Михаил Гиголашвили - Захват Московии

Не зная, что отвечать, я сказал:

— Учиться не попробовал?

— Учиться? — переспросил он. — Как же, хотел в юношестве в геологи пойти, я природу сильно люблю — с палаткой по лесам, рекам… Да жена условие поставила: или я, или геология. Я и пошел на завод. А она меня вскорости бросила: не соответствуешь, говорит, моим требованиям, мозгов у тебя мало… Теперь уж учиться трудно, голова чугунная, не варит совсем, отупел до крайности, да и возраст уже… Как-нибудь уж дотяну, чтоб…

— Дотяну? Что? Куда? — не понял я.

— Жизнь… До пенсии, — просто объяснил он. — 20 лет осталось, дотяну уж как-нибудь… Ну, бывай! — И скрылся в своем подъезде, я даже не успел у него спросить, как идти на улицу, где живет Виталик.

От его рассказа стало тоскливо. И на улице неприятно стемнело, а небо как будто растянулось в красно-розовой злой улыбке.

Когда я пришёл, в комнате никого не было. Я лег за шкафом и долго записывал, что запомнил. Но такое обилие (или изобилие?) всего!..

…Скоро в полусне я услышал сильный шум, какие-то вскрики, вдруг из открытых дверей в комнату начинает хлестать вода, несёт куриные ножки, катит их на меня, а женский голос где-то в панике кричит: «Эй, гад-люры, спилятные хайки там швыканите!» — а мужской голос ей спокойно отвечает: «Пурсинный марасул пробит». «Блуйко кукуина юсинит, сил нет!» — надрывается женский голос, а мужчина в ответ резонирует: «Это ма-расул, болтоёбка, ма-ра-сул отсубинивает, а не кукуина!»

Утром побаливала голова и как-то уныло ныло тело. Виталик и Настя ушли, сказав: «Мы отъедем ненадолго, ты тут сам». А я попытался незаметно пробраться в туалет около кухни, где какая-то особа в халате жарила яичницу. За хлипкой дверью был замшелый унитаз, на полу — пара тараканов, на стенах — старые календари и две бумажные розы, но я не смог там остаться, потому что в кухню вышла другая женщина и они начали громко разговаривать, перекрикивая жгучее шипение яичницы и стук тарелок. Надо перейти в кафе «Уют»… Заодно и кофе выпить.

Я быстро нашёл кафе. У молодой кельнерши было усталое лицо. И это — в начале рабочего дня!.. У нас бы сразу с работы уволили. Папа рассказывал, у них на работе кто-то попросил начальника за какую-то женщину: «Ей нужен отпуск! У нее дома проблемы!» А начальник отвечает: «Вот-вот, а я что говорю? Кто дома не может наладить дело, тот и на работе имеет проблемы!» И уволил женщину. А тут, видно, не так, люди человечные!.. Недаром Бабаня говорила: «В России люди хорошие, а всё остальное дерьмо, а в Германии всё хорошее, да люди дерьмо»…

Я спросил, как она себя чувствует. Она несколько раз тяжело вздохнула, сказав что-то вроде «охоху-шеньки» или «охухошеньки», отчего я насторожился (зная из Вашего семинара по русским сакральным словам, что дифтонг «ху» ничего хорошего не предвещает и его лучше в разговорах избегать, как и лексем с корневыми сочленениями «ёб-еб», «жо» и «пи»). Но все-таки уточнил, почему она вздыхает. Она бесхитростно сказала, что много проблем: мать больна, нужны деньги, дочь в детский садик «без лапы» не берут, электричество дорожает, обувь… продукты… муж нервный стал — куда ни глянь, кризис, такая жизнь…

Что было отвечать-ответить?

— Надо подумать позитивно, — не нашелся я.

— Да уж думаю, думаю… Сколько можно?.. Чего-то всё этого позитива не видно, опаздывает… Кому я в сорок нужна?

Тут целый комплекс проблем, понял я и тактично замолчал.

И мне было приятно, что кельнерша так запросто рассказала мне свою грустную историю. Что-то очень человеческое проскользнуло между нами. Я запомнил её терпеливые, добрые, усталые глаза. Если бы я мог помогать всем, кому надо!.. Но это утопия, надо рассуждать реально.

Когда я вернулся, Виталик и Настя были уже дома, лихорадочно куда-то звонили и со мной в Эрмитаж идти не могли. Виталик объяснил, что у них фирма-однодневка, надо сидеть на телефоне, отзваниваться. Внимательно осмотрел меня и вздохнул:

— Да, выглядишь очень не по-нашему как-то… Эти бачки, волосы как-то глупо лежат, пиджак в клетку… Нет, не пойдет! — И предложил мне свою студенческую робу, чтобы в кассах Эрмитажа меня приняли за местного, а то иностранцев заставляют платить за вход втрое дороже, чем своих. — Почему? А потому, что у нас каждый умник — иностранец, а каждый иностранец — умник… Вот пусть и платит. Ты надень робу, капюшон накинь. Не брейся сегодня, не улыбайся, говори сквозь зубы, смотри волком…

— Но зачем волк? — удивлялся я.

