второй свидетель даст нам возможность погрузиться в самую гущу битвы — это адъютант генерала Бертезена, командующего первыми вступившими в сражение полками, барон де Пеноен. Через месяц после взятия Города он уедет, а в августе 1830 года в марсельском лазарете он по горячим следам опишет свои впечатления участника боев, наблюдателя и даже, как это ни странно, человека, успевшего влюбиться в землю, приоткрывшую ему свои охваченные пламенем берега.

Это первое столкновение между двумя народами и положило начало дальнейшему взаимному непониманию. Насилие это или невысказанная любовь, преступное дыхание которой едва уловимо, — а может, их призраки? — бродят все лето 1830 года и в том, и в другом лагере, невзирая на воинственное сплетение тел?

Те, кто пишет, безусловно, поддались чарам, а пишут-то они для Парижа, который тем же летом ожидало еще одно потрясение: подняла голову гидра Революции, и ее во что бы то ни стало следовало отсечь. Но может, эти самые чары околдовали и тот лагерь, что подвергался нападению?

Неужели зять дея,[9] ага Ибрагим, ради того лишь не принял никаких мер для укрепления обороны, чтобы подпустить поближе нападающих? Или он нисколько не сомневался, что разобьет врага, как это не раз бывало в минувшие века, когда Городу грозила такая же точно опасность (правда, спасительная буря, которая в прежние времена способствовала разгрому испанцев, англичан, голландцев и многих других, на этот раз опоздала, задержавшись всего-то на два дня)? А вернее всего, Ибрагим намеревался разглядеть противника вблизи, коснуться его, сразиться с ним в рукопашном бою, дабы смешать таким образом пролитую кровь. Наверное, так.

Племена бедуинов явились сюда, словно на традиционное конное празднество, которое носит название «Фантазия»; на этом шумном празднике, где непрерывно звучат выстрелы и раздаются громкие крики, состязаются в боевом искусстве храбрейшие воины, с привычной беспечностью рискуя собственной жизнью. Они тоже не верят, что Город может быть взят, однако опасность подстегивает их: они надеются, что военная мощь Алжира, претерпев испытание силой, будет таким образом поколеблена…

И в самом деле, после падения Города соединения союзных войск, приведенные беями[10] и состоявшие из добровольцев, готовых принять участие в «священной войне», на которую они шли чуть ли не с радостью, возвращались обратно на свои земли, не чувствуя себя ущемленными ни в чем. Более всего разгром поразил янычар,[11] великолепных воинов, которые в этом поединке всегда были впереди, выделяясь яркими красками своей одежды на фоне белых бурнусов неуловимых туземных жителей.

На другой день после решающей схватки при Стауели майор Ланглуа, художник-баталист, сделает остановку, чтобы запечатлеть мертвых турок с застывшей на их лицах «яростной отвагой». Некоторых из них нашли с кинжалом в правой руке, вонзенным в грудь. В воскресенье, 20 июня, в десять часов утра при ослепительно ясной погоде Ланглуа делает несколько рисунков с этих горделивых побежденных, затем начинает писать картину, предназначенную для музея. «Любители получат литографии с нее», — записывает в тот же день Маттерер.

Баршу описывает ход баталии. Спровоцировав ее, Ибрагим следовал определенной стратегии. В первые же дни стало ясно: алжирские стрелки более метки и обладают дьявольской ловкостью. У них поразительно длинные аркебузы. Они долго целятся, а выстрелив, тут же исчезают.

18 июня ага Ибрагим изучает местность: скалы, естественные преграды из мастиковых деревьев и густых кустарников, покрытые колючками песчаные холмы — словом, привычная декорация, где арабская кавалерия без всяких затруднений исполнит свой обычный танец, а пехотинцы, прижавшись, словно пресмыкающиеся, к земле, сумеют остаться невидимыми. Да и численный перевес правда, небольшой — на стороне арабского лагеря. Однако ага не учел того, что в конце концов решит исход битвы: превосходства западной артиллерии, а главное, единства командования и тактики французов перед лицом несогласованных действий местных военачальников.

В одиннадцать часов утра, после непрерывных семичасовых схваток, как правило — ожесточенных, алжирские батареи окружены, смяты. И тут наступает последняя фраза: полки Бурмона,[12] до тех пор находившиеся в укрытии, окончательно отбрасывают атакующих и переходят в наступление. Добравшись до первой высоты и захватив ее, они обнаруживают аги и беев: их ожидают триста роскошных, оставленных в неприкосновенности палаток.

На пути в Алжир разгром набирает силу. Беи из Титтери, Орана и Константины отходят к берегам узда[13] аль-Харраш. Для победоносного войска это решающий этап окончательной победы. Можно бы уже растянуться на софе и приказать принести кофе.

Плато Стауели усеяно трупами. Две тысячи взято в плен. Вопреки воле офицеров, по настоянию самих солдат пленники будут расстреляны. «Огонь батальона уложил этот сброд на землю, так что теперь насчитывается две тысячи убитых», — запишет Маттерер, остававшийся во время битвы на корабле.

На другой день он преспокойно разгуливает меж трупами и добычей.

Из битвы, пережитой и описанной бароном Баршу, мне запомнилась только одна короткая сцена, прорезающая своим светом мрак его воспоминаний.

Баршу описывает ее бесстрастным тоном, однако взгляд его, который, казалось, приковала к себе жуткая поэзия, с которой внезапно сорван был покров, исполнен ужаса: после жаркой схватки две алжирские женщины попали в поле его зрения.

Ибо некоторые племена из внутренних районов прибыли в полном составе, вместе с женщинами, детьми и стариками. Можно было подумать, что сражаться — это значило для них не подвергать себя опасности, но отдаваться на милость врага сразу, всем вместе, без различия пола, со всеми своими богатствами! Зуавы[14] и в особенности кабилы[15] — союзники бея из Титтери образуют на фоне всеобщего возбуждения пеструю зыбь.

Так вот, месяц спустя Баршу, вспоминая об этом, пишет: «Женщины, которые в большом количестве следуют за арабскими племенами, проявили особое рвение в изуверствах. Одна из них лежала рядом с трупом француза, у которого она вырвала сердце! Другая бежала, видимо, с ребенком на руках: раненная выстрелом, она разбила камнем голову ребенку, чтобы не дать ему попасть к нам живым; ее самое солдаты прикончили ударами штыков».

Обе эти алжирские женщины: одна — умирающая, наполовину окостеневшая, но все еще сжимающая в своей окровавленной руке сердце убитого француза, другая в приступе отчаянной отваги разбивающая голову собственного ребенка, прежде чем умереть с легкой душой, — обе эти героини открывают новую страницу нашей истории.

Я бережно храню в душе образ двух воительниц, выхваченных острым взглядом адъютанта из толпы, среди всеобщего смятения. Образ этот — предвестник бредовой горячки с примесью безумия… Олицетворение будущих мусульманских «mater dolorosa»,[16] этих гаремных страдалиц, которые в рабских оковах грядущего века будут давать жизнь не одному поколению безликих сирот.

И это только начало, предвестие черного солнца, которое вспыхнет!.. Но почему же над трупами, гнившими на все новых полях сражений, будут витать слухи о непристойной копуляции, порожденные этой первой Алжирской битвой?

Дом трех сестер в селении моих детских каникул посещала семья французского жандарма — уроженка Бургундии с двумя дочерьми: Жанин и Мари-Луизой. Дородная, белолицая француженка с вызывающе громким голосом без всяких церемоний усаживалась на корточки посреди арабских женщин родственниц, приехавших из города, вдов или разведенных, которых приютили здесь на время. Маленькая, неутомимая хозяйка дома, отдавая распоряжения, ходила взад-вперед — из кухни во двор, со двора на птичий двор. Она соглашалась посидеть спокойно минутку только во время визита француженки. Та принимала участие в разговорах: два-три слова по-французски, слово по-арабски, хотя ее произношение всякий раз вызывало лукавый смешок у той или иной гостьи.