— Не зачемкай, так надо. Страна такая… Так лучше понимают…

Потом Виталик стал предупреждать, что ходить по улицам надо осторожно и ни с кем разговоров не заводить, сейчас много разного мусора шляется — и левые, и правые, и наци, и скины, и милитари, и лимоновцы:

— Ты, это, на улицах в балабол не вступай… И ни в коем случае не трынди, что из Прибалтики, — сейчас прибалтов больше не любят, лучше уж фашист, чем прибалт… Если что — кричи: я дипломат, дайте позвонить в посольство… Хотя для отморозков что дипломат, что папа римский… А так много всяких экзотов развелось. Готы, месси… Зацеперы… Йоганутые… Кришнаиты… Харадзюки… Сектанты… Нацболы… Просто болваны…

Настя волнистым движением руки откинула с лица водоросли волос:

— Даже вампиры есть, сестра рассказывала. Соберутся на квартире, пригласят какого-нибудь здоровяка-спортсмена, за 200–300 долларов спустят у него крови литра полтора и давай её пить!..

— Зачем? — не поняли мы с Виталиком.

— А так, организм требует, вроде мела… Выпьют по стаканяке и кто куда разбегаются по своим делам.

Мы покачали головами. Виталик, шмыгая туда-сюда глазами по столу, сообщил, что недавно в универе познакомился с парнем из новой партии — граммар-наци, это значит: «партия национал-лингвистов», этот парень на экономическом учится, но в философии сильно сечёт. И главный лозунг у них ништяк: «Чем больше убитых безграмотных, тем вольнее дышать».

— Хвалился, что недавно в прессе заметка была, как их радикальное крыло в Москве акцию сделало, кого-то избило… Сейчас декрет об отмене глаголов готовят…

Я удивился:

— Не может… Какая это глупость? Как можно… глаголы?

— А междометиями заменить: вместо «нырять» — «бултых», вместо купаться — «чупи-чупи», вместо «включить» — «щёлк», вместо «целовать» — «чмок», вместо «трахаться» — «шпок» или «чих-пых»!..

— А что, клёво! — весело всполошилась Настя. — Давай «чмоки-шпоки» делать! Чихи-пыхи!

Виталик тоже развеселился:

— Ну, такие вот черти. Я, кстати, с ними должен встретиться, просили софт им сделать, а у меня брат дока… Если интересно, пошли вместе.

— Да, хочу. Национал-лингвисты!.. — Отмена русских глаголов! Было бы очень хорошо!

— Они сейчас деньги собирают, хотят место в Думе купить, чтобы потом там шороху навести, всех депутатов на чистоту языка проверить…

До Эрмитажа пешком идти было далеко, на метро я не умел. Какой-то старичок повёз меня на злокачественном для экологии «опеле», каких в Германии уже давно нет.

Но женщина в кассах Эрмитаже тут же поняла, что я иностранец. А когда я не поленился спросить, как она узнала, услышал, что в очереди я не суетился, стоял смирно, и взгляд у меня чересчур спокойный.

— А у других какой? — спросил я. — Сутулый?.. Сугрюмый?

— Да уж не такой, как у вас.

Это меня так удивило, что в музее я смотрел больше на глаза людей, чем на стены. И, скоро устав от картин и жары, вышел наружу, стал ходить по улицам.

На Невском скорая толпа шелестела мимо. И все говорили по-русски!.. Это была русская река! Она шевелилась и жила, я понимал смысл фраз — вот, пожалуйста: «я ему сказала, что он в корне…», «ну, у них так принято…», «чего в натуре старое полоскать…». И я чувствовал единение с этой рекой!..

Много кокетливых женских лиц. Молодые милиционеры переминаются с ноги на ногу, помахивают жезлами. У входа в магазины — водовороты, диффузия. Около витрины сидит черный ньюфаундленд, похожий на огромного спаниеля, и смотрит не отрываясь, на хозяина, а хозяин закутан в шарф и громко говорит в никуда:

— Ничего!.. Напьются на том свете смолы, закусят угольями!.. Для всех уже сковороды приготовлены, котлы начищены!.. Скоро буди сие, скоро, скоро буди!..

Монах?.. Мормон?..

Как будто кто-то включил над городом слабый неон — за каждым домом, особняком, дворцом — низкое, плотное, словно на крупнозернистом холсте, отечное, одутловатое небо. Напряженно стоят чугунные львы, недоверчиво щупают лапами ядра земных шаров, проверяя их на прочность. На задворках старушка приличного вида в шляпке украдкой ворошит зонтиком мусор в баке, чёрные джипы аккуратно объезжают её.

Гуляя по каналам, я думал о том, что заставило царя Петра Большого предпринять такое строительство. Почему на самом углу империи?.. Ведь опасно?.. Почему на болотах?.. Ведь трудно строить, когда нет почвы?.. Через каких-нибудь пятьсот лет город может исчезнуть, как Венеция. Наверно, все тираны лишены здравого смысла, иначе бы не строили городовна воде и пирамид в пустыне, забывая, что люди — не рыбы и не жуки. Но зато потомкам есть чем любоваться